2
Что может быть увлекательней, чем следить, как человек падает с высокого пьедестала?
Франсуа-Максим теперь не выходил из гостиной, где вечно включенный телевизор извергал волны информации о Захарии Бидермане. Все каналы, и новостные, и широкого профиля, комментировали происшествие на площади Ареццо. Фотокадры, споры, свидетельства и круглые столы сменяли друг друга, словно пытаясь заполнить пустоту, образовавшуюся на месте взрыва, стереть чувство обескураженности, гнетущее всех. Ведь уже на следующей неделе Захарий Бидерман должен был занять главный государственный пост, а теперь этот гордо реющий сокол-политик был остановлен на подлете к вершине. Он арестован, его допросили в полиции, взяли под стражу на двадцать четыре часа и предъявили обвинение. За несколько часов одно незначительное событие остановило его восхождение к власти, и он опустился на самый низ социальной лестницы, даже ниже, чем самый низ, потому что все теперь говорили только о нем, и никакой анонимности в расследовании его преступления не соблюдалось. И верх славы сменился верхом позора.
Франсуа-Максим был на том приеме, где, как утверждалось, произошло изнасилование и где его жертва указала полицейским на своего обидчика. Франсуа-Максима прямо-таки притягивало это дело. Причиной его интереса было даже не соседство, а скорее внутреннее родство: Франсуа-Максим сравнивал падение Захария Бидермана с собственной судьбой.
Он сам тоже за несколько секунд потерял все: свое положение, счастье, душевное равновесие — прыжок Северины мгновенно превратил его во вдовца, воспитывающего четырех сирот. Но к тому, что с ним уже произошло, могло добавиться и худшее: если бы раскрылись его утехи, его тайные кратковременные встречи в таких местах, где мужчины ищут себе партнера и где одно тело, без всяких задушевных бесед, вступает в контакт с таким же телом. Как бы отреагировали на такую новость в его банке, в финансовых кругах? Что сказали бы его дети, его семья?
И уже мгновение спустя он позавидовал Северине, которая унесла свои секреты в могилу, — по крайней мере, она теперь уже ничем не рисковала. Умереть было не так больно, как терпеть бесчестье.
К его великому удивлению, выяснилось, что он не единственный в доме, кто как приклеенный внимает новостям: кухарка, домработница, управляющий и вообще весь персонал — все в доме не могли оторваться от экрана, радио, газет или Интернета: Захарий Бидерман интересовал всех.
— Что их-то так притягивает? Им-то особенно и терять нечего, хотя…
Франсуа-Максим предположил, что это просто проявление социальной озлобленности: маленькие люди счастливы, что кто-то могущественный слетел с олимпа.
В то утро, уже в машине, пока ждал детей, которых он должен был отвезти в школу, он заметил на тротуаре Марселлу, консьержку из соседнего дома, которая подплыла к нему, поводя плечами:
— Слыхали, что случилось с месье Бидерманом?
— Я там был.
— Что? Видали, как он ее насиловал?
— Нет, просто я был на том приеме и присутствовал при аресте.
— И что, как по-вашему, он виновен?
— Понятия не имею. Вроде у следствия есть доказательства.
— Бедный… Это все специально подстроено.
— Да, эта версия тоже выглядит правдоподобно.
— Я не спамши, месье, совсем не спамши в эту ночь. Все смотрела телевизор, так меня эта история зацепила.
Франсуа-Максим не очень-то хотел откровенничать с этой кумушкой и ограничился признанием, что и он реагировал так же.
— Но почему? — спросил он консьержку уже менее сухо.
— Как упал-то он, месье, свысока свалился… Вот уж не повезло так не повезло. Я подумала, что ведь такое и со мной могло случиться.
Он кусал губы, понимая, что нельзя показать консьержке, что это его рассмешило. Конечно, всякому может не повезти, хоть падать придется и с разной высоты…
— Но разве вам есть что скрывать? — осведомился он.
— Мне-то нечего, — проревела Марселла.
— Так что же?
— Да всем-то нам скрывать особо нечего, зато всем есть что терять.
И на этом она принялась облаивать какого-то типа, который не убрал за своей собачкой:
— Давайте-давайте, не стесняйтесь! Вот скажите-ка, мы ходим писать вам под дверь? Фу, гадость!
И так она гавкала на нерадивого хозяина собаки, словно забыв о существовании Франсуа-Максима. Его дочери и сын вышли из подъезда и сели в машину. Раньше Северина всегда махала им вслед, стоя в дверях, каждый из них помнил, как это было, и каждый старался это забыть.
Они ехали молча, и тут Гвендолин, старшенькая, сказала:
— Папа, я тут думала про маму. Мне кажется, я поняла, что случилось.
Франсуа-Максим бросил тревожный взгляд в зеркало заднего вида, потом кивнул, чтобы она продолжала.
— У мамы была смертельная болезнь, неизлечимая. И она это знала.
— Кто тебе это сказал?
— Я сама догадалась.
— Продолжай, дочка.
— Это все. Она узнала, что болезнь неизлечима, и приняла меры, чтобы не мучиться. Главное, она думала о нас.
— О нас?
— Она не хотела, чтобы мы страдали, глядя на ее страдания.
Все долго молчали, обдумывая услышанное. Машина остановилась на красном светофоре.
— Ты все хорошо объяснила, Гвендолин, — медленно произнес Франсуа-Максим. — Это правдоподобно, и еще это очень похоже на маму.
— Ага, — поддакнул взволнованный Гийом.
Две младших сестры тоже пробормотали что-то в знак согласия. Машина двинулась дальше.
Франсуа-Максим решил, что будет хорошо, если эта идея закрепится в их сознании. По крайней мере, эта гипотеза выглядит более утешительной, чем другие: не Северина ушла из жизни, а жизнь сама покинула ее. Зачем же спорить с этим? Ведь спокойствие важнее правды?
Он отвез детей в школу, крепко поцеловал всех по очереди, словно хотел запечатлеть свою любовь у них на лбу, и снова забрался во внедорожник.
Обычно он в это время ехал в банк. Хотя нет. Обычно он проезжал через лес, а уже потом направлялся в банк.
Заезжать ли туда сегодня? Он поскреб в затылке. Вообще-то ему не хотелось. Ни ощущения конского крупа под ягодицами. Ни прикосновений какого-нибудь парня.
Он тряхнул головой. А может, именно потому, что его туда не тянет, ему и надо это сделать? Вдруг это поможет ему вылечиться…
От чего вылечиться?
Так он посидел в растерянности, положив руки на руль, и, перебирая мысли, пытался докопаться, чего же ему хочется.
Ничего.
Он нажал на газ, будто рассчитывая, что машина сама привезет его куда надо.
Внедорожник поехал, потом остановился на обочине. Отсюда к конюшням не подъехать. Значит, прогулки на лошади сегодня не будет. Значит, он пойдет пешком.
Франсуа-Максим оставил машину и побрел под сенью крон в сторону тех тропок, где мужские силуэты прохаживались туда-сюда, а потом вдвоем или по нескольку человек исчезали среди деревьев.
Он остановился. Внезапно эти блуждания показались ему комичными. Хуже того, он почувствовал к ним отвращение. Эта круговерть мужчин-одиночек не вызывала у него больше ни аппетита, ни удовольствия. Он видел только сексуальный голод, вынужденную анонимность, короткие ласки украдкой, измотанность и неудовлетворенность. Здесь были несчастные, обреченные идти на поводу у своего недуга, больные, цедящие отравленную воду, но не больше, чем нужно, чтобы оставаться больными, — яда было недостаточно, чтобы от него умереть. Счастливых здесь не было. Их тела извивались, они считали это ласками, но соединялись не для того, чтобы подольше быть вместе, — скорее, чтоб поскорей отвязаться. Здесь практиковали своего рода спринтерский секс, неистовую скачку от подготовительных ласк к эякуляции. Да, сперма в итоге вытекала, но процесс этот сопровождался криком, гримасами, им важно было просто отделаться от желания, а не достигнуть высшего блаженства. Какими же ему представлялись уродливыми в тот день эти охотники-одиночки с поникшими плечами: руки в карманах, глаза бегают и никогда не смотрят в глаза идущему навстречу — только ниже пояса.
Один юноша приблизился, остановился, внимательно взглянул на Франсуа-Максима и выпятил губы.
Франсуа-Максим плюнул.
Юноша вздрогнул в недоумении.
Франсуа-Максим процедил сквозь зубы:
— Педик! — Развернулся и бодрым шагом двинулся к машине.
«С этим покончено. Я сюда больше не вернусь. Вот мерзость!»
Одна вспышка гнева — и он забыл, как тысячу раз выходил из этих перелесков с улыбкой, переполненный новой энергией, и чувствовал себя в сто раз счастливее, мужественнее и привлекательнее, чем до того. Если бы кто-нибудь это ему напомнил, он бы не поверил.
И Франсуа-Максим поехал в банк. Почтенное приветствие охранников, уважение, которое выказывали ему подчиненные, их заискивающие взгляды возвращали его к жизни. «Уф, я все еще остаюсь банкиром и начальником».
Он зашел в свой кабинет, побеседовал с секретаршей, которая растерялась, не зная, как с ним разговаривать: как обычно или в соответствии с его трагическими обстоятельствами. Он с нежностью рассказал ей о детях, о том, куда он собирается их отвезти на ближайшие каникулы.
По его просьбе организовали небольшое собрание, и он обсудил с сотрудниками текущие проблемы.
Около полудня собрание закончилось, и разговор сам собой перескочил на скандальную историю с Бидерманом. Каждый вставлял словечко, какие-то подробности, говорящие больше о нем самом, чем об этом скандале: кто-то говорил о разбитой семье, кто-то — о загубленной карьере, кто-то предполагал, что все это заговор, еще один ругал власть за то, что она толкает страну в пропасть, а последний пытался установить взаимосвязь между политикой и либидо.
Варнье дождался, пока все не выскажутся, и заключил:
— Ну заварили кашу!
— Это точно.
И все сошлись на этом многозначительном вердикте, никто не стал уточнять, имел ли он в виду нереализованные амбиции Бидермана, насилие над женщиной или то, что никто не знает, кого теперь поставить во главе государства.
Варнье похлопал Франсуа-Максима по плечу:
— Слушай, раз ты здесь, давай вместе поговорим с трейдером, которого нам прислали из Парижа? Собеседование через пять минут.
— Да, конечно давай, — ответил он, боясь оставаться в одиночестве.
Франсуа-Максим и Варнье устроились в гостиной с лепным потолком, предназначенной для важных клиентов, и попросили пригласить кандидата.
Не успел он войти, Франсуа-Максима передернуло: этот тридцатилетний парень не скрывал, что он гей. Что за новости? Костюм у него ни покроем, ни цветом не вписывался в общепринятые нормы, на галстуке — огромный до неприличия узел, заостренные ботинки явно претендуют на оригинальность. Франсуа-Максим с первого взгляда почувствовал к нему отвращение, тем более что трейдер глядел на него, явно показывая, что тот кажется ему привлекательным. Такая наглость окончательно взбесила банкира, и он решил не раскрывать рта и только следить за происходящим.
Собеседование вел Варнье. Юноша с блеском отвечал на вопросы, и ни сложные ситуации, ни новые веяния не вызывали у него затруднений. Кое о чем он знал даже больше, чем интервьюер, — это явно был прекрасный специалист. Варнье был в таком восторге, что даже нарушил обычное правило, по которому с кандидатом ведут себя нейтрально: он очень тепло поблагодарил юношу и объявил, что ему, очевидно, скоро перезвонят.
Повернувшись к Франсуа-Максиму, он спросил, не хочет ли тот что-нибудь добавить.
Франсуа-Максим указал на обручальное кольцо на пальце у юноши:
— Что это у вас?
Тот ничуть не смутился:
— Обручальное кольцо.
— Вы женаты?
— Да.
— И у вас есть дети?
— Это было бы сложно. Моего супруга зовут Шарль, — с беспечной улыбкой сообщил трейдер.
Франсуа-Максим откинулся на спинку кресла.
Острый взгляд юноши уперся в него.
— Вас это чем-то смущает?
— Мне кажется, вы ведете себя агрессивно…
— Вы просто ответьте на мой вопрос, и я перестану так себя вести: вас это чем-то смущает?
— Естественно, нет! — воскликнул Варнье.
Трейдер кивнул, но продолжал смотреть на Франсуа-Максима:
— Я обращался к месье де Кувиньи.
Франсуа-Максим счел поведение кандидата весьма неприятным и встал:
— У нас тут семейное предприятие, месье.
— У меня тоже семья, месье.
— Но она иного рода.
Трейдер выслушал это, не моргнув глазом, и с достоинством поднялся. Он пожал руку Варнье.
— Приятно было познакомиться с вами, месье, но, поскольку у меня нет никаких трудностей с устройством на работу, я, к сожалению, должен вам сказать, что предпочитаю работать в банке, где меня примут таким, как я есть. Простите, что вам пришлось зря потратить время.
После этого, не взглянув на Франсуа-Максима и не попрощавшись с ним, он вышел.
Когда дверь за ним захлопнулась, Франсуа-Максим воскликнул:
— Невелика потеря!
Варнье подскочил на месте:
— Пожалуйста, больше никогда не устраивай такого.
— Чего?
— Таких штук.
— Каких штук?
— Гомофобских.
— Это что, я гомофоб? Да это же не гомосексуалист, а пародия!
— Замолчи, Франсуа-Максим! Мне за тебя стыдно. Этот кандидат — лучший из всех, кого мы интервьюировали, я всеми правдами и неправдами уговорил его приехать в Брюссель, а ты выставляешь его за дверь, словно какую-то мерзость. Единственное оправдание такому — что ты еще не оправился после чудовищного горя. Только по этой причине я тебя прощаю.
Варнье хлопнул дверью.
Франсуа-Максим остался стоять посреди гостиной с мебелью из светлого дуба. Варнье не ошибся: он теперь действительно видеть не мог гомосексуалистов, не хотел больше нигде с ними пересекаться и жаждал только, чтобы их стерли с лица земли.
Когда он за ужином увиделся с детьми, это его подбодрило. Рядом с ними он переставал задавать себе лишние вопросы; он умел слушать их, говорить с ними, играть свою отцовскую роль.
Ужин тек без сучка без задоринки, весело и спокойно. Дочери и сын шутили, рассказывая, как у них прошел день, обменивались сведениями о новой серии про Джеймса Бонда, которую им хотелось бы посмотреть на большом экране. За десертом Франсуа-Максим пообещал им отвести их в кино в субботу вечером.
Он проводил каждого в его комнату, поболтал с детьми, сидя в ногах кровати, потом, отпустив слуг, вернулся в гостиную к телевизору, который тут же выпустил ему в лицо порцию новостей по делу Бидермана.
Теперь журналисты заинтересовались жертвой. Петру фон Танненбаум представляли как «яркую представительницу современного искусства», организующую «перфомансы» в самых известных галереях, — видимо, какой-то пресс-атташе старательно распространял эту информацию. О ней писали как о женщине уравновешенной, умеющей упорно трудиться и сумевшей сделать само свое тело произведением искусства или инструментом для создания произведений искусства, то есть тех спектаклей, с которыми она выступает.
Заинтригованный Франсуа-Максим всмотрелся в несколько ее снимков, которые крутили на всех каналах. Изысканность этой возвышенной особы привлекла его. Не в сексуальном плане, а как-то иначе… Ему показалось, что она права и что искусство — это и есть цель и, более того, надежное прибежище. Совершенно новые идеи проносились у него в голове. На целый час он забыл о своем горе и обо всех заботах, зачарованный Петрой фон Танненбаум.
Когда повторение одних и тех же выдержек и комментариев стало его раздражать, он прошел в спальню.
В комнате было множество вещей Северины.
Машинально Франсуа-Максим уселся на ее место за туалетным столиком, где она устраивалась каждый вечер, чтобы одно за другим снять украшения и расчесать волосы.
Франсуа-Максим посмотрел на себя в зеркало, схватил щетку и причесался. От этого ему почему-то стало невероятно спокойно. Он устроился поудобнее и стал, как зачарованный, выдвигать ящички со всякой косметикой.
Взволнованный ароматом ландыша, который напомнил ему Северину, он положил себе на щеки немного тонального крема. Странно… у них был почти одинаковый цвет лица. Увлеченный этим необычным экспериментом, он припудрился, воспользовался тушью для ресниц, подвел глаза карандашом, потом подобрал помаду.
Изучив результат в зеркале, он нашел себя смехотворным, а главное, это не было красиво: он не был теперь ни мужчиной, ни женщиной. И все-таки ему доставляло удовольствие разглядывать себя, как будто он избежал какой-то грозящей ему опасности…
Он встал, открыл гардероб и выбрал из платьев Северины то, что ему подошло. Чтобы закончить эту метаморфозу, он нацепил чулки и туфли — тут весь выбор ограничился одной парой: она купила их в Штатах и ошиблась размером.
Он осмотрел себя в большом зеркале. На кого он похож? На женщину? Нет. На травести. Он пожал плечами. В конце концов, почему бы и нет…
Сделав несколько шагов по комнате, он вслушивался в свое тело, обтянутое платьем и водруженное на каблуки; ни в его ощущениях, ни в том, как теперь нужно было удерживать равновесие, не было ничего знакомого.
Он взглянул на часы на каминной полке. Половина первого…
Бесшумно, зажав в руке туфли, он спустился по лестнице, убедился, что на улице никого, ступил за порог, натянул туфли и скрылся в темноте.
Он прошел сто метров, не встретив никого из соседей. Когда он заметил подругу Северины, выходящую из ворот своего дома, он метнулся за дерево; едва эта опасность миновала, он подозвал такси, которое оказалось свободным, и велел отвезти себя в Нижний город, во фламандский район, где вероятность встретить знакомых была минимальной.
Все следующие ночи он исследовал возможности этой метаморфозы. После полуночи он одевался, причесывался, красился, вызывал такси и отправлялся в кварталы, где говорили по-фламандски. Ни разу он не позволил ни одному мужчине приблизиться к нему или, тем более, за ним волочиться, ни разу не позволил ни одной женщине завести с ним разговор. Он не хотел секса, не стремился блистать, он просто хотел быть. Быть другим. Отставить в сторону образ Франсуа-Максима де Кувиньи, живущего в прекрасном особняке на площади Ареццо, оставить роль несчастного вдовца, преданного отца и удачливого банкира; ему было достаточно побыть этой невнятной личностью, которая существует, пока он шагает на своих каблуках и чувствует кружева у себя на ягодицах, а на груди — тоненькие бретельки. Он подставлял ночному воздуху лицо, скрытое под слоем тонального крема, — неподвижное, гладкое, бежевого оттенка и безукоризненно ровное.
Он заходил в ночные магазинчики, закусочные, бары, перебрасывался несколькими словами с хозяевами и открывал для себя людей ночи, они были иные и открытые для иного. Теперь ему не казалось больше, что Брюссель состоит из двух городов: франкоговорящего и фламандского, на самом деле их оказалось четыре, потому что на те два накладывались еще город дневной и ночной. Как предел мечтаний, он обнаружил китайский супермаркет, открытый до двух часов ночи, где он мог прохаживаться, как любая другая посетительница, рассматривать белье, косметику, предметы гигиены.
К каждой такой вылазке Франсуа-Максим увлеченно готовился, устроившись за туалетным столиком. Он начал разбираться в косметике, мастерски накладывал макияж и пользовался им с удовольствием, словно актер театра. Но потом в последний момент добавлял на щеки несколько штрихов, легких изъянов, которые придавали его лицу естественность: румяна на щеки, тени на висках, родинка на крыльях носа. Когда он на своем лице изображал чье-то чужое, ему становилось спокойно.
Как-то в пятницу, в час ночи, он шел по мощеной улочке. Впереди из бара выкатилась стайка гуляк. Он замедлил шаг, чтобы с ними не сталкиваться, а потом двинулся дальше, что было непросто из-за неровностей тротуара.
Когда он проходил мимо бара, оттуда выскочил еще один посетитель и хотел уже броситься вслед за своими спутниками:
— Эй, меня-то подождите!
Франсуа-Максим оказался нос к носу с трейдером, которого они недавно слушали на интервью.
Парень остановился, озадаченный, задумался, не веря. Свет фонаря падал прямо на них, и в его оранжевых лучах была отлично видна каждая черточка, каждый сантиметр их лиц — как в операционной. Он узнал банкира, который его оскорбил:
— Так… так… да быть такого не может!
Губы у него изогнулись от смеха, потом глаза, все лицо и все тело… Трейдер хохотал как безумный.
Франсуа-Максим застыл и не реагировал.
Трейдер держался за живот, согнулся пополам, попытался восстановить дыхание, радуясь своему открытию.
Франсуа-Максим вырвался из круга света и пустился бежать. Увы, у него не было привычки бегать на каблуках, и он несколько раз подвернул ногу, что еще дополнительно развеселило оставшегося у него за спиной парня. Он несколько раз куда-то свернул и наконец скрылся от этого типа, ускользнул от его насмешек.
Он вызвал такси и вернулся домой. Хотя он подвергся унижению, но, кроме обиды, он чувствовал странное облегчение: эта вылазка будет последней, он точно знал; больше он не будет переодеваться, он уже испытал все удовольствие, которое это может принести, и удовлетворил свою потребность в таких экспериментах. Инфернальный смех того трейдера исцелил его, оказавшись убийственным, но полезным лекарством.
Когда таксист привез его на площадь Ареццо, ему показалось, что по крыше дома движется какая-то тень. Он было решил, что ему померещилось, но снова заметил между печными трубами силуэт. Тут появился какой-то прохожий, выгуливающий собаку, и Франсуа-Максим укрылся у себя, чтобы не рисковать, что его узнают. Он быстро поднялся к себе в спальню, стянул с себя одежду, стер весь макияж одной салфеткой, накинул мужской халат, вооружился клюшкой для гольфа и поднялся на чердак. Без всякого сомнения, кто-то забирался к нему в дом через крышу.
Когда он открыл люк, ведущий на крышу, в лицо ему хлынул прохладный воздух, но он не обнаружил ничего необычного. Или то, что он видел, был мираж, или человек просто ускользнул.
Он в задумчивости спустился по лестнице, осмотрел каждую комнату, чтобы убедиться, что нигде не прячется посторонний, заглянул в спальни детей и, успокоившись, вернулся в свою.
Дни потянулись за днями обычной чередой. Ночи тоже. Вечера Франсуа-Максим проводил с детьми, потом шел спать и заставлял себя уткнуться в какой-нибудь роман, пока не начинало клонить в сон.
Как-то утром он получил письмо из Нигерии, и сердце у него забилось быстрей. Ниамей? Не тот ли это город, куда двадцать лет назад уехала сестра Северины во время гибели их семьи? Он пытался известить ее о кончине сестры при помощи дипломатических служб.
И действительно, письмо было подписано: Сеголен. Он прочел следующее:
Дорогой Франсуа-Максим, позвольте мне назвать Вас «дорогим», потому что я благодарна Вам за то, что Вы меня известили, и за то, что взяли на себя заботу о детях моей сестры, у которых теперь нет никого, кроме Вас.
Я буду краткой. Если я начну расписывать детали, письмо превратится в роман.
Я любила мою сестру Северину. Только что я долго плакала, узнав о ее трагической гибели. И если я уже много лет с ней не общалась, то дело тут было не в ней, а в окружении, к которому она принадлежала, — словом, в наших родителях. Я не буду тратить Ваше время рассказами о том, что, кроме тоски по умершей сестре, я испытываю ужасное чувство вины, потому что 1) это очевидно и 2) у меня нет ни малейших угрызений совести.
Вот уже много лет, как я порвала с родными и уехала. Почему? Просто спасала свою жизнь. И правильно сделала: моя сестра только что поплатилась своей жизнью. На нашей семье лежит проклятие. И я пишу Вам об этом, чтобы положить этому конец.
Я не помню, как нас в детстве учили говорить, зато я очень хорошо помню, как нас учили молчать. Нам не полагалось говорить о том, что мы чувствуем, или спрашивать у других, что чувствуют они, не полагалось задавать нескромных вопросов и тем более на них отвечать. Короче, я выросла рядом с родителями, братом и сестрой — словно корова в хлеву.
Наша семья была пропитана не любовью, а умолчаниями. Узнав о трагической гибели Северины, я подумала, что должна предупредить Вас об этом.
Будьте осторожны, Франсуа-Максим, потому что то, что случилось в прошлом, уже повторилось, и повторится снова.
Наша бабушка по отцовской линии выбросилась из окна. Я узнала об этом недавно и не в курсе, было ли это известно сестре.
Намеренно ли она повторила эту смерть? Или где-то в дальних закоулках ее сознания таилась память об этом, которая передалась ей по каким-то иным каналам, нежели слова?
Да, наша бабушка бросилась вниз, в пустоту, как и Северина. Она была несчастна. Она была очень хороша собой, но женщины ей нравились больше мужчин. Ее муж узнал об этом и пригрозил упрятать ее в психушку. Она предпочла умереть.
Наш отец обожал свою мать, которой лишился в семь лет. Откуда мне это известно? После его смерти мы обнаружили в его комнате множество ее фотографий. Одно ее фото он даже носил в бумажнике. Короче, мой отец очень страдал из-за ее смерти и уже не оправился после того, как это случилось.
Северина рассказывала Вам? Гибель нашей семьи началась, когда Пьер, наш старший брат, обнаружил, что отец переодевается женщиной. Нет, он не торговал своим телом, просто переодевался в женскую одежду и бродил по улицам. Однажды это известие разрушило наш мир и прозвенело погребальным колоколом по его спокойствию. Оказалось, что под личиной нашего почтенного отца, которого мы побаивались, скрывался монстр. Оказалось, что никто из нас ничего не знает друг о друге. Оказалось, что весь мир лжет. И я уехала из Франции с Бубакаром, который тогда был моим женихом, а теперь стал мужем.
Я вовсе не жалею, что спасла свою жизнь, но жалею, что не попыталась разобраться. Почему наш отец переодевался женщиной? Теперь я могу восстановить по ниточкам картину, сложившуюся в сознании моего отца: он пытался найти свою мать, вернуться к ней через ее одежду, прически, украшения, через саму ее женственность; отец продолжал любить свою погибшую мать, и, хоть он и не мог оживить ее, он мог приблизиться к ней. Это трагично, смехотворно, в этом есть нежность, красота и безнадежность. Но мы этого не поняли. Неизвестно даже, понимал ли он это сам. Нельзя вылечиться от самого себя.
После смерти нашего отца, потом матери, а потом и брата я отказалась от наследства. Я посоветовала Северине сделать то же самое. Последуй она моему совету, мы с ней были бы вместе как две сестры и, может быть, она сейчас была бы жива… Но она взяла на себя это бремя. Я убеждена, что она унаследовала не только деньги, но и семейную судьбу. Получив эти миллионы, она получила вместе с ними и проблемы, целые пропасти, которые у нас обходили молчанием, и наше родовое проклятие.
Трагедии повторяются, Франсуа-Максим, особенно когда мы о них не знаем. Мы получаем в наследство то, что нам неизвестно. Молчание убивает.
В тот день Франсуа-Максим только делал вид, что работает; на самом деле он все время думал о Северине и о детях.
В полночь он все еще думал о них, сидя на балконе, выходящем на площадь Ареццо, где попугаи наконец-то перестали галдеть и задремали.
Вдруг тишину на площади нарушило хлопанье крыльев. С криками и шуршанием перьев птицы перепархивали между самыми верхними ветвями, до ужаса перепуганные чем-то, что происходило напротив.
Франсуа-Максим пытался разглядеть, что там случилось, перегнулся через перила, отклонился назад и, задрав голову, пытался увидеть, что там творится у него на крыше.
Между трубами снова показалась тень.
На этот раз Франсуа-Максим ринулся на верхний этаж и выскочил на крышу меньше чем через минуту после того, как птицы подняли гвалт.
В сером лунном свете испуганный Гийом уставился на отца, появившегося из люка. От испуга он споткнулся и ухватился за антенну…
— Папа?
— Гийом, милый, что ты тут делаешь?
Мальчик выглядел удивленным, что его назвали «милый», вместо того чтобы отругать. Увидев сына у края бездны, Франсуа-Максим мгновенно понял, что это значит: мальчик пытался лучше понять свою мать, быть похожим на нее, а может, даже и найти ее здесь. Он кокетничал с бездной. Играл с самоубийством.
Отец выскочил на крышу и прижал мальчика к себе:
— Пойдем-ка, Гийом. Ты мне все расскажешь.
— А ты один, без той дамы?
— Какой дамы?
— Ну той, что вместо мамы. Той, что ходит к тебе по ночам.
Франсуа-Максим улыбнулся грустной улыбкой:
— Пойдем, мой милый. Мне тоже нужно кое-что тебе рассказать. Мы все не без недостатков.
И, обхватив сына обеими руками, Франсуа-Максим спустился по приставной лесенке, ведущей на захламленный чердак, а пока спускался, дал себе слово, что ни за что не будет скрывать от сына, как сложно устроены люди: и его мать, и он сам, даже если для этого придется пожертвовать гордостью и тем идеальным образом отца, который он сам себе выстроил.
