Словно в кульминации какого-нибудь фильма, когда я ухожу, дождь льет как из ведра. Мне плевать. Наоборот, мне так жарко, что чувствовать, как на кожу и волосы обрушиваются потоки холодной воды, одно облегчение. Куртки на мне нет. А если бы и была, я бы, скорее всего, снял ее. Пусть бы им всем было стыдно, как плохо они со мной обошлись. Пригибаясь, я крадусь мимо трейлеров, стараясь держаться поближе к деревьям, — все равно темно. Кроме фар изредка проезжающих мимо машин, нигде нет ни огонька. А тем, кто в них едет, все равно, есть я или нет, если они вообще меня видят, — я ни о чем таком не думаю. Я думаю лишь о том, что я ухожу, ухожу подальше от них с их грязными секретами. Так вот что имела в виду мама, когда говорила, что я многого не знаю? Перед глазами у меня стоит ее чужое лицо, с покрасневшими глазами, пылающими щеками, пристыженное, и я ненавижу себя за то, что наговорил. Но она велела мне убраться вон. Никто ее за язык не тянул.

Я бегу вдоль обочины шоссе, но там слишком много автомобилей, они слепят меня фарами. Одна машина сигналит ровно в тот момент, когда проносится мимо меня, так что со мной едва не случается сердечный приступ. Наверное, им кажется, что это ужасно смешно. Я сворачиваю на небольшую дорогу под названием Суэйнс-лейн, которой в это время ночи практически никто не пользуется. Свежий ветер волнует кроны буков и гнет их так, что они образуют туннель над дорогой; в просветы между ними льет дождь. Под деревьями все стонет и гудит, как будто чья-то исполинская рука треплет пейзаж. Деревья укрывают меня; шум поглощает мои судорожные вздохи, больше похожие на рыдания. Мне приходится время от времени переходить на шаг, чтобы отдышаться, но, как только сердце перестает пытаться выскочить из груди, меня снова гонит вперед.

Примерно на полпути случается одна странная вещь. Я вижу машину, припаркованную в том месте, где дорога сливается с трассой, ведущей к промзоне. В салоне темно и пусто, однако же нигде поблизости нет никаких зданий. Ума не приложу, кто мог оставить здесь машину в такую ночь. Проходя мимо, я от нечего делать дергаю за ручку — и дверь открывается.

Оглядевшись по сторонам, чтобы проверить, не идет ли кто-нибудь, я ныряю в машину, чтобы ненадолго укрыться от дождя, и какое-то время сижу, воображая себя совершенно другим человеком, который знает совершенно другие вещи. И не знает того, что знаю я. У которого на ногах не дырявые кроссовки, и в них не хлюпает вода. Мне двадцать пять лет, у меня есть жена, и я возвращаюсь к ней домой. Я был сегодня на скачках и выиграл уйму денег. Пока еще я не решил, что сделаю со всем этим богатством; мне только предстоит это удовольствие, я предвкушаю, как буду рассказывать ей о выигрыше. Деньги лежат на сиденье рядом со мной — свернутые в тугой рулончик банкноты, перетянутые красной резинкой. Я получил их от букмекера. Вот жена обрадуется! Моя жена, похожая на Кэти Уильямс, с волосами цвета меда.

Здорово было бы остаться в этой машине — свернуться калачиком на заднем сиденье, закутаться в сухой клетчатый плед и уснуть. А проснуться где-нибудь за сотни миль отсюда. Далеко-далеко, с новым именем. Вот только никакого клетчатого пледа тут нет.

Я открываю бардачок. Внутри нахожу лишь карту, блокнот (с какими-то непонятными цифрами) и жестянку с окаменелыми сосульками, из тех, что держат под рукой, чтобы не укачало в долгом пути. Внезапно меня накрывает острый приступ голода, и я набиваю мучнистыми леденцами рот, а жестянку сую в карман. Сахарная пудра пачкает пальцы, и рот наполняется сладкой лимонно-черносмородиновой слюной. В кармане дверцы лежит скребок для лобового стекла, я прихватываю и его тоже — сам не знаю зачем.

Снаружи раздается странный шум. Я стремительно озираюсь; сердце у меня готово выпрыгнуть из груди, оно колотится болезненными толчками, по всему телу разбегаются колючие мурашки. Я выскакиваю из машины и мчусь прочь, убежденный, что кто-то меня застукал, что сейчас на меня наорут и хорошо если не всадят пулю откуда-нибудь из сумрака.

Но никто не бежит ко мне из леса. Никто на меня не орет. Никто не стреляет. Никто за мной не наблюдает.

Всем плевать.

Я не боюсь темноты и одиночества. Куда больше меня пугает мысль вернуться домой и посмотреть маме в глаза — или лицом к лицу столкнуться с ним. И тем не менее идти напрямик через лес мне не хочется; вряд ли в кромешной темноте я смогу найти дорогу. Я решаю держаться вдоль трассы и двигаться быстро, но не слишком. Так я обнаруживаю еще две машины, брошенные в безлюдных местах.

Мне вдруг взбредает в голову, что я должен испытать себя, взломав обе машины и завладев какой-нибудь вещицей из каждой в качестве талисмана. Я представляю, что я в сказке, где герой должен иметь при себе три обычных с виду, но на самом деле волшебных предмета, которые придут к нему на помощь и спасут его жизнь, когда ей будет угрожать опасность.

Я надеюсь, что герой — это я, но разве все мы не герои?

Ко второй машине я приближаюсь, не веря, что в ней никого не окажется — хотя бы какой-нибудь престарелой парочки, лижущейся на заднем сиденье, которой на меня наплевать, — однако это так. Надо же, и тут никого. Дверь, впрочем, закрыта. Что ж, раз я теперь взломщик, аккуратненько разбиваю форточку камнем. На этот раз мой улов составляет лишь пара водительских перчаток вроде тех, что носят старики, — с кожаными ладонями и нитяными пальцами. Они сильно поношены: даже в «бардачке» они кажутся объемными, точно натянутые на призрачные водительские ладони. Мягкие и засаленные, они протерлись на кончиках пальцев почти до дыр, к тому же слишком мне велики, но все равно. Я иду прочь — на этот раз неторопливым шагом, — чувствуя, как разрастается в груди восторг безнаказанности. Никто меня не видит. Никто не слышит. Можно даже не спешить.

Потому что всем все равно.

И тут меня озаряет: вот он, тот секрет, который так тщательно от меня оберегали. Все эти вещи, которые полагается — или не полагается — делать. К чему утруждаться? Все равно никому нет никакого дела.

Взять для примера хотя бы моего отца.

Не знаю, сколько еще я бреду под дождем к тому моменту, когда натыкаюсь на третью машину. Я уже промок до нитки; даже трусы насквозь пропитались водой. Я так продрог, что почти не чувствую рук: я как мраморный. Ходячая статуя. Я поднимаю мраморный кулак и с размаху бью в окно. Приходится пару раз повторить, прежде чем оно разбивается, но я не ощущаю боли. Отпираю дверцу и плюхаюсь внутрь. С челки в глаза течет вода. Ушей я не чувствую вообще. В бардачке лежит порножурнал и плоская фляга с виски. Я задумываюсь, не прихватить ли мне с собой журнал, но, учитывая, куда я направляюсь, это кажется неправильным. Да и виски, пожалуй, предмет слишком полезный, слишком магический. Нужно поискать что-нибудь еще. На полу валяется еще один скребок, и это все. Я решаю подменить этот скребок на другой, из первой машины; идея кажется мне потрясающе остроумной. Интересно, когда подмену заметят?!

Больше здесь брать нечего. Я открываю флягу с виски и делаю глоток. Металлическая на вкус горечь держится во рту уже, кажется, целую вечность, но через секунду внутри меня вдруг разливается жидкий огонь. Он ослепителен — обжигающий и леденящий одновременно. Лава и лед. Я делаю еще один глоток, и в следующий миг желудок скручивается в узел. Откинувшись на спинку сиденья, хватаю ртом воздух, пока приступ тошноты не отступает.

Вот он я, мокрый, замерзший, сижу на водительском месте «форда-сиерры», принадлежащего бог знает кому. Куда и долго ли мне еще идти? Всю былую решимость как рукой сняло. Внезапно я заливаюсь беззвучным смехом, меня начинает трясти. Все это, если подумать, жутко смешно, просто дурдом какой-то. Интересно, если делать это с двоюродным братом или сестрой, это считается инцестом? В школе ребята отпускают шуточки про крестьян, которые толстые, как свиньи, потому что их родители состоят в родстве между собой. Но, может быть, это неправда… а мама с Иво не настолько отсталые, чтобы заниматься этим… может быть. А может быть, и нет. Я снова прикладываюсь к фляге. На этот раз виски не кажется таким обжигающим, и тошнота не возвращается. Где-то внутри меня угнездилось тепло, и туго натянутый узел в груди понемногу скользит, ослабевая. Четвертый глоток я уже едва замечаю.

Дождь барабанит по крыше машины, его монотонная дробь убаюкивает меня. Он идет уже целую вечность. Я запрокидываю голову к небу, навстречу каплям, летящим сквозь пространство ко мне. Чувствую себя пассажиром космолета «Старшип энтерпрайз», мчащегося сквозь бесконечные спиральные галактики в никуда.

Я выламываю торчащий из окна осколок стекла и таращусь на него. Он похож на горный пик, который нарисован на пачках шоколада «Тоблерон», только намного острее.

Стеклянный кинжал. Магический предмет, мерцающий во тьме.

Иногда откуда-то само собой берется знание о том, что надо делать.

Я закатываю левый рукав и прижимаю острие кинжала к коже. Под ней бежит кровь Янко — чистая черная кровь. По крайней мере, наполовину. А может, и целиком. Я ведь весь в Янко. Кровь, таящая в себе смертельный недуг, преступная, проклятая. Я нажимаю на осколок сильнее, глядя, как под острием ширится красный треугольник.

Еще сильнее — и резко надавливаю вниз.

Раздается странный мяукающий звук.

Я широко раскрываю рот и завороженно смотрю, как из меня изливается моя собственная чернота.