26. Рыжов. «Роман без вранья»
Должно быть, каждого человека в определённом возрасте посещает неутешительная мысль о конечности его земного существования. Одним она является, когда те стоят у гроба почившего родственника, другим — во время очередной диспансеризации, третьим — в кино, Евгению Ивановичу она пришла в постели.
Чудесным майским утром семьдесят седьмого года он лежал на двуспальной, отмеченной следами ночной страсти кровати, и наблюдал за тем, как забавно перемещаются по потолку то и дело прорывающиеся сквозь неплотные рыжие занавески солнечные зайчики. Хозяйка кровати — инженер первой категории Надежда Смирнова — лежала на левом боку голая, к Евгению Ивановичу спиной, так, что Евгений Иванович мог наблюдать её наполовину прикрытый простынёй зад и полные, согнутые в коленях ноги. Надежда ещё спала. Она дышла спокойно и глубоко, как дышат во сне дети, закоренелые мерзавцы и женщины, счастливые в браке. Евгений Иванович аккуратно, чтобы не разбудить любовницу, прикрыл её оголившийся тыл простынёй, тихо поднялся с постели и на цыпочках прошёл на кухню.
Почему именно Надеждин голый зад привёл Евгения Ивановича к мысли о бренности всего сущего, непонятно. Видимо, это одна из тех загадок, которые не под силу разгадать ни пожилым фрейдистам, ни молодым юнгианцам. Так или иначе, Евгений Иванович именно в тот момент осознал, что он когда-нибудь действительно умрёт. Разумеется, подобные мысли приходили к нему и раньше, но только эта оказалась настолько сильной, что под её действием Евгений Иванович сел на табуретку и закурил, чего не делал довольно давно. Второй по силе, да и по важности тоже, за то утро стала мысль о том, что ему каким-либо образом необходимо оставить о себе память. Так сказать, след в истории.
Именно тогда Евгений Иванович решил писать. «Оставлять следы» другим способом он уже не мог, да и не хотел. Начал он прямо там, на Надеждиной кухне, и потом, когда исчезла из его жизни Надежда и многие другие, день за днём, месяц за месяцем он писал обо всём, что с ним случалось и что при этом приходило в голову; но то не был не совсем дневник, то был роман. Роман, в котором главным действующим лицом был он сам — Евгений Иванович Рыжов — а местом и временем действия — его собственная жизнь от начала и до того момента, в который прерывалось повествование. Ему хотелось верить, что эту кучу исписанных листов, эту его бумажную «жизнь», кто-нибудь когда-нибудь прочтёт и, может быть, даст почитать кому-то ещё. А уж в самом дальнем уголке его души зимним мышонком таилась надежда, что сей труд рано или поздно издадут, и вот тогда…
Илья не обманул — через пещеры действительно можно было проникнуть в подземную часть НИИгеомаша, а оттуда в «Комнату досуга». Правда, пройти весь маршрут до конца Евгений Иванович смог только с третьего раза — дело это оказалось далеко не простым. Ох, и страху он натерпелся там, внизу! И когда искал выход из пещер, и когда, найдя его, один одинёшенек бродил по пустым и неосвещённым тоннелям НИИгеомаша, и когда выбирался наружу после посещения заветной комнаты.
Чтобы не вызывать подозрений, Евгений Иванович посещал пещеры нечасто, только по необходимости и только по воскресеньям и праздникам. За все эти годы его никто ни разу там не «застукал» — Илья оказался прав, сильно сокращённый НИИгеомаш по этим дням действительно вымирал. Но сколь ни редкими были походы Евгения Ивановича в пещеры, их всё равно надо было чем-то оправдывать. Не долго думая, он завёл знакомства с местными краеведами, по понятным причинам ставшие особенно тесными с их женской частью. Так изучение Сенишинского края оказалось занятием не только увлекательным, но и приятным. Шутки шутками, а Евгений Иванович действительно увлёкся краеведением и за десять лет собрал довольно серьёзный материал по геологии и истории подземелий. Со временем он протоптал дорожку в Центральный исторический архив, где познакомился с отчётами довоенных экспедиций в пещеры, и даже нашёл в Москве и области нескольких живых участников тех событий.
Результатами его работы стали сначала редкие статейки в местной прессе, а потом и несколько монографий. В восемьдесят пятом году ему даже поручили написать историческую главу в путеводителе по Сенишам, выпущенному к фестивалю молодёжи и студентов.
Разумеется, всё самое интересное, что ему удавалось накопать, он фиксировал в своём «романе». Он и не думал что-то утаивать, приукрашивать, вводить псевдонимы и делать прозрачные намёки; он всё и всех называл своими именами. Даже то, что узнал за короткое время работы в НИИгеомаше, Евгений Иванович аккуратно зафиксировал и даже высказал собственные соображения по этому поводу. Он уже не боялся бумаг о неразглашении, которые когда-то подписывал, ни всемогущей «Конторы глубинного бурения», он, как и многие другие в те годы, вообще перестал бояться чего-либо. И чем глубже во всех смыслах этого слова он погружался в историю и геологию пещер, тем отчётливее прорисовывались черты людей, о которых он впервые услышал от Ильи ещё в семьдесят седьмом году. Правда, Илья говорил о них в прошедшем времени, а Евгений Иванович с определённого момента начал подозревать, что никуда те не исчезли, как какие-нибудь печенеги и половцы, а просто спрятались, отошли в сторону, подальше от любопытных взглядов стремительно развивающегося человечества, или же просто растворились в нём, словно капля чернил в грязной воде. От таких мыслей Евгению Ивановичу иногда становилось страшновато, но оттого и ещё интересней ему было копать, копать и копать…
Евгений Иванович искренне не понимал, почему никто серьёзно не занимался раскопками в пещерах и всем, что с ними связано. То, на что он в разные годы натыкался в различных архивах, на глубокие исследования не тянуло никак. Это были узкоспециализированные, отпечатанные в одном-двух экземплярах монографии, которые за всё время, вероятно, прочли не больше одного-двух человек, включая авторов.
«Неужели, ни у кого не хватило ума объединить всё это вместе? — периодически задавал он сам себе один и тот же вопрос. — Неужели, никому это было не интересно?»
Единственное, что ему приходило в голову — подобные исследования шли вразрез с каноническими представлениями о славянском эпосе и в советские времена были возможны лишь теоретически. Ведь запрещали же работать историкам, которые обнаружили на древнерусских мечах надписи типа: «Got Mit Uns» и дерзнувшим сделать из этого далеко идущие выводы; а тут, возможно, просто не нашлось желающих узнать, понравятся ли наверху результаты их исследований, или нет.
А время летело. Быстро кончились, как потом выяснилось, сытые, безмятежные восьмидесятые; будто при ускоренной перемотке, сменили друг друга три генсека; отгремел убогий фарс под названием «Perestroika», и вот уже, клацая зубами и обдавая вконец измученных советских людей несвежим, плотоядным дыханием, к стране подступили новые, страшные времена.
Евгений Иванович и Илья всё также преподавали и к новым временам готовы не были. Работа в институте уже к началу девяностых перестала приносить деньги и быть почётной. Чтобы хоть как-то сводить концы с концами, Евгений Иванович начал заниматься репетиторской деятельностью, в основном, готовя школьников к поступлению в высшие учебные заведения; Илья же кроме научной работы не занимался ничем. За все эти годы он разработал несколько принципиально новых способов прокладки тоннелей, которые, впрочем, никогда не были применены на практике. С Евгением Ивановичем он поддерживал хорошие отношения, хотя дружбой, в прежнем понимании этого слова, их назвать было уже нельзя. Они по-прежнему общались, потихоньку вместе выпивали, но не было между ними той близости, что связывает лишь друзей настоящих, и которую так просто утратить и уж никогда более не обрести. Как и почему так вышло, Евгений Иванович не знал, да и Илья, наверное, тоже.
Год от года Илья тихо угасал. Он умер в Москве осенью двухтысячного года в своей квартире. Родственников у него не было, поэтому в последний путь его провожали студенты и преподаватели. На похоронах Евгений Иванович не мог и не хотел сдерживать слёз. Кроме страшного чувства утраты, дикой, еле переносимой скорби, его душило непонимание самоубийственного выбора Илья. Чужими, тяжёлыми ногами ступал он по грязи позади гроба и думал, какая такая сила заставила единственного его друга, человека, который подарил ему, не больше и не меньше, самою жизнь, от этой жизни отказаться. Евгений Иванович не был способен этого понять. Никак.
Сам Евгений Иванович дикие девяностые пережил относительно благополучно. Институт обеспечивал его отдельной жилплощадью, репетиторство давало достаточный, хотя и сезонный доход, а дамы по-прежнему были к нему благосклонны. Он был всё таким же молодцеватым стариканом, какие встречаются на лазурном берегу во французских детективах, но возраста своего не чувствовал. Амурные приключения Евгений Иванович старался не афишировать, хотя в новые времена огласка не грозила ему совершенно ничем, кроме, разве что, проявлений махровой зависти со стороны коллег-мужчин. Уволить из института за такую ерунду теперь его никто бы не посмел.
Евгений Иванович жил, работал, спал с женщинами и писал свой странный роман, порой ощущая себя если не ледоколом «Ленин», то, уж точно, несгибаемым «Фрамом», о форштевень которого разбивались и уплывали прочь только не полярные льды, а время и пространство. Евгению Ивановичу иногда казалось, будто на него, как на столб нанизан весь наш бесконечный мир, изнутри видимый насквозь. Сверху вниз, справа налево, вдоль и поперёк…
Подобного чувства Евгению Ивановичу не доводилось испытать никогда прежде, отчего он поначалу решил, что оно и есть предвестник приближающегося конца, но пожив с ним некоторое время и несколько привыкнув, сменил своё мнение на противоположное: он убедил себя в том, что всё только начинается.
