25. Алексей Цейслер. Что наша жизнь?

На дворе начало зимы. Если точнее, то до того момента, когда растает снег, высохнет грязь и зимнее собачье дерьмо, ждать ещё целых три месяца, а то и больше.

— Господи! Когда же деревяшки расцветут! — говорит Лена на сокрушительном выдохе.

Я киваю. Мы идём по голому парку, держась за руки. Она в чёрном пальто, чёрной вязаной шапке, чёрных расклёшенных джинсах и чёрных ботинках на высокой подошве. Поверх поднятого воротника намотан чёрный шарф. Я тоже во всём чёрном. Блюду стиль. В таком виде в лесу мы свои — абсолютно гармонируем с торчащими из грязи чёрными стволами. Я думаю, если бы нам в голову взбрело вырядиться в белое или, не дай бог, красное, нас бы просто сюда не пустили. Забросали бы ветками, или ещё чего.

С Леной мне хорошо. Вроде бы ничего такого необычного между нами не происходит — гуляем, спим, иногда напиваемся вместе — никаких сумасшедших выплесков эмоций, сцен ревности или безобразных романтических припадков. Спокойный роман.

Смешно сказать, я до сих пор не знаю, кто она такая и откуда здесь взялась. То есть, я в курсе, что когда-то тут жила её бабка-учительница, но не более. Про саму Лену и её прежнюю жизнь я так ничего и не узнал — она о себе почему-то не рассказывает, а я, дабы не вызвать её отрицательных эмоций, не спрашиваю. Просто наблюдаю её, так сказать, в дикой природе, как зверушку неизвестной доселе породы.

Первым большим открытием для меня в ней стало то, что она очень красива в профиль. Раньше я почему-то не мог этого заметить, теперь же любуюсь. Бывает, девушка хороша в анфас, даже красива, но профиль её портит либо чересчур длинный нос, либо тяжёлый лоб, либо скошенный книзу подбородок, за которым намечается второй — тогда привлекательность такой особы лично для меня стремится к нулю. А бывает, профиль до того хорош, что хочется на него смотреть бесконечно.

У Лены профиль идеальный. Высокий лоб, аккуратный прямой носик, чуть припухлые губы и изящный, лёгкий подбородок. И, главное, никакого намёка на Азию. Азия есть в анфас, и в «три четверти» есть, а в профиль — нет. Исчезает куда-то, как после знаменитого верстового столба на Урале.

«Готический» стиль Лениной верхней одежды и макияжа довольно скоро перестал казаться мне антиженственным и даже начал нравиться. Другое дело, её странная манера поносить женский род — никак не могу привыкнуть. Получается, кстати, у неё это довольно убедительно, так что я грешным делом подумал, не является ли эта вывернутая наизнанку вечная темы женских разговоров — «все мужики — сволочи» — проявлением Лениного альтер эго.

Например:

— Мужики очень примитивны, но это не мешает им быть гениями. Женщины устроены гораздо сложнее, но на этом их достижения обычно заканчиваются.

Или:

— По большому счёту, женщины мало отличаются от мужчин. Первые рожают детей, а вторые — произведения искусства. Ещё неизвестно, кто больше мучается родами. Для меня, особой разницы между ними нет. Се человек! И больше ничего.

Или, ещё:

— Мир, в котором мы все живём, построен мужчинами. Так вышло. Можно сколько угодно пищать о женской исключительности, но это так. Кстати, тому положению, которое сейчас занимают женщины в обществе, они полностью обязаны двум мировым войнам, которые, разумеется, затеяли мужчины.

Или, вот такое:

— Женщины пускают мужчин в своё тело, а мужчины женщин в свою душу. А это гораздо глубже…

Ещё Лена очень любит находить символы и знаки, особенно там, где их нет. Точнее, для неё они есть везде. Она может увидеть указатель в склонившемся как-то по-особенному дереве, или, например, сделать вывод о том, что надо делать или же, наоборот, чего делать не надо из появления в небе облака какой-то определённой формы…

Как-то вечером мы шли с прогулки и, когда уже подходили к её дому, Лена заметила, что в нём горят только два окна.

— Завтра я пойду в институт ко второй паре, а не к первой, даже если там что-то важное, — заявила она.

В этот момент на втором этаже загорелось ещё одно.

— К третьей, — сказала Лена, что бы там ни было, к третьей.

— Кругом знаки, — в ответ на моё удивлённое лицо сказала она, сощурив глаза, словно пытаясь разглядеть то, чего не видно другим.

Думаю, я немного понимаю, о чём она. Если внимательно посмотреть вокруг, то можно увидеть много интересного — наша земля богата не только дураками и полезными ископаемыми. Помню, тогда я рассказал Лене, как однажды, ещё в Москве, ехал домой в маршрутке, сидя рядом с водителем, который, изредка поглядывая на дорогу, считал деньги и одновременно покручивал баранку, как они обычно делают. На «торпеде», куда упирались мои колени, была приклеена бумажка с тарифом проезда и надписью: «Утверждаю, такой-то — такой-то, генеральный директор, что-то там „Мир дорог“». Я подумал тогда, что у нас везде разбросаны истины. Ничего не надо придумывать, вот оно, бери и пользуйся — ведь мир действительно дорог, чёрт побери.

Когда я закончил, Лена сказала, что для меня ещё не всё потеряно. До сих пор не понимаю, что она имела в виду.

Мы выходим из леса и попадаем в заброшенный городской парк. «Вот, куда уходит детство, — думаю я, глядя на смятую ракету с красной звездой на боку, — гниёт здесь, никому не нужное. Вот они, железные обманщики, все тут как тут.

Вот, торчит из груды мусора форштевень белого кораблика аттракциона „Юнга“, который плавал всегда по кругу; рядом останки флотилии „лодочек“, на которых, как ни крути, „солнышко“ всё равно не сделаешь; чуть поодаль — ржавый барабан аттракциона „Сюрприз“, который в народе именовался „Промывание желудка“…»

От таких мыслей и нахлынувших воспоминаний мне становится грустно и хочется выпить. Я предлагаю Лене промочить горло, и она соглашается.

Единственный приличный в городе кабак как раз недалеко, называется — «SeeNische». Заходим. Садимся за столик у окна. Лена заказывает тёмного пива, а я, напротив, светлого. Пиво приносят мгновенно — мы единственные посетители, не считая какой-то странной личности в самом дальнем углу.

— От светлого растёт живот, а от тёмного грудь, — объясняет свой выбор Лена и отхлёбывает из старинной, советской ещё, пузатой кружки, какие раньше прилагались к квасным и пивным бочкам. Ставит кружку обратно на стол, и у неё под носом образуются очаровательные белые «усы».

— У тебя, это, пиво на губах не обсохло, — говорю я.

Лена вытирает усы салфеткой и смеётся. Бывают девушки, которым это противопоказано, а ей, напротив, очень идёт.

— Ты знаешь, мне сегодня приснилось, что я — рыба, — говорит Лена. — Плавала под водой, довольно долго, как мне показалось. Вокруг всё было красивое — водоросли, другие рыбы, только вода была мутная, наверное, я была речной рыбой. Как думаешь, это может что-то значить?

— Думаю, что ничего, — отвечаю я.

— Так не бывает. Всё имеет смысл, только его надо разглядеть и сделать соответствующие выводы, я тебе тысячу раз говорила.

— В таком случае, нам стоит заказать что-нибудь рыбное.

Лена через стол грозит мне своим маленьким кулачком. Я поднимаю руки вверх, мол, сдаюсь.

— Тогда, слушай, — говорю я, — моей прабабке в двадцать втором году, в самый НЭП, приснилась её мать — покойница, почему-то в крестьянском платье и с железнодорожным фонарём в руке, и сказала, что в следующем году ни в коем случае рожать нельзя, а подождать надо хотя бы пару, а лучше тройку годиков…

Лена делает большие глаза.

— И чего?

— Чего-чего. Испугалась прабабка не на шутку. Ей тогда было шестнадцать лет, она как раз собралась замуж за какого-то там нэпмана. На следующий же день жениху отворот-поворот дала без объяснений и потом два года вообще никого на порог не пускала. Соседи думали — цену себе девка набивает. Замуж она только через четыре года вышла, по тем временам жутким перестарком.

Ленины глаза становятся ещё больше.

— Я чего-то не пойму, в чём мораль?

— А мораль, Лена, в том, что из мужиков двадцать третьего года рождения в живых остались единицы. А оба её сына — мой дед и его старший брат — на войну аккуратно опоздали. Но, — поднимаю указательный палец вверх, — дедов брат погиб сразу после войны — бендеровцы убили, а дед в пятьдесят втором по глупости на машине разбился.

Лена опускает глаза и начинает пристально изучать пену, стекающую по стенкам наполовину пустой кружки.

— Твоя беда в том, Алексей, что у тебя в кармане всегда есть ответ на любой вопрос. Кроме того, судя по тому, что я только что от тебя только что услышала, ты — фаталист, а это глупо.

Кажется, Лена немного рассержена моим спичем. Я делаю большой глоток из кружки и продолжаю:

— Лён, я не фаталист, и не верю в так называемое предназначение. Кроме того, я не сторонник теории хаоса и бессистемности. Также, скептически отношусь к кузнецам своего счастья. Всё оттого, что у меня нет в кармане ответа на этот вопрос, правда.

Лена смотрит на меня с недоверием.

— А вот я всегда рассматривала свой жизненный путь, как некое подобие компьютерной игры, — говорит она. — Самих компьютерных игр я не переношу, поскольку очень боюсь проиграть, но само их наличие заставляет меня верить, что то, что я каждый день вижу вокруг себя, тоже чья-то игра.

— Я вижу вокруг себя тебя, пиво, пивную и странного маленького человека в углу, — покрутив головой, говорю я.

Человек, словно по команде встаёт со своего места и идёт к нам. Выглядит он более чем странно — маленький, заросший, как черти что, в шубейке до пят и двугорбой меховой шапке. В намерениях его можно не сомневаться, наверняка начнёт деньги клянчить. Терпеть таких не могу. Должно быть, стоило ещё на дальних подступах послать его куда подальше, но я боюсь показаться Лене грубым, и потому молча наблюдаю, как он, пробираясь между столиками, заходит к нам с правого фланга.

— Тысячу извинений, молодые люди, — чуточку заикаясь, лепечет подошедший и приподнимает шапку. — Я — единственный в мире художник, рисующий в темноте. Мои работы не похожи на другие, но они уникальны по своей правдивости, ибо традиционная живопись — это ложь и обман. Глаза живописца обманывают своего хозяина, его рукой водит Морок, а моей — Афина Паллада. — Он вдруг на несколько секунд замолкает и морщится, показывая, насколько тяжело ему даётся следующая фраза. — Если вы будете так любезны, посмотреть мои работы и, возможно, приобрести…

— Давайте, — уверенно говорит Лена.

На нашем столике появляются листы бумаги, обильно исчирканные простым карандашом. Лена внимательно изучает каждый, потом берёт один, несколько помятый.

На «картине» изображён вытянутый вдоль длинной стороны листа чёрный многоугольник с двумя белыми пятнами внутри, одно из которых чуть больше другого. Многоугольник, должно быть, получился от многократного вычерчивания карандашом по одному и тому же месту. Видимо, художник много раз пытался провести замкнутую ломаную линию с закрытыми глазами. Всё вместе это с большой натяжкой напоминает человеческое лицо.

— Сколько вот за эту? — спрашивает она.

— Две… двести, — отвечает «художник». — Она называется: «В темноте». Два светлых пятна, это…

— Ни слова больше! — говорит Лена и прикладывает свой указательный палец к его губам, чем несколько меня пугает, — вы свою миссию выполнили, вам пора исчезнуть.

Я протягиваю ему две сторублёвые бумажки. Человек берёт их двумя пальцами, приподнимает шапку и начинает смиренно пятиться спиной к выходу. У самых дверей он чуть не сталкивается с входящими молодым человеком и девушкой; опять приподнимает шапку, бормочет извинения и, наконец, исчезает.

— Игра, — медленно говорит Лена, изучая приобретённый шедевр. — Что ж, давай поиграем. Кто там у нас следующий?

Между тем вошедшие приземляются за соседним от нас столиком. Она — с огненными волосами, перехваченными сзади кожаным шнурком, он — длинный, носатый и непричёсанный. Девушка снимает дублёнку и вешает её на спинку стула, молодой человек — садится за стол прямо в фальшивой (а, может, и нет) американской военной куртке.

Они говорили, когда вошли — видимо, продолжали начатый на улице разговор — когда рассаживались, говорили тоже. Они и сейчас говорят, вернее, говорит девушка, парень только поддакивает. На сто её слов приходится примерно два его.

Я не сразу понимаю, о чём говорят новые посетители, но потом до меня всё-таки доходит, что обсуждают они причину, по которой жёлтыми капсулы с разобранными игрушками, находящиеся внутри «Киндер-сюрпризов», теперь стали выпускать совершенно непотребного салатового цвета.

— Понимаешь, это же самое настоящее издевательство над народом, — говорит девушка, размашисто жестикулируя, — когда вскрываешь, пусть и ненастоящее яйцо, подсознательно хочешь видеть жёлтую, а не паскудно-голубую начинку. Есть понимать?

Долговязый кавалер, кажется, совсем не втыкает в ход мыслей своей спутницы, а лишь шарит глазами по её грудям, раскачивающимся под кофточкой.

— Да, какая разница, какого цвета эта хреновина в киндер-сюрпризе? — наконец вопрошает он.

Девушка театрально вздымает руки к воображаемым небесам, а потом также театрально обрушивает их себе на колени.

— Ты, это, на голубизну что ли намекаешь? — делает парень робкую попытку приблизиться к смыслу сказанного его подругой.

Девушка снова проделывает безмолвные эволюции руками.

— Выпейте лучше, — говорит подошедшая пожилая официантка, больше похожая на уборщицу, и ставит на их стол кружку пива и стакан ярко жёлтого (должно быть, апельсинового) соку.

— С этими надо что-то делать, — тихо говорит Лена, глазами показывая на соседей, — твой ход.

Делаю глубокий вздох и начинаю:

— Молодые люди, — произношу я, с наивозможнейшей добротой в голосе, обращаясь к новым персонажам, — простите за вторжение, но мы случайно подслушали ваш разговор и хотим вам сказать вот что. Вы (я поворачиваюсь к девушке) были абсолютно правы в своих рассуждениях относительно начинки шоколадных яиц, известных как «Киндер-сюрприз», только сделали немного поверхностные выводы. Мы с моей коллегой, — показываю на Лену рукой (Лена чуть привстаёт), — считаем, что смена цвета пластиковых капсул является свидетельством того, что производство этих самых «Киндер-сюрпризов» полностью контролируется роботами, то есть, машинами, которые не в силах проводить таких параллелей, как вы. Для них без разницы: что жёлтый, что салатовый.

Выражение лица девушки я, должно быть, запомню на всю свою оставшуюся жизнь. А вот, туповатый торец молодого человека изменился мало, видно, он у него вообще никогда не меняется.

— Очень хорошо, что вы обратили на это внимание, — продолжаю я, — мы с моей коллегой (Лена опять привстаёт) работаем над тем, чтобы открыть людям глаза на то, что всё больше и больше нашей жизни контролируется машинами. Это заговор — машины против людей. Сегодня это — производство шоколадных яиц, а завтра…

— Птицефермы! — хватает Лена эстафетную палочку. — Вот, ещё одно доказательство того, что машины уже почти завладели миром. — Лена держит в руке недавно обретённую картину. — Роботы овладели сознанием несчастного, нарисовавшего её. Он даже с закрытыми глазами видит их лишённые эмоций лица, точнее то, что у них вместо лиц…

Наши соседи зовут официантку, молча расплачиваются, встают и тихо, не оглядываясь, выходят.

— Я тебе говорила, что для тебя ещё не всё потеряно? — спрашивает Лена, отсмеявшись.

— Да, — отвечаю я, — говорила…