27. Алексей Цейслер. Кто назначил сбор на эту ночь?

Вечер пятницы. Я сижу напротив небольшого жёлтого телевизора «Юность», к которому через декодер подсоединён видеомагнитофон «AIWA». Декодер я паял всю ночь, по схеме, которую мне где-то раздобыл Мясоедов.

На маленьком экране идёт жанровая сценка из жизни немецких лесорубов: два упитанных ганса трудятся над немолодой уже фройляйн в белокуром парике с косичками (у моего соседа по коридору кроме порнухи оказалась только пара американских боевиков категории «С» и мультик «Тайна третьей планеты»).

Его я смотрел утром. Когда всё закончилось, и три советских космических корабля отчалили в разные стороны вселенной, у меня сжалось сердце. Я подумал, что этот мультик, каждый его кадр — реквием по некогда всесильному, романтичному, единственному и неповторимому в своём роде классу советских инженеров, на котором, словно на непотопляемом ковчеге, покоился Великий — Могучий. И куда это всё ушло…

Дверь в мою комнату после двух мягких ударов открывается, и в проёме появляется человек, в котором я узнаю Беляева, ещё больше поздоровевшего с нашей последней встречи. На нём длинное пальто с поднятым меховым воротником и политбюровский каракулевый «пирожок».

— Было не заперто, — говорит он, — разрешите войти?

Холод, который он напустил, быстро добирается до моих босых ног, и непрочная иллюзия тепла и уюта зимней комнаты рассыпается. Я встаю.

— Вы уже зашли, — говорю я.

Беляев раздевается на вешалку у двери и долго приглаживает свои короткие волосы ладонью. Затем проходит в комнату.

— Что смотрите? — спрашивает он, заглядывая в экран. — Ба! Учебный канал!

— Скорее, «Россия», — отвечаю я, — ведь наша жизнь — это же чистой воды порнография. Сегодня ты ганс, завтра — фройляйн…

— Глубоко, — качает головой Беляев, — реально глубоко.

Я делаю пригласительный жест рукой, и гость подсаживается к телевизору на свободное посадочное место — стул с незакреплённой сидушкой, который я пару дней назад одолжил у комендантши. В ящике в это время происходит смена пажеского караула, теперь кадр занимает молодой афрогерманец с двумя, вероятнее всего, малоросскими красавицами, и, похоже, надолго.

— А помните старые фильмы — оба голые, но ничего не видно? — спрашивает Беляев.

— Помню, помню, такое ещё при Советском Союзе снимали.

— Вот там было искусство, а это… — он машет рукой на «Юность».

— А ничего, что от того искусства за версту разило фальшивкой, как от художественного фильма про войну производства восьмидесятых годов? — говорю я.

Беляев поворачивает ко мне свою удивлённую физиономию.

— Вы о том, что это было также убедительно, как Руперт Эверет в роли Гриши Мелехова?

Я утвердительно киваю.

— Алексей, искусство — это всегда фальшивка, разве вы не знали? А всё, что убедительно, то, — он тычет пальцем в экран, — порнография.

Я встаю, щёлкаю ПТК, специально приготовленными для этого пассатижами, и сажусь обратно. На экране после небольшого кадротрясения появляется шепелявая дикторша первого канала, которая рассказывает об очередной аварии в центре Москвы. Мы с Беляевым замолкаем и внимательно её слушаем.

— Алексей, у меня к вам есть несколько вопросов, если позволите, — прокашлявшись, нарушает сковавшую нас тишину Беляев, — можно выключить телевизор?

— Да, конечно.

Я встаю и выдёргиваю «Юность» из розетки, поскольку по-другому тот не выключается.

— Итак, комиссар, я вас внимательно слушаю, — говорю я Беляеву, водружаясь на место.

Беляев благосклонно улыбается.

— Дело вот в чём. До меня дошли леденящие душу слухи, что у вас относительно недавно случилась встреча тет-а-тет с одним блюстителем закона, неким Дворниковым. Так?

— Так, — отвечаю я, слегка напрягаясь. — А почему это вас интересует?

— Сейчас узнаете, Алексей, — кивает головой Беляев, — не торопите события.

Мой собеседник откидывается на комендантском стуле и, приняв, наконец, наиболее удобную позу для рассказа (нога за ногу, левая рука в бок, правая держит в воздухе воображаемый поднос), начинает:

— Алексей, как вы, наверное, знаете, я здесь, в местном медпункте, служу фельдшером общей практики. Обязанности у меня, в общем, не хитрые — оказывать населению доврачебную первичную медико-санитарную помощь. Это если выражаться казённым языком, а если по-простому, то помогать, чем можно, пока скорая не приедет. Я в этом медпункте, считай, уже тринадцать годков служу, всё про всех знаю, что у кого болит, чешется, не стоит, и т. д. и т. п. Ну, и меня тут, тоже каждая собака в лицо помнит, соответственно.

Так получилось, что среди местных полисменов я пользуюсь особенной популярностью — ни раз и не два каждого из них спасал от абстинентного синдрома, проще говоря, от жестокого похмелья. Они же не могут к себе в госпиталь пойти с такой жалобой — мигом с работы турнут, а ко мне, пожалуйста, один укольчик и всё шито-крыто, никаких мёд книжек, всё на доверии. А некоторых, бывало, и из запоя выводил…

Беляев говорит, не спеша, сопровождая рассказ кивками головы и, жестами своих огромных ладоней. Иногда он чуть привстаёт и наклоняется ко мне, делая, таким образом, ударение на фразе, наверное, чтобы аудитории стал более понятен её смысл. Аудитория, то есть, ваш покорный слуга, внимает. Слова Беляева, просты и понятны, и сам он — огромный и лысый — прост и понятен, но меня не оставляет ощущение какого-то наигрыша, неправды, небывальщины, обмана даже…

— Это была, как у нас говорят, преампула, а ампула такова: приходит, вернее, прибегает ко мне недавно младший сержант один, молодой совсем, хотя уже мой постоянный клиент, и говорит, что со старшиной Дворниковым какая-то страшная катавасия приключилась, и что мне срочно к нему нужно домой бежать. Ну, схватил я свой тревожный чемодан и вперёд! Прибегаем, значит, а там, посреди комнаты стоит этот самый Дворников (тоже мой клиент, только уж полгода как в завязе), в трусах и в майке, глаза бешенные, изо рта слюна капает, а его двое кабанов — сержантов за обе руки держат, смирить пытаются. Ей богу, скульптурная группа Лакоон, да и только! Ну, думаю, дело ясное — допился, голубчик до делирия, и без промедления галаперидольчику полкубика в казённую часть ему и впорол, как только сержанты его к полу прижали. Через минуты три он и обмяк. Положили мы его на диван, одеяльцем прикрыли, тазик поставили, спи дорогой товарищ, спокойно. И вот тут я заметил, что у него к левой руке наручники пристёгнуты, причём второй браслет не защёлкнут. Я спрашиваю: «Вы что, хотели его к батарее приковать, что ли?» «Нет, что вы, — говорит сержант (один из „Локоона“), когда мы вошли, к товарищу старшине вот это пристёгнуто было». И достаёт откуда-то чёрного плюшевого медведя с оторванными ушами. Представляете? Много чего я в жизни видел, но чтобы милиционеры медведей плюшевых к себе наручниками пристёгивали — никогда.

Ну, суть да дело, поставил я ему с поливитаминчиками капельницу, а товарищам сказал, что делать нечего, пора его к наркологу, потому как это не шутки — медведей в наручники. Пошёл я тогда домой, а на другой день такой интерес разобрал меня, сил нет. Захотелось мне с этим старшиной с глазу на глаз поговорить, узнать, что же там у него случилось. Направился я тогда к нему, якобы чтобы проведать… Интересовало меня, во-первых, откуда он взял деньги на выпивку (я точно знаю, что жена у него до копейки всё отбирает), во-вторых, причём тут медведь, и, в-третьих, немного боязно мне было за него, вдруг шизофрения или МДС, не дай бог.

Беляев перекидывает ногу и сидушка на стуле опасно высовывается из-под его зада.

— Но, к великому сожалению, старшина Дворников оказался недоступен, поэтому пришлось развязывать язык тому сержанту из «Лакоона». Всё вышло на удивление быстро, я думал, будет сложнее его разговорить.

Беляев делает небольшую паузу, отряхивая свои колени, а потом вскидывает глаза на меня, да так резко, что я непроизвольно откидываюсь назад.

— Деньги Дворников получил от вас, Алексей, в качестве взятки, не так ли? Сколько вы ему дали, если не секрет?

— Пятьсот, — быстро отвечаю я.

— Для наших палестин многовато… — разводит руками Беляев.

— Зато для наших в самый раз, — вставляю я.

— Ну, не суть. Дворников хранил их долго, ждал, пока жена с дочкой к тёще в Брянск уедут. Дождался. И пропил он ваши, Алексей, пятьсот рублей к чертям, в прямом смысле этого слова. Сержант из «Локоона» по секрету сообщил мне, что Дворников, якобы, чёрта, который к нему за стол подсел, арестовать решил. Гонялся за ним по квартире, поймал, приковал к себе наручниками, хотел уже в отделение волочь демона, но слёг. Ну, а вместо него, сами знаете, кто оказался. Теперь всё, вроде бы ясно стало, только один вопрос мне покоя не даёт.

Беляев поворачивается на своей сидушке так, что наши глаза снова встречаются.

— Алексей, что вы делали на охраняемой территории НИИгеомаша?

— О, да, комиссар, это я подсыпал яд в кофе фрау Мюллер и украл её бриллианты! — не выдерживаю я.

— Вы когда-нибудь дошутитесь, Алексей, — говорит Беляев и пытается снова перекинуть ногу.

Я успеваю подскочить к Беляеву раньше, чем он оказывается на полу. Мне тяжело, я на две — три категории легче, но я худо-бедно справляюсь.

— Просто диверсия какая-то, — бормочет Беляев, принимая вертикальное положение, — спасибо вам, Алексей, а то бы я точно…

В дверь стучат. На этот раз ударов три и они совсем не такие, как Беляевские, а отрывистые и чёткие — тум — тум — тум. Мне хочется, чтобы это оказался Мясоедов, с мороза румяный, в овечьем полушубке и офицерской ушанке, как из кино про войну, но это комендантша. Она хочет проверить бдительность — с тех пор, как ко мне стала заходить её племянница, она стала её, бдительность, проверять каждый день. Возможно, она хочет застукать нас с поличным и отвести под венец; если так, то флаг ей в руки — посмотрим, как это у неё получится.

Между тем, Беляев с комендантшей церемонно раскланиваются, видимо, они хорошо знакомы. Беляев, поверхностно и вальяжно, комендантша же наоборот, по-деревенски размашисто — поклоны выходят у её почти до полу, и улыбка при этом на лице елейная до невозможности.

Закончив с поклонами, Беляев обходит злополучный «гостевой» стул и, обращаясь к гостье, страдальческим голосом сообщает:

— Что же это делается, Софья Семёновна!

Софья Семёновна, она же комендантша, делает удивлённое лицо.

— Чуть не расшибся, вот, на ваших мебелях!

Беляев приподнимает стул за спинку, сидушка соскальзывает с него на пол и переворачивается вверх дном. Всем становится видна надпись: «Общежитие МСИ, г. Сениши».

— Что делать, Виктор Палыч, мебеля у нас старые, а новых-то где взять? — виновато лопочет комендантша, нагибаясь за сидушкой, но Беляев её опережает. — Сами знаете, на какие шиши живём…

— Полноте, Софья Семёновна, это же шутка была, какие могут быть претензии!

Комендантша неискренне улыбается в ответ и, пожелав нам приятного вечера, уходит, проведя на прощанье взглядом по заваленному всяким хламом моему столу, видимо, в поисках бутылки.

Мы с Беляевым рассаживаемся по своим местам с той лишь разницей, что я забираю гостевой стул себе, а Беляеву подставляю трёхногую табуретку, на которой сидел. Беляев не возражает.

И вот тут приходит Мясоедов. Только не в овчинном полушубке, а в зимней лётной куртке с поднятым воротником, офицерской ушанке со следом от кокарды; в высоких, почти до колен чёрных унтах, и с деревянным предметом, похожим на рамку от улья, под мышкой.

Мясоедов раздевается на ту же вешалку, что и Беляев, потом подходит к нам и здоровается с каждым за руку. Наличие Беляева в моей комнате его, кажется, совсем не удивляет, он лишь коротко кивает головой, пожимая его ладонь.

— Мясоедов, — представляется он.

— Беляев, — отвечает Беляев.

Рамка в руках Мясоедова превращается в складной стул, и Мясоедов, осторожно его оседлав, подсаживается к столу между мной и Беляевым. На столе появляется знакомый термос. Воцаряется неудобное молчание.

— Господин фельдшер интересуется, что мы с вами делали на территории НИИгеомаша, — обращаясь к вновь прибывшему, говорю я.

— Мы попали туда совершенно случайно, после экскурсии по пещерам, а что, собственно, произошло? — отвечает Мясоедов так, будто он только и ждал, когда его об этом спросят.

Беляев вкратце рассказывает ему, что же произошло и на лице у Мясоедова появляется жутковатая улыбка.

— Говорят, от НИИгеомаша сейчас остались одни стены. Все спецы, какие были, разбежались, кто куда, есть только директор и круглосуточный пункт охраны. В столице, я слышал, такие площади тут же захватывают арендаторы, но у нас тут другое дело. Внимание, вопрос: чего там охранять? — вопросом заканчивает свою мысль Беляев.

— Вот и спросили бы у своего допившегося пациента, — отвечает Мясоедов спокойно.

— К сожалению, пока сие невозможно. А вот что там видели вы?

— Мы видели заваленный каким-то хламом пустырь, а потом старшину, как его…

— Дворникова.

— Да, именно его. Больше нам ничего увидеть не удалось, увы.

Беляев вдруг слегка подскакивает на табуретке, словно ему в казённую часть неожиданно впился острый металлический предмет.

— Как вы сказали? После экскурсии по пещерам? Вы попали в НИИгеомаш из пещер?

Мы с Мясоедовым переглядываемся. В его глазах крупными буквами написано: «Надо рассказать».

— Да, — говорю я, — мы случайно вышли, точнее сказать, выползли, из пещер на территорию этого самого охраняемого в мире НИИ.

— Расскажите, — требует Беляев.

Я рассказываю всё, исключая историю с дверью. Мясоедов мне иногда помогает. Беляев слушает очень внимательно, на крупном лице вдруг проступает то самое, беззаветно внемлющее выражение, которое я видел у его слушателей на лекции.

— …вот, собственно, и всё, что я могу сообщить вам о нашей экспедиции по НИИгеомашу, — заканчивает Мясоедов, — и скажу сразу, что повторять сей подвиг я не собираюсь ни за какие коврижки.

— Обалдеть. — Беляев хлопает себя по коленкам. — Признайтесь, было очень страшно, или очень-очень?

Мы с Мясоедовым снова переглядываемся.

— Страшно, это не то слово, — совершенно серьёзно говорит Мясоедов.

Я молча киваю — добавить тут нечего.

— Господа! — торжественно произносит Беляев. — А не хотите совершить небольшой вечерний вояж по окрестностям? Во-первых, здесь, как говорил один деревянный персонаж, явно сокрыта какая-то тайна, а во-вторых, я должен убедиться, что Дворников вменяем, исключить шизофрению.

Мы переглядываемся с Мясоедовым в третий раз. В его глазах я замечаю тлеющий разряд мальчишеского интереса к окружающей действительности, понимая прекрасно, что он видит такой же в моих.