10
– На, говнюк, опохмелись! Чего скукожился, как хрен моржовый? Чую, тоже дурью маешься! На!
Это от грустных раздумий меня оторвал сам Шосин, протягивая бутылку пива в ледяной испарине.
Пришёл Шосин на работу поздно. Мог бы и вообще не приходить. Вряд ли кто бы его сегодня хватился.
Праздники на каждом, хоть и по-своему, но оставляют отметины. У нас ведь как: если будни, то беспросветные, если праздники, то беспробудные. «День России» совпал с выходными, так что три дня прошли сквозь семейный бюджет «чёрной дырой».
Но всё равно Шосин сегодня весёлый. Он всех уважает. Всех любит. А что говнюком назвал, так это от широты души, а не в качестве своего надо мной превосходства…
– Ну, скажи, тоже бухал вчера? По глазам вижу, жена тебе на опохмелку рубля не дала, Точно? – Шосин уже откупорил свою бутылку, и, увлечённо задрав голову, заходил кадыком туда-сюда, словно мелодию рожком выдувает.
Кажется, что слаще пива Шосин отродясь ничего не сосал.
Ледяное пиво, действительно, в такой день слаще женского поцелуя. Да ну их, эти женские поцелуи! Я прислонил влажную бутылку к щеке. Хорошо-то как! Господи! Достаю из кармана «стольник». Протягиваю благодетелю:
– На, бери! Это за пиво! Жена велела тебе передать, если меня угощать будешь…
Шосин недовольно оторвался от бутылки:
– Да ладно тебе! Я не мелочусь! Пей! Чего ты в жизни видел?
Простота обращения расслабляет меня. Я, сковырнув стальной рукояткой газового пистолета жестяную «бескозырочку» с бутылки, сделал несколько глотков.
В такую жару лучше пива может быть только пиво!
Сегодня на телекомпании от народа просторно: кто в отгулах, кто просто от работы отлынивает. После праздничных напряжёнок здесь всегда так. Вот мы и сидим с Шосиным на многотерпеливом диване, и каждый предаётся своему удовольствию. Я освобождаясь от жары и жажды, а мой сосед – от тяжёлого похмельного синдрома. Молчим. О чём говорить, когда и так хорошо?
Вдруг в дверях появляется странный субъект.
Несмотря на жгучее дыханье улицы, разодет весьма странно: резиновые сапоги до колен, на голове ещё с зимы забытая солдатская шапка, красная звёздочка которой намертво вросла в сбитый комками искусственный мех, джинсы неопределённого цвета так отполированы долгим употреблением, что ткань стала больше похожа на старую потёртую кожу, и местами лоснилась, впитав в себя все нечистоты города, но впалая грудь обнажена под клеёнчатым жилетом, и только густая татуировка любовных сцен прикрывала её сиротский вид. В руках бомж держит пластиковый пакет, судя по всему, со съестными припасами. Шёл к нам напропалую, и мне пришлось встать, чтобы перегородить ему дорогу.
Бомж заметил моё форменное обмундирование, и тут же, мгновенно приняв стойку «смирно», приложил к виску похожую на кусок древесной коры рогатистую, задубелую ладонь.
– Тпрру! Стоять! – скомандовал он сам себе, и остановился, покачиваясь, в широком дверном проёме.
– Вольно! – скомандовал из глубины коридора Шосин, и бомж тут же опустился на мозаичный бетонный пол, подвернув под себя плохо гнущиеся ноги.
– Дяденька, – привычно притворяясь убогим, заканючил бомж, – мне бы мясца сварить… Исть хотца! Не выгоняй, дяденька!
Надо понимать, что слово «дяденька» относилось ко мне, так как вокруг никого не было, что меня несколько озадачило. По внешнему виду субъект был нисколько не моложе меня.
Сердобольные технички иногда, сжалившись над «лишенцами», так они называли бродяжек, на казённом электричестве варили им в объёмистой, с помятыми боками, алюминиевой кастрюле что-то похожее на бульон из всяческих обрезков, собранных бомжами в мясных рядах расположенного неподалёку рынка.
Сегодня никого из уборщиц не было, а мне выступать в роли представителя армии спасения не очень хотелось, и я отодвинул ногой протянутый мне пакет с обрезью.
От бомжа густо тянуло немытым телом и застарелым, вековым перегаром такой силы, что мне пришлось дышать в сторону
– Ты придурка из себя не строй! – разозлился я. – Здесь клоуны не требуются. Вставай, а то лежать будешь!
– Командир, всё понял! Всё понял! – преобразился бомж, вставая. – Дай «чирик», и я испарюсь!
«Чирик», как я понял, обозначал десятирублёвку. Червонец – по-расхожему.
– Ну, ты и наглец! – сказал я уже миролюбиво. – Вот тебе рубль, и катись колбаской по Малой Спасской!
Из глубины коридора на наш разговор подошёл Шосин:
– А, Миклуха! Это опять ты! Всё рубли сшибаешь? Свой лимон уже пропил, говорят.
Шосин, оказывается, хорошо знал этого субъекта, и теперь благодушно вступал с ним в разговор.
– Какой лимон? Брешут! Я за свою «хазу» полтора лимона взял, и все, – бомж наискосок, от самого плеча, полоснул себя по животу, – туда ушли! – и гордо мотнул головой, показывая, какой он питух, и как он ловко пропил в бомжатнике целых полтора миллиона рублей, вырученных за продажу родительской трёхкомнатной квартиры.
– Это точно, всю квартиру спустил, а теперь в тепловой камере у нас во дворе живёт, – то ли восхищаясь безумным поступком бродячего алкоголика «Миклухи», то ли осуждая, обернулся ко мне Шосин. – Дай ему червонец, а то у меня сегодня полный голяк! Я Миклуху давно знаю, он потом тебе отдаст. Отдашь, Маклай?
– Ага! – щербато оскалился «Миклуха», – «Стольник» отдам, как заработаю!
– Слухай, – почему-то оживился Шосин, обращаясь ко мне, – у тебя вроде стольник был? Дай сюда!
Я протянул сотню завхозу. Всё-таки это не бомж.
– Миклуха, слушай сюда! Выпить хотца?
– А то нет! – сухо, в попытке сглотнуть слюну, передёрнулся на куриной шее кадык.
«Миклуха», наверное, живо представил себе стакан водки, и шумно сглотнул застоявшуюся сухость во рту
– Бутылку из горла разом, не закусывая, выпьешь?
– А то нет! Пить да закусывать, зачем тогда пить?
– Ну, смотри! Если опозоришься, жопу отшибу! Согласен?
– А то нет! – у «Миклухи» опять судорожно передёрнулся кадык. Было видно, как мучает его нестерпимая охота, та сила, которая высосала у несчастного всю его сущность, оставив только одну оболочку – сухую пергаментную кожу.
Мне не понравилась затея Шосина с бутылкой. Чего ради я должен поить какого-то ублюдка, пропившего и себя и память родителей? Какая мне радость оттого, что этот «Миклуха» выпьет один целую бутылку водки? Видали мы эти фокусы!
Но сотня уже в руках завхоза, а «Миклуха», гоняя по сухой глотке кадык, умоляюще глядел на своего благодетеля слезящимся собачьим взглядом.
– Значит так, договорились! Ты в один заход выпиваешь пузырь и самостоятельно уходишь в свой бомжатник. Если упадёшь, считай, на свете не жил! Идёт?
– Ага! – передёрнул безгубый рот «Миклуха», – подписываюсь кровью, как Фауст у Гёте!
Я удивился, надо же, Гёте знает! Тоже мне, эрудит!
Шосин, раскачиваясь по-пингвиньи, уже переходил улицу, направляясь к гастроному за водкой.
«Миклуха» нетерпеливо перебирая ногами в широких раструбах резиновых сапог, с надеждой смотрел ему в спину.
Позже я узнал, что этот бродяжка вовсе и не Миклуха и даже не Маклай, как его ещё называли собутыльники, поселенцы подземных тепловых камер, романтики и философы нищенства, а Рудя, Рудольф Ройтман, несмотря на своё немецкое имя и еврейскую фамилию, до мозга костей русский человек, каковым его рисуют теперешние массовые издания: пропойца, нечистоплотен, ленив, безответственен, да к тому же ещё и придурок.
Но это совсем не так. То, что ленив он и пьяница – это точно. Но придурком никогда не был.
Рудольф Ройтман в своё время слыл талантливым математиком, имел учёную степень кандидата наук, вместе с тем приобрёл массу самых неожиданных для учёного пороков.
После защиты кандидатской, не желая поступать на службу, закружился в привычной студенческой среде, и за стакан водки мог в течение полутора-двух часов, шутя, сделать курсовую работу, считая на логарифмической линейке быстрее калькулятора.
Компьютеров тогда не было, и его часто приглашали ведущие инженеры на почасовую работу в местный НИИ химического машиностроения, где он за месячную зарплату лаборанта в течение двух-трёх дней обсчитывал сложнейшие проекты.
Привыкнув к лёгким заработкам и свободному времяпровождению, Рудольф пускался в длительные загулы, из которых его вытаскивали, пока были живы, родители.
Ну, а после закрутилось то, что закрутилось.
И вот он стоит, среднерусский полуеврей-полунемец, сучит в нетерпении ногами, глотает вязкую тягучую слюну, сторожа неожиданного доброхота с такой теперь недоступной для его кармана бутылкой водки.
На шум из двери рекламного отдела высунулся штатный фотограф Юра Краснянский, бывший партийный инструктор, а теперь зашибающий «бабло» на поприще раскрутки неходовых товаров.
Увидев Рудика, Юра снова нырнул в кабинет и через секунду появился с широкоформатной аппаратурой и сменными объективами.
– Ну, типаж! Вот это натура! Мужик, гляди сюда! – Юра покрутил, покрутил объектив, отложил его в сторону, поставил на свою японскую штучку другой и снова навёл объектив на Рудольфа, который, позируя, шутовски выпятил татуированную грудь.
Кстати, как рассказывал мне Шосин, Рудику наколку сделали по пьяному куражу лоботрясы-студенты, те, которых он вытаскивал из списков на отчисление. Как говорится, не пей вина, не будет слёз!
– Мужик, стой, не крутись! Вот тебе рупь на пиво!
Рудольф ловко подхватил брошенную монету и тут же спрятал в карман безрукавки.
Краснянский подошёл к бродяжке, снял с его головы шапку, потрогал звёздочку на ней и выпростал из свалявшейся войлоком опушки. Звёздочка теперь была чётко отпечатана на грязно-сером комковатом искусственном мехе и казалась, с брызгами пятилучья, упавшей капелькой крови в жухлую примятую траву.
– Вот так самый раз!
Потом Юра что-то быстро сказал Рудику и нанёс ему молниеносный удар в печень. Тот мгновенно изменился в лице, и, согнувшись, схватился за живот. Краснянский, подняв камеру, отшатнулся в сторону и застрекотал автоматическим спуском, меняя кадры.
– Ну, всё, всё, мужик! На тебе ещё рубль, и мы квиты! Завтра смотри рекламу со своей физиономией под названием «Действие регулакса – налицо!» или нет, лучше – «Чеченский синдром русского десантника»
На другой день действительно крутили рекламный ролик об эффективности слабительного средства «Регулакс», которое так живописно демонстрировал Рудольф Ройтман, кандидат математических наук, а теперь, «в миру» просто – «Миклуха», даже без буквы «о» на конце.
Потом в губернской газете с интимным названием «Наедине» на весь разворот под громкой «шапкой» «Чеченский синдром» корчился в наркотической ломке русский десантник, ветеран локальных войн, с лицом Рудольфа Ройтмана.
…Миклуха всё приседал и приседал, и было видно, что ему никак не удаётся ухватить раскрытым ртом воздух.
Рубль, звеня, покружился на мозаике пола и опрокинулся проигрышной стороной – «решкой».
Так он и остался лежать на бетоне, пока я выяснял отношения с известным на всю область фотохудожником. Если бы не подоспевший Шосин, драки было бы не избежать.
Рудольф Ройтман, а теперь по жизни «Миклуха», наконец-то выпрямился, и, увидев в пухлой руке Шосина вожделенную бутылку, задрожал всем телом, завибрировал, встряхивая руками, словно освобождал себя от налипшей подвальной мерзости. Закрутил головой, убеждаясь, что всё это не сон, даже улыбнулся Краснянскому. В глазах появилась что-то похожее на радость всепрощения и душевного восторга.
– На, Миклуха, глотай! Глотай, пока я добрый! – Шосин сам откупорил бутылку местной дешёвой, но не менее забористой водки, и протянул Рудику.
Тот, ещё не веря в привалившее счастье, ухватил двумя руками бутылку, потом, словно ожёгшись, быстро поставил её у ног Шосина и вопросительно посмотрел на благодетеля.
– Бери, бери! Покажи дяде фокус, Копперфилд говённый! Научи нас, дураков, как с водкой управляться!
Рудик, вспомнив счастливые времена, улыбнулся во весь щербатый рот, горделиво обвёл нас, неразумных, глазами, подхватил бутылку, закинул голову и, закрыв глаза, всунул по самые плечики узкое горлышко бутылки в пожелтевшие щербины. Сухой кадык его скользнул под подбородок и замер там.
Теперь Рудик был похож на щипаного длинноногого петушка у поилки с водой.
Мы с интересом смотрели, как быстро стала опорожняться бутылка, хотя Рудик не сделал ни одного глотательного движения. Даже Юра Краснянский, забыв про объективы и профессиональную привычку фотографировать всё подряд, с изумлением остановился возле нас.
Через минуту Рудик отставил бутылку, показывая, что она пуста, и медленно пошёл на выход.
Мы вышли посмотреть, как он будет добираться до своего лежбища в строительном мусоре.
Рудик шёл, откидываясь на спину, так медленно, что, казалось, он вот-вот остановится и опрокинется навзничь.
Вскоре так и случилось. Рудик вскинул руки вверх, словно радостно приветствовал кого-то, невидимого нам, ноги его обутые в чёрные жёсткие резиновые сапоги оторвались от земли, и он, захрапев, упал, ударившись затылком о каменный бордюр.
Он так и остался лежать, совсем недвижимый, один сапог при падении соскочил с ноги, и жёлтые растопыренные пальцы стопы торчали костяшками рассыпанных бухгалтерских счёт.
Я вопросительно глянул на Шосина. Тот махнул рукой и скрылся в своей каптёрке.
Мне что-то не понравилось в позе лежащего Рудика, и я подошёл, чтобы перетащить его на ближний газон.
Здесь, на тротуаре, он явно мешал прохожим. Те опасливо посматривали и обходили стороной раскинувшегося в пьяном расслаблении бродяжку, который весело ощерялся, уставясь белёсыми глазами в жаркое безоблачное небо.
У меня на голове зашевелились волосы.
Кожа на лице Рудика стянулась возле щетинистых скул и отливала багрово-лиловым цветом, словно там, под кожей, разлились школьные чернила.
Я побежал к телефону вызывать скорую.
Приехавший врач мельком взглянув на Рудика, велел звонить в милицию. Было ясно, что медикам здесь делать нечего.
Вскоре появившийся сержант милиции велел мне написать на бумаге, всё, что я знал о случившемся.
А что я мог знать? Увидел лежащего человека, вот и позвонил. Не писать же мне в милицейских бумагах, что мы с завхозом телекомпании, шутя, отправили на тот свет бывшего кандидата наук Рудольфа Ройтмана, человека, который ушёл из жизни с именем «Миклуха».
У меня ещё долго вертелось в голове словосочетание «бывший кандидат наук», хотя бывших кандидатов и докторов наук, как и бывших алкоголиков, не бывает.
А Шосин после этого случая, предусмотрительно взяв отпуск без содержания, сам ушёл в запой.
Как потом окажется, его рубль тоже ляжет решкой, но об этом первым узнаю я.
