9
Пришёл смурной на смену, с тяжёлой головой. Всё что-то не ладится. То ли сон не в руку, то ли деньги…
Лето в самом разгаре. На студии душно. За ночь стены красного калёного кирпича ещё не остыли, а солнце, взбираясь в горку, уже дышит горячо и часто, как гружёная лошадь огненной масти. Смрад от растопленного асфальта. Мельканье бесконечных, сверкающих на солнце лакированным верхом машин царапает зрачки, раздражает, как чесоточный клещ.
Теперь у меня на службе перемены. Теперь у меня уже не работа, а служба. Теперь я никакой не сторож, а стрелок ВОХРА.
Поганое название должности! Так и мерещатся лагеря, а вокруг тайга густая…
Выдали под роспись новенькое форменное обмундирование, пятнистое, сразу и не отличишь, кто ты: боец ОМОНа или просто человек без определённой профессии, вынужденный подрабатывать на хлеб таким вот способом?
Ну, ничего, у Бога все равны…
На форменную одежду у меня стойкая аллергия ещё со службы в Советской Армии. Не принимает душа единообразия!
Стою в дверях эдакой зелёной вороной – в такую жару на фоне фасонисто-маечно-шортного окружения говорливых субтильных сотрудников телекомпании, так и норовящих покровительственно похлопать по плечу: мол, ничего, мужик, потей, хорошо, что не в тулуп обрядили!
В ответ отшучиваюсь, показываю красное удостоверение сотрудника МВД: ничего, смейтесь, смейтесь, но только до первой пьянки! Повяжу, как миленьких! Право имею!
Показываю табельное оружие – многозарядную газовую «пукалку» системы «УДАР», за которую при каждом дежурстве, пересчитав патроны, расписываюсь в особом журнале.
Теперь я вроде как стрелец, а стрельцу надо из чего-то стрелять, а иначе какой он стрелец? Так, пугало огородное! Вот и выдали спецустройство с громким названием.
Это оружие действительно может «вырубить» нервно-паралитической струёй быка на долгое время, но на нашей службе бесполезное: им нельзя пользоваться в закрытом помещении, отключишь и себя и весь служебный персонал вместе с тем «быком». А на улицу выходить и глушить террориста нельзя. Инструкция. Так что остаётся – собственная голова да тяжёлый электрический фонарик в красном пластиковом футляре. Жаль, что футляр не металлический!..
Стою, размышляю о смысле жизни как таковой, в очевидной бессмысленности окружающего. Неисповедимы пути Господни!
Но, чем больше роешься в душе, тем глубже яма.
На теперешней работе как-то сразу забылось, кем я был и что стоил в прошлой жизни.
Забылась масса прочитанных книг. Забылось членство в Союзе писателей. Забылись изданные мной более десятка книг поэзии и прозы. Забылись толстые журналы, где я печатался. Забылись литературные премии и читательские конференции.
Гонорары даже в солидных журналах платить перестали. Знакомый издатель предложил написать карманный роман, где на одной странице убийство, а на другой – изнасилование в особо изощрённой форме. Обещал хорошо заплатить. Попробовал – на трезвую голову не могу, а пить – себе дороже…
Забылись два моих института, забылись рабочие навыки монтажника, забылась инженерная практика мастера, прораба, начальника участка.
Вроде никогда ничего и не было.
В одночасье рухнула промышленность, а с ней вместе и уважение к труду. На поверхность всплыло всё, что обычно всплывает в сельской проруби.
За копейки на ухватистого «дядю» работать не захотелось. Если уж получать такое «жалованье», то и отдача должна быть соразмерна, вот я и пристроился на сторожевую службу, вроде на работе, а ничего не делаешь…
Одним словом: «Ах вы, мои ночи! Ноченьки мои! Где же мои очерки? Где же соловьи?»
Соловьи – в смысле вдохновения и поэтического настроя.
Жизнь как-то сразу оглупела. Газеты превратились в жвачку, которая вызывает изжогу. Книги и всё что в них написано – не более чем пошлые анекдоты с бородой. Телевиденье стало замочной скважиной в общественный туалет. И всё это подаётся серьёзно, с большим апломбом, словно они – руководители, редактора и издатели – открывают новый закон сохранения энергии, который позволяет построить вечный двигатель и облагодетельствовать человечество. Культура перестала отвечать своему определению, и подвизается теперь в качестве дешёвой развлекаловки для полной дебилизации населения: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…»
В этот не самый удачный день и пришёл на телестудию меня проведать Гена Грезнев, студент Литературного Института им. Горького, когда-то престижного, которым гордилось не одно поколение его выпускников, составивших честь России.
Геннадий Грезнев – поэт крутого замеса и такого же крутого душевного склада, каковыми обычно бывают русские самородки. Мне он доводился вроде внучатого племянника по родственному отношению к поэзии, к литературе, к рыночной деформации культуры, и к жизни вообще с её сегодняшним одичанием.
Талантливый парень, рано познавший себе цену, печатающийся в столичных изданиях, не переносил никакой критики, по поводу чего грубо по-русски скандалил и входил в необыкновенную ярость, что мешало нашей дружбе. Его учёбе и бытию студента не давали покоя всевозможные крайности, на которые он был падок.
Однажды побывав в старообрядческом храме на Рогожском кладбище в Москве, он принял миропомазание и тем самым обручился с церковью православных первоисточников. Постригся наголо, отпустил чёрную с отливом бороду и стал весьма колоритен в молодёжной творческой среде.
До своего посвящения в староверчество крестился всей лапой, чем приводил в ужас свою мать-крестную, у которой жил одно время и которая постоянно скрашивала его вечное безденежье небольшими переводами в столицу, куда он, по счастливому стечению обстоятельств, попал прямо с деревянной скамьи заводского профтехучилища, где по своим правилам учили «чему-нибудь и как-нибудь».
Обретение староверчества совсем расстроило близкую родственницу Гены, и родник, питавший его, вдруг иссяк. И стало, как по той пословице: «Голод – не тётка, а тётка – не голод».
Но житейские трудности Гену не испугали, он лишь крепче припал к старой вере, насыщая неугомонный ум древними книгами.
Человек предместья заштатного городка не сразу стал столичным жителем и никак не мог привыкнуть к вавилонскому столпотворению столицы, тяготился ею, и подумывал бросить институт и поселится в каком-нибудь медвежьем углу, где реки «чище слезы, и утренние росы, как причастие».
Талантливый последователь Павла Васильева и «Миколая» Клюева начинал широкой уверенной горстью сыпать в русский чернозём свои пшеничные зёрна, и всходы не заставляли себя ждать.
Стоит только прочитать, например, вот это стихотворение, чтобы, смахнув первое впечатление от его внешнего вида и резкости суждений, понять: перед тобой – никакой не русский националист, не шовинист, и даже не скинхед, которыми каждый день надрывно пугают иностранцев ведущие телепрограмм, а русский молодой человек с русской незаживающей язвой самооправдания: «Я в Москве – возле Лобного Места живу, \\ Где столетний камень не пропустит траву,\\ Где по красной стене, по крутой кровяной \\Златоликое Солнце колесит над Страной,\\ Проходи, проходимец, кто на ногу скор!\\– Днём великая площадь – превращается в двор.\\ А в столичных потьмах, о давнишнем боля,\\ Шевелятся и шепчутся ели Кремля, \\Ежечасно претит: «Не моги-и-и о былом-м-м!!!» \\Спасской башни глухой, механический гром. \\Это ходят часы – время стелит шаги, \\А за ним часовой: сапоги, сапоги… \\Марш куют, площадь бьют, нарушают уют – \\Всё не имут покоя и мне не дают. \\А вот если бы в сельской глуши я бы жил!\\ – Там берёзовый хмель до упаду б кружил, \\Там, лишь только рассвет бы пролил молока, \\– Ранний всадник зари б оседлал петуха, \\Там медовое солнце сосут колоски; \\Голубая, игривая лента реки, \\По стеклянной воде, без челна и весла, \\Мои горести прочь понесла-унесла. \\И не нужен топор, чтоб построить судьбу; \\Наряжу-ка соломенным мехом избу \\И пойму, русским раем назвав те места, \\Что водица в ручье деревенском – свята. \\Потому-то клянусь, что туда заберусь. \\Ну а где же ещё мне искать мою Русь!»
Ведь не запрещено же пока Конституцией быть русским в своей стране!..
Вот этот самый Гена и пришёл ко мне в самый разгар рабочего дня, когда главный редактор в обычной запарке по-лошадиному носился из кабинета в кабинет, выискивая свободных для новых сюжетов журналистов, одновременно крича кому-то в мобильник на непонятном отрывистом галочьем языке.
Обычная диспетчерская служба.
Гена сидел на приманившем и его диване, вальяжно вытянув обутые в какие-то бутсы ноги, громко и пространно рассуждая о русском направлении в творчестве.
Горько сожалел о том, что «обезголосел быт отцов, искусства нет, одни новации…».
Это он припомнил к случаю поэта Юрия Кузнецова, гордясь и восхищаясь его горькими строками о полном разложении национальной культуры при помощи телевиденья и современных книгоиздателей. «О, великий русский язык! – хватался за голову Гена – Не будь тебя, как не впасть в отчаянье при виде того, что творится дома!».
Не обошлось и без Тургенева.
Гена одно время брал уроки актёрского мастерства у режиссёра местного драмтеатра, и теперь, стеная и стуча себе в грудь, сидел напротив меня на широченном диване, доказывая вместе со мной и ещё кому-то о преступной роли адептов телевиденья, развращающей и принижающей человеческое достоинство и тысячелетнюю русскую культуру.
«Не верьте, что бесы крылаты.
У них, как у рыбы пузырь…»
Клюева «Миколая» Геннадий Грезнев носил на уровне сердца.
Главный редактор в запарке не обратил на Гену никакого внимания. Ну, посетитель, как посетитель. Странный только в своём первобытном, обличии… И горлопан.
Но запарка запаркой, а слух у главного редактора оказался всеобъемлющ. И при словах моего запальчивого друга, что телевиденье – голая безнравственная сволочь-шлюха, не глядя на Гену, сразу кинулся ко мне:
– Почему посторонние на объекте?!
– Вот Геннадий Грезнев, поэт из Москвы…
– Нет, я спрашиваю, почему посторонние на охраняемом объекте?! – уже форсируя голос, приблизил ко мне холёное лицо главный.
– Да не посторонние это, Илья Борисыч! Он большой талант, Пришёл записаться на телевиденье со своими стихами, – сказал я первое, что пришло в голову, похваляясь близким знакомством с молодым начинающим гением.
– Чего ты всё суёшься, суёшься, всё лезешь не в своё дело! – холёное лицо стало багроветь от очевидной моей наглости, – не хватало только всех фашистских скинхедов на экран без намордника выпускать!
Я знал, что когда Гену на экзаменах по современной литературе одна очень известная критикесса обвинила в настойчивом противопоставлении русской словесности зарубежной, где развлекательность ставится выше вечных истин, он своей прямолинейностью довёл её до сердечного приступа, защищая прозу писателей, которые говорили и имеют право говорить от лица искалеченного всяческими реформами народа.
От отчисления из института Гену спасло только личное вмешательство ректора.
И вот теперь я с замиранием сердца ожидал ответной реакции своего молодого друга, безуспешно делая ему знаки не впадать в крайности.
Но он меня уже не видел.
– Ты скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено? – Гена спокойно посмотрев на главного, даже не поднялся с насиженного места, откровенной бравадой давая понять, как он презирает чиновника и всё его продажное телевиденье.
Редактор хотел что-то сказать, но, поперхнувшись, кинулся к тревожной кнопке, вмонтированной в мой рабочий стол.
На центральном пункте охраны сигнал этот означал нападение.
Пока Гена медленно вставал, процеживая сквозь зубы никак не приличествующее его старой вере ругательство, которое посылало начальника на самое неудобное место, пока разминался, из дверей, как из заколдованного сундучка, выскочила в бронежилетах и с короткоствольными автоматами милицейская группа захвата.
Редактор коротко бросив: «Разберитесь!», тут же нырнул в один из бесчисленных кабинетов.
Гену «под белы ручки» тут же сопроводили в милицейский фургон, а со мной остался сержант, командир группы, требуя писать объяснительную записку: почему на вверенном объекте оказался посторонний?
Написать-то я написал: что в студию для устройства прохождения летней творческой практики пришёл студент столичного Литературного института, молодой писатель Геннадий Грезнев, который почему-то не показался начальнику конторы, но мне это обошлось ещё в две зарплаты в виде лишения опять же квартальной премии и скучного разговора с женой.
…А Гена остался, как раньше говорили карточные игроки, при своих интересах, и продолжал широко и радостно улыбаться холостяцкой жизни.
