11

Лето прошло гораздо быстрее, чем я ожидал.

Август сменился сентябрём с долгими светлыми и звонкими вечерами, но с поздними глухими рассветами, зябкими и стылыми, как бывает стылой и неприветливой вода в осенних лужах.

Ночное время растягивалось от дежурства к дежурству, заполняя мою сущность ожившими картинами прошлого, томительно-сладостного в своей невозвратности.

Понемногу, щепотками выдёргивал я забытые слова, урывками, бессонными ночами складывал в предложения, мучился, глотая подступившие слёзы потерь, тихо улыбался глупостям молодых лет, прощал прошлые обиды – писал, писал, писал.

Писал прозу.

Как-то незаметно сложилась книга «Русский мир» – мир моего неуютного детства, где слово «отец» встречалось так редко, что это слово всегда вызывало нескрываемую зависть моих сверстников.

Центральным, сквозным героем книги, и был как раз мой отец, в котором я видел обобщённый образ героя своего времени, великого и трагичного по той раскладке, которая выпала России.

С рукописью надо было что-то делать. Она тяготила меня. Отравляла существование. Напоминала о бесполезности писательского слова в нынешнем суетном рыночном мире.

Я знал, что рукопись никогда не будет опубликована. Разве заинтересует столичные издательства судьба какого-то сумасбродного русского мужика, простого пахаря и сеятеля на земле своей. Ведь никакой не киллер он, не проходимец с большой дороги, не мошенник, окрутивший вокруг пальца правоохранительные органы и счётную палату, вывозя составами за моря и горы народное достояние. Так, трава в густоте разнотравий с обобщённым названием – россияне.

Я знал, что рукопись не будет опубликована, но всё же, перекрестившись, отправил в одно столичное издательство.

К моему нескрываемому удивлению и радости, рукопись в Москве получила высокую оценку.

Смущала приписка редактора, в которой говорилось, что издательство некоммерческое и ограничено в реализации своей продукции, поэтому для воплощения книги «Русский мир» в жизнь, требуется от администрации области, где проживает и плодотворно работает автор, гарантийное письмо, что часть тиража будет приобретена для библиотек. Мол, книга того стоит.

И мне предстояло прогнуться.

Записался на приём к распорядителю всех распоряжений с такой цветной фамилией – Краснов.

Фамилия как фамилия, и человек как человек.

Я знал, что Краснов в обращении прост, как все теперешние, сидящие на выборных должностях. Может, время изменило чиновника, и он стал более покладист, а может… Чёрт его знает! Пойду, попробую, постучусь. Ведь сказал Господь наш Иисус Христос: стучись, и вам откроют!

В бюро пропусков, перелистав несколько раз паспорт и осмотрев меня с головы до ног, выписали бумагу и предупредили: не заходить больше ни в какие кабинеты, кроме того самого, куда иду.

Перешагнул огромное игольное ушко металлоискателя и под суровым взглядом офицера милиции шагнул в чиновничий улей.

В секретариате спросили, по какому поводу ходатайствую.

А что я скажу? Издание общественно значимой книги, вроде не совсем личный повод, но и не совсем общественный…

Сказал, что думал.

Секретарша, поправив на высокой груди золотого литья крестик точно так, как это делают с экрана телевизора служители культа, с недоумением посмотрела на меня и молча записала в журнал мои более чем скромные данные.

Весь её пышный вид говорил, что – «ходють» тут всякие, а потом канцелярские принадлежности пропадают!

…Вошёл без стука! Крепкогрудая секретарша, махнув рукой на дверь, почему-то раздражённо сказала: «Проходи! Чего в дверях топчешься?».

Действительно, а чего я в дверях топчусь?

Открыл тяжёлую дубовую дверь в просторный налитый светом кабинет, и сразу ощутил своё пребывание в нём не совсем уместным.

Но похлопывание по плечу и протянутая для пожатия рука восстановила моё душевное равновесие.

– А-а, проходи, проходи! Помню, помню, как ты наяривал на балалайке! И как премию имени Мордасовой тебе вручал, помню. Есть ещё молодцы в русских селеньях! Есть! Ну, садись, говори, за чем пришёл?

Такой простецкий приём воодушевил. Хороший мужик Краснов! Забывчивый только. Балалайку или любой другой музыкальный инструмент я отродясь в руках не держал. А премию он мне действительно вручал. Только премия была литературная и не имени Мордасовой, а Баратынского Е.А. Достойная премия, которой я, разумеется, очень горжусь.

Но я не стал его переубеждать и протянул свою просьбу, отпечатанную на машинке, – дать гарантийное письмо в издательство.

Краснов намётанным глазом окинул письмо и сразу же вернул мне:

– Даже и читать не буду! Какая такая книга? Всё пишут, пишут! А мы вот для двухтомника нашего краеведа по двадцать тыщ с каждого депутата собираем. Откуда деньги взять? «Русский мир»… Националистическая литература какая-то. Экстремизм! Ты лучше забрось это дело! А то всякие разборки пойдут, неприятности… Ты у меня ничего не спрашивал! Договорились? Ну, иди! Иди!

От неожиданного решения я остолбенел. Мне бы сказать о национальных программах нашего президента, о выделенных для этого огромных деньгах, и что моя книга как раз и способствует выполнению задач по воспитанию молодого поколения на примерах добра и гуманизма, на примерах лучшего, что есть в противоречивом характере нашего народа.

Но ничего такого я не сказал. И только в дверях горько посетовал, мол, как же так? Сам Господь говорил: стучись, и тебе откроют…

– Ошибался Господь! Может, сказал не подумав. Иди, иди с миром! Писатель!

Последнее было сказано с такой издёвкой, что мне захотелось вернуться, ухватить лысую голову народного избранника за широкие, как у гоблина, уши и прополоскать его лицо, утопив в сверкающую лаком столешницу.

Но ничего такого я не сделал.

Сидеть по статье политического террора – кому охота? Перевелись у нас Савинковы… А Блюмкины, похоже, теперь у власти…

И вот томительной осенней ночью коротаю время до вожделенного рассвета всё на том же просторном диване, перетирая в голове недавний разговор с Красновым. Надежда напечататься в Москве отдельной книгой рухнула безвозвратно.

Спонсорской благотворительностью хорошо пользуются только пухленькие пишущие (чуть не написал – писающие…) мальчики, да не успевшие вовремя дефлорироваться особы определённого вида. А я для любого богача-доброхота всё равно, как дама в климаксе, бесполезен.

Охраняемый мною объект в глубокой отключке и тесных объятиях ночи. В целях пожарной безопасности свет горит только под входным козырьком, скупо освещая пустое пространство метрах в двух-трёх от застеклённой двери, поэтому за этими метрами кончается моё представление о мире.

Диван широкий, переваливаюсь с бока на бок в мучительных схватках выработанной на дежурствах профессиональной бессонницы. Заглушаю горечь неудавшегося визита бесконечным повтором про себя издевательской песенкой моего послевоенного детства: «Хорошо тому живётся, у кого одна нога: – и штанина не порвётся, и не надо сапога».

Вдруг где-то в глубине подсознания, на уровне древнего инстинкта почудилась неясная угроза. В ночи все чувства гипертрофированы. Затих. Прислушался. Точно! Приглушенный зудящий звук абразивного круга по металлу. Режут «болгаркой» оконную решётку! Так-так, с какой же стороны? Звук высокий, тонкий, наверное, портативное устройство. Теперь для любого дела свой инструмент найдётся. Конверсия!

Нажимать тревожную кнопку пока не решаюсь. Сначала надо узнать происхождение зуммера.

Звук идёт с короткими перерывами, но на одной ноте, и это меня настораживает. Не камертон же там проверяют?!

Прислушался снова. Затаил дыхание. Звук исходил откуда-то сверху, из-под потолка. Включаю освещение. Поднимаю голову в сторону слухового зуда…

Мать-перемать! Увязшая в сладкой ядовитой смолке на потолке залетевшая невесть откуда огромная чёрная муха на скрученной в спираль липучке.

Вот это номер! Достаточно мне нажать тревожную кнопку, и в считанные минуты группа захвата с автоматами наизготовку прибыла бы ликвидировать нарушителя.

Всем было бы очень весело, кроме меня.

За это простым выговором не отделаешься. Остался бы ходячим анекдотом в анналах охраны.

Тьфу ты, сволочь! Сорвал шваброй липучку и выбросил в мусорную корзину.

Мухи в зиму – не к добру!

Ложиться на диван не было никакого смысла. Рассвет начал понемногу перелицовывать накидку из чёрного бархата бледно-голубой подкладкой наружу. Раннее утро. Скоро придёт техническая служба для уборки помещения

Снял с охраны наружную дверь. Вышел на свежий воздух.

А там, на широкой, из края в край прямой улице, по всей линии прострела, ни одного человека, стреляй хоть из пушки, всё равно попадёшь в «молоко». Фонари погасли, и полотно асфальта, отражая льдистый утренний свет, стало похоже на застывший фарватер реки в крутых каменных берегах темнеющих на фоне неба зданий.

Листва с деревьев ещё не облетела, и под слабым предрассветным дыханием утра сухо шелестит – так шелестят старые выброшенные газеты.

Смотреть в ранние часы на пустынную улицу – только вскармливать тоску и неприкаянность, словно находишься на чужой мёртвой планете.

Зябко передёрнув плечами, я повернулся, чтобы снова нырнуть в своё логово, но тут увидел нечто, что остановило моё внимание.

Там, на излёте улицы, какой-то ранний человек, кружась на одном месте, руками и ногами отмахивался, как от стаи налетевших собак, от резвящихся возле него детей.

Дети прыгали ему на шею, взбирались на спину, и, казалось, всеми способами хотели одолеть дядьку и свалить наземь.

Куда это он с детским садом в такую рань!

Детей было около десятка, из соседних дворов выбежали ещё несколько и тоже бросались на мужика. Вот они сорвали с него шляпу, стащили пиджак, стали тыкать кулачками ему в лицо, в живот, бить ногами…

Мужик отмахивался, как-то вяло. Стряхивал с себя «кучу малу», и снова покачиваясь, шёл своей дорогой.

Ребята, отбежав в сторону, о чём-то договорившись, снова набросились на человека, он упал, пополз на четвереньках, потом, тяжело приподнявшись, встал, и, скособочившись на один бок, повернул в мою сторону.

Рассвет уже набирал силу, наливался вишнёвым цветом, и в том человеке угадывался наш завхоз.

Что за странные игрища он устроил с пацанвой? И откуда он их столько набрал? От родни, что ли, идёт? Тоже мне, связался чёрт с младенцами!

Но в этой игре было что-то зловещее. Неестественное.

«Младенцы», завидев меня, разбежались в разные стороны, и улица снова опустела, только свесив голову, устало брёл человек, и этот человек был точно – Шосин!

Ну, поднабрался ухарь-купец! Ну, поднабрался! Наверное, всю ночь где-то гудел?

Шосин кое-как дотащившись до ступеней на входе в телекомпанию, молча повалился набок. Из широкой его ладони, которую он прижимал к груди, меж пальцев пузырилась кровь. Кровью был залита и фланелевая рубашка в широкую, крупную клетку.

До меня только теперь дошёл весь ужас случившегося. Малолетние босяки-ночлежники, волчата, которых за последнее время немало бродило по городу, сбиваются в стаи и понемногу пробуют зубы. Учились быть настоящими тамбовскими волками. Пробивают свои тропы. Метят ареал, свою зону охоты.

Шосин хрипло дышал. Грудь его высоко, так высоко поднималась, что казалось, вот-вот лопнет грудная клетка, порвутся сосуды, выбрызгивая фонтаны крови, и кровь эта зальёт зелёную траву газона, асфальт, улицу…

По телефону набрал «скорую», но там ответили, что сначала надо вызвать милицию. Вызвал тревожной кнопкой группу захвата. Снова позвонил в больницу. Там сказали – «Жди! Скоро будем!»

«Да что же это никто не едет?» – метался я возле хрипящего Шосина, не зная, что делать.

В инструкциях всё сказано на этот случай. Но по-писаному не получается. Рану пальцем не заткнёшь. А если поставишь тампон, то кровь зальёт брюшную полость. Вот и делай, что хочешь…

Но Шосину никакой помощи не потребовалось. Грудь опала, дыхание прекратилось, лицо стало строгим, будто замерло в ожидании чего-то важного, чего нельзя спугнуть ни в коем случае.

И тогда с гудками подкатила новенькая карета скорой помощи, прибыли, как всегда в полной экипировке, бойцы охранного предприятия, уголовная милиция, служба дознания. Прибыли все подсобные службы.

Потом мне долго приходилось писать разные бумаги. Оправдываться за плохую организацию первой помощи. Доказывать свою состоятельность…

Всё тот же самый капитан Собакин, теперь уже майор, с повадками полковника, в коридоре следственного изолятора, где я никак не мог опознать в толпе чумазых и не очень чумазых мальчишек тех волчат, которые попробовали первый вкус крови, по-свойски обнял меня за плечи:

– Слушай, – сказал он мне задумчиво, – надоел ты – во по кех! – и полоснул ладонью себе по шее. – Одни проблемы с тобой! Зайди в отдел кадров. Там твоя трудовая книжка пылится. Возьми её – и ступай, ступай, ступай!

Вот я и «ступаю», «ступаю» с тех пор.

С тем и живу…