23
Привыкнуть к тому, что все отношения в бригаде решаются по праву сильного, долго не получалось, хотя я ни в коем случае не был домашним ребёнком и воспитывался по законам улицы.
Но улица-то была деревенская! Там лежачего не били. И самой большой травмой при выяснении всяческих обстоятельств был разбитый нос или фингал под глазом. А здесь, в бригаде, люди сходились на ножах даже за случайно оброненное слово.
Казалось бы, ну что там – нелицеприятное слово! Метафора. Фонетическое изложение понятия. Вибрация воздуха, и ничего больше!
Ан, нет! Здесь в любую фразу, если ты говоришь не по фене, вкладывают прямой смысл и прямое значение.
Скажи такому: «Ну, Мишка, и сукин сын ты! Обещал утром должок вернуть, а сам забыл…»
Никогда не говори так! Самое безобидное, если на тебя потом сверху обрезок трубы свалится, а то ещё, не дай Бог, на верхотуре наступишь на пятно солидола, неизвестно откуда взявшееся. Тогда если не полетишь вниз, хотя и вверх тормашками, то ребро, соскользнув, сломаешь точно.
Здесь шутить не умели, и шуток не одобряли. Разговоры прямы и тяжеловесны, как рельс. Даже в состоянии опьянения лёгкости в обращении не наблюдалось. Чем больше пили, тем больше бычились, наливались злобой и свирепели.
С такими людьми пить опасно. Убирай нож подальше, а хлеб и так разломить можно.
Не убережёшься, отпустишь с языка хмельное весёлое словцо, и – всё! Одно спасение – самому не впасть в такой дебилизм.
Сначала я удивлялся: если не веселиться, то зачем тогда пить? На что получал неопределённый, но короткий ответ «Поживи – увидишь!»
Пожил, увидел. Комплекс неполноценности – страшная штука!
Говорю Семёну, почти что моему ровеснику, но далеко продвинувшемуся в монтажных премудростях: он ещё со спецучилища для особо одарённых трудных подростков постигал, что значит плоское катать, а круглое таскать, ну, а если?.. Если не поддаётся – ломиком!
– Сеня, – говорю, – чего ты петушишься с бригадиром? Дядя Володя прав. По технике безопасности нельзя на высоте работать без страховочного пояса. Всё бригаду накажут премиальными. Ага!
На что я у Семёна всегда был в напарниках и понимал его с двух слов, а на этот раз не понял. Почти не понял.
Семён закрутился, как болт со срезанной резьбой:
– Ты чего, падла, ботаешь? За петуха – ответишь!
Головастый рогатый ключ с заострённой монтажной рукояткой чуть не размозжил мне колено. Хорошо, что глаз у Семёна был не такой твёрдый, как рука.
– Семён, ну я ж по-дружески…
– Тогда пузырь с меня! Подай ключ! – Семён, как ни в чём ни бывало, снова продолжал крутить гайки болтового соединения опорной конструкции ветровых связей.
Слова, слова…
За слово надо отвечать. И я постепенно попривык контролировать себя и на работе, и в часы коллективных пьянок, от которых уйти невозможно, как бы тебе этого ни хотелось. Не тот случай…
Сидим, пьём. В бытовке жарко, вышли на площадку. На ветерок. Курим, цвиркая сквозь зубы ядовитую никотиновую струю. Кто дальше цвиркнет, тому лишняя «сотка». Семён, конечно, пустил струю дальше всех, прямо на разогретый под солнцем рельс башенного крана, отчего её пенистый след тут же исчез, испарился.
Мне пришло в голову позволить бригаде усомниться в первенстве Семёна в столь ответственном состязании, и я пошёл в бытовку за рулеткой – глазомер дело хорошее, но против инструмента не попрёшь.
– Иди, иди! Меряй! Ты всё равно дальше своего ботинка не плюнешь!
Ухмыляясь, я стал разматывать стальную ленту рулетки:
– Сеня, ты мне друг, но истина дороже! Давай начнём по-новой!
– Давай! – Семён прижал ногой нулевую отметку рулетки, изогнулся назад, поиграл желваками скул, нагоняя слюну, ощерился, и – только вязкая тонкая струйка упала на выпуклую в натуге грудь Семёна.
Водка сушит рот, и от моей затеи самолюбие Семёна взбунтовалось:
– Неси давай стакан – я тебя всё равно сделаю!
Принёс почти полный стакан водки. Положил сверху хлеб со шматком сала:
– Пей авансом, потом как-нибудь померяемся!
Семён привычно запрокинув голову, влил в себя тёплую и от этого ещё более вонючую жидкость. Закуску бросил Полкану, нашему верному бригадному товарищу.
– Чего потом? Давай, кто дольше провисит на стропах под стрелой крана!
– Давай! – сказал я в хмельном запале и ухватился за подъёмный крюк.
– Э, – пьяно шатнулся напарник, – поперёд отца… Колюха, вира помаленьку!
«Колюхой» мы называли прикомандированную к нашей бригаде крановщицу Олю.
Оля – только что освободившаяся из мест заключения молодая баба-мужик с тяжёлым прокуренным грудным голосом. Сидела неизвестно за что, но в бригаде числилась своим парнем. Знакомясь, она, глухо кашлянув, протянула с голубой наколкой заскорузлую ладонь бригадиру, назвалась: «Кх-оля!».
Отсюда и пошло – «Коля, Колюха – хрен за ухо!»
И вот уже изогнутый кованый крюк оказался в крепких скрещённых пальцах монтажника Семёна, и трос пополз вверх.
Дьявол живёт в мелочах.
У крановщицы «Колюхи» что-то заело в механизме управления, и крюк всё полз и полз вверх и вот уже упёрся в «ограничитель подъёма», верхнюю предельную точку, выше которой автоматически отключается подача тока на подъёмный механизм.
Семён висел так высоко, что его зычное поднебесное пенье собрало со стройки всех рабочих.
– Давай, Сеня! Давай! – восхищённо кричали внизу.
В обеденный перерыв праздно поглазеть на опасный трюк пьяного монтажника кому неохота?
Вначале все веселились. Но истошный, по-бабьи всхлипывающий голос «Колюхи» заставил бригаду прийти в себя.
Рабочее место этой самой «Колюхи» – на тридцатиметровой верхотуре в застеклённой будке, похожей на скворечник, и за всю рабочую смену крановщица ни разу не спускалась вниз. Своё естество она справляла как – никто не знал.
Внизу ребята над ней подшучивали:
– Нету лучше красоты, чем поссать с высоты!
– Колюха, поссы на грудь, не могу жить без моря!
Крановщица или отмалчивалась, или гыгыкала сверху самому говорливому:
– Лезь, конец подержишь! Если ухватишь!
Смельчаков подержать «конец» у крановщицы никто не решался.
Теперь «Колюха», высунувшись по пояс из своей будки, похожей на застеклённый скворечник, слёзно кричала, забыв своё зековское прошлое:
– Ребята! Господи! Убьётся Семён! Энергию отключили!
А Семён, ещё не чувствуя опасности, болтал на высоте ногами и орал что-то препохабнейшее.
Потом стало тихо-тихо. Тоскливо поскрипывал, раскачиваясь над головой Семёна трос. До бедолаги стало доходить, что снять его с крюка никто не сможет, а висеть на руках становилось невыносимо.
Положение могла спасти только пожарная машина с раздвижной лестницей.
Прибежавший прораб, задрав голову, сперва почём зря материл Семёна, потом, спохватившись, кинулся к дежурной машине, у которой была кое-какая радиосвязь с диспетчерским пунктом.
– Маша, срочно пожарную машину! У меня ЧП! Человек гибнет! – дрожащим голосом кричал в трубку наш непререкаемый начальник. – Пожарку! Быстрее!
На другом конце эта «Маша», наверное, не сразу поняла суть дела, потому что прораб всё кричал и кричал, вытирал ладонью лицо и снова кричал зло, по-матерному.
А время всё шло и шло…
Тяжёлый глухой шлепок о землю. И выдох из десяток глоток:
– А-ай!
Толпа сначала отшатнулась, словно сверху могло ещё что-то упасть, потом все вскинули головы вверх. Но там лишь покачивался, чернея на голубом небе, немыслимо пустой, невозможно голый чалочный крюк.
Всё задвигалось, засуетилось, закружилось в бесполезном порыве.
Неожиданно дали ток, и на башенном кране горько, со всхлипами, заголосил «ревун» – звуковой сигнал опасности. Крановщица, битая жизнью и мужиками, отчаянная Оля-Коля упала грудью на сигнальную кнопку, забыв её отключить.
Семён лежал на широкой бетонной шпале подкранового пути, подвернув под себя руку, ноги его в грубых кирзовых, со сбитыми носами ботинках, мелко-мелко дрожали, словно человеку, обутому не по сезону, было так зябко, что он никак не мог согреться.
Несколько раз изо рта толчками выплеснулось что-то густое и красное, словно мой напарник Семён, перепив, выблёвывал томатный кетчуп.
Выплеснулось и – всё!
Подвывая, в красных крестах примчалась вместо «пожарки» голубая неотложка, но и она оказалась здесь бесполезной.
Сразу выпрыгнувший из машины доктор быстро подбежал к тому, кто был недавно Семёном, но, мельком взглянув на лежащего, тут же остановился и велел прорабу срочно вызывать милицию.
Народ стал медленно расходиться.
Любопытство смертельным трюком лихого монтажника было удовлетворено по полной программе.
На этот раз Семён опередил меня, но в другой раз рядом может и не оказаться «Семёна»…
Вот тогда-то мне стало действительно страшно, стало жалко себя, жалко блатаря Семёна, жалко крановщицу «Колюху», жалко «ссученного» щипача Шнурка, жалко свои, загубленные пьянкой и угробистой работой, пустые бессрочные дни. В этой круговерти я даже не сумел найти подруги, ангела-хранителя своей молодости, девушки, о которой так мечталось в просветлённые утренние трезвые часы.
А-у!
Зачем понапрасну звать то, чему ты и названья не знаешь?
Первая, лёгкая и недоступная испаринка в небе – юношеская любовь…
Разве что она когда-то в светлые школьные дни едва коснулась тебя своим лёгким дыханьем и опалила навсегда, на всю жизнь…
