24
Ещё по первости, когда я только пришёл в бригаду, я представлял себе рабочую жизнь совсем по-другому: передний, широкий фронт построения коммунистического завтра. Даёшь производительность труда! Класс Гегемон! Авангард! Бицепсы бугрятся! Здоровый широкий оскал жизнерадостной улыбки! Девушки в красных косынках и в голубых наутюженных комбинезонах смотрятся целомудренно, как первая нетронутая и не осквернённая грубым прикосновением похоти, любовь.
Да, любовь…
Их свозили на стройку со всей области: молодых и здоровых, потомственных доярок, свекловичниц, свинарок, и просто холостых девчат, бойких на язык, оторванных от семьи женщин-разведёнок, всех тех, кого теперь называют «лимита», а раньше такой контингент женщин назывался проще – «торфушки».
В наших чернозёмных местах уголька не водилось, а торф был нужен везде и всегда. Дымные котельные на местных фабричках, дома в городах (деревенским печам – солома и хворост), отапливались этими залежами полусгнившей болотной растительности – камыша, осоки, куги. Добывали тот материал в военные лихие году собранные по трудовой повинности женщины.
Вот с тех пор и повелось: «торфушки» да «торфушки».
В Тамбове того времени рабочих рук не хватало, поэтому партийными начальниками объявился комсомольский набор молодёжи для возведения объектов «Большой Химии».
Тогда было всё большое – Большая Химия, Большая Металлургия, Большая Стройка…
Большие люди делали нужное для страны дело.
Может теперь какой-нибудь добытчик денег на том, что тогда ломали, возводили, строили, монтировали, ковали, точили, рихтовали и кантовали, скажет своё «спасибо!» нам, отдавшим молодые годы на его алтарь Мамоны.
Русский человек терпелив и не ждёт благодарностей до определённой поры, а там как время подскажет…
Ну да ладно со счётами! Сами виноваты, сами раздували пламя, а теперь хватаемся за голову, что изба сгорела.
Так вот, девчат было много, да ещё каких – здоровых, крепких, розовощёких от степного полынного воздуха и парного молока, не вдохнувших ещё горечи и чада городской самостоятельной жизни.
Вчерашние выпускницы с красными комсомольскими путёвками за тугими бюстгальтерами, наполненными энтузиазмом и молодой женской чувственностью, так и рвались в «бучу молодую, кипучую», как говаривал поэт.
Начальство, как всегда, просчиталось.
Желающих вырваться из скушных, тянучих, как серая пряжа, колхозных будней, да из-под опеки назойливого бдительного материнского глаза, было предостаточно. А тут город областного масштаба! Да с городским парком труда и отдыха, где скорые на руку ребята, сноровистые и хваткие, каждую заставят исходить сладким трепетом в укромных уголках! Кому не захочется испытать на прочность своё девичье сердце? Кому – в заревые соловьиные годы?
Вот то-то и оно-то!
Всё бы хорошо, да размещать такую ораву молодых и весёлых было негде.
Вот тогда и потребовались «красные уголки» и «ленинские комнаты» производственных цехов. Днём ковалось железо, а по вечерам ковалась любовь. Да ещё какая!
Раньше, после смены, если ты не пьяный, у нас на фабрично-заводской окраине податься было некуда. В семейных общежитиях холостому парню делать нечего, можно легко нарваться на матёрый рабочий кулак озабоченного мужа. А холостяки жили в щитовом бараке времён Великого переселения народа в трудовые лагеря.
И даже это, насквозь продутое место, постепенно обрастало приметами семейного быта: на кухне нет-нет, да заполощется какая-нибудь простынка для просушки, а то ещё чище – надутый прогорклым дымным воздухом женский лифчик.
Жизнь неистребима!
А «бесхозным» куда податься? Хорошо, торговый пункт рабочего снабжения под боком, там легко можно отовариться в счёт будущей зарплаты «у тёти Муси», женщины неопределённого возраста, но довольно определённых наклонностей. Уж очень она любила смелых и находчивых. Совсем как в кино. Для неё внешность не имела никакого значения. Ходили легенды, что тётя Муся обладает невероятной выносливостью. И каждый холостяк старался развенчать эту сказку, да только это были слабые поползновения на результат.
Но, как говорится в небезызвестном и любимым самим Пушкиным стихотворении: «Из всех орлов, Орлов Григорий лишь мог значение иметь…».
И таким «орлом» оказался известный на всю округу бывший циркач, горбун по кличке «Штукарь» – тоже Григорий, и тоже с птичьей фамилией Грачёв, теперь лудильщик нашего цеха монтажной оснастки.
Я как-то по неосторожности полюбопытствовал на счёт его клички:
– Григорий, а почему тебя Штукарём зовут?
На что Григорий, сосредоточено посмотрев на меня снизу вверх, пожевал, пожевал губы, и сказал как бы нехотя:
– Да штука у меня одна такая…
– Какая штука? – заинтересовался я.
– Приходи в баню, покажу! Гы-гы-гы! – и пошёл невозмутимо своей дорогой.
Муся, вероятно, что-то прознав про эту «штуку», сразу взяла Григория под своё материнское крыло.
Поговаривали, что он по рождению цыган и выступал клоуном. Но сам «Штукарь» был неразговорчив, и его прошлые заслуги оставались для нас не совсем ясны.
Также неясно, как он, будучи клоуном, научился так ловко паять и лудить всевозможные необходимые для дела приборы и инструменты. Тоже загадка.
Так вот, как только Муся положилась на Григория по кличке «Штукарь», ребята сразу заскучали. Ни в одиночку, ни хором, теперь к Мусе было не подступиться.
Выпивки в счёт любовных утех кончились. Поэтому приливная волна молодых энтузиасток сразу подняла на гребень все мачты сухопутных кораблей.
– Идём! – сказал дядя Ваня, сосед по койке, наващивая гуталином тяжёлые монтажные ботинки.
Все его так называли – дядя Ваня да дядя Ваня, хотя он был не на много старше нас. Прижимистый, не по-ватажному деловой и аккуратный, он получил такую кличку не зря. Только в его тумбочке почему-то не водились тараканы, хотя там всегда было что-нибудь пожевать. И даже деревенское сало в продублённой солью тряпице не переводилось.
На закуску у него не напросишься, а коли даст, то чтобы только занюхать. Мы на него не обижались, но между собой посмеивались.
Из нас он один ходил в армейских полотняных кальсонах с длинными тесёмками. «Мне, – говорил он, – яйца для жены беречь надо! Вы-то всё своё добро пропили, бессемянные, а мне ещё детей строгать да строгать!»
– Идём! – в другой раз сказал дядя Ваня, опоясывая тугую шею широченным в ладонь галстуком. – Я тебе там такую девочку приметил. Котлетка! – при слове «котлетка» я шумно сглотнул слюну.
– Ну, раз котлетка, то я, наверное, пойду! Кушать хотца?