Живём, как можем. Меня начальство из Анадыря не кантует. Забыли, наверное. А я и рад, что забыли. Кому охота в полярных условиях сопли морозить? Успокаиваю себя: работа – не Алитет, в горы не уйдёт! Научился вместе с Домианом капканы на песца ставить, силки разные, кожу дубить. У чукчей в далёких становищах моча на все случаи жизни. Загноились глаза, нацедил пригоршню, прополоскал – и снова моргай! «Ничего, – говорил Домиан, – глаз – не женский манок, проморгает!» Полная дезинфекция с анестезией. Уринотерапия! Мочой любую ранку промыл, порошком от горелого гриба вапака присыпал – и всё! Чукчи болеют один раз в жизни, перед самой дорогой в Верховный чум к своему богу, а так – ничего, живут, если живы.
Перед самым концом зимы Роза опорожняться надумала, а бабки-повитухи рядом нет. Собрался Домиан ехать в соседнее стойбище за ветеринаром, он и оленихам помогал опрастываться, и местных жён в порядок приводил. Природа, она и есть природа. Процесс размножения один, хотя дороги разные.
Прихватил Домиан пару песцовых шкур в оплату, хоркнул на собак, и к соседям за пару сотен километров по пуржистой ночной одному ему ведомой дороге. Я снова с Розой один остался. Она, хоть и на сносях была, а баба ничего себе. Свои обязанности не забывала, но я ведь тоже не душегуб какой, поторкаюсь осторожно, когда моготы нет. Харчи отменные. Оленина, заправленная ягелем, такой заряд даёт, что ствол докрасна раскаляется. Но это я так, к слову. Может, от того, что я часто стучался не в те двери, мальчонку захотелось наружу выйти, на свет божий, где солнце начинало на короткое время показывать свою красную лысину из снежных завалов. Поспешил малец! Согнулась Роза над жирником в котле поварёшкой помешать, да так, охнув, и осела на шкуры: «Алёк, – зовёт, – дай настойки гриба вапака, больно мне. Дышать нечем!» А чайник со снеговой водой уже вскипать начал. Сыпанул я порошка того в алюминиевую кружку, поставил за пологом на снег остудить, и к Розе. А Роза только воздух ртом хлебает – и ни слова! Я кружку ей поднёс к губам, она один глоток отпила и ослабла сразу, распростёрлась на шкурах, не в себе стала. Ну, всё, – думаю, – отправилась наша Роза навсегда к своему Верховному Богу в белый чум, где её прадедушка Кит каждую ночь огненные сети в небесный океан закидывает. Северное сияние делает.
Мне жутко стало! Представь себе: ночь, вечное безмолвие, и я один на всём земном шаре, словно космонавт в свободном полёте…
На плите забулькал и стал плеваться кипятком чайник, поэтому мне пришлось, заваривая кофе, на минуту отвлечься от занимательного рассказа друга.
Может, это его обидело, или ещё что, но Валёк сразу замолчал, подхватил чашку с только что заваренным кофе, и, обжигаясь, стал торопливо глотать содержимое, сердито поглядывая на меня.
– Ну, давай, рассказывай, какого крепыша тебе подарила та самая Роза, красавица заполярная! Чего замолчал-то?
– А чего я говорить буду, когда и так всё ясно! Пристал, как банный лист. Непонятно, что ли!
– Вообще, я к тебе не приставал. Ты сам вроде решил мне душу излить. Я-то при чём здесь? Не хочешь – не говори! Чего кипятишься? Поставь чашку, пусть остынет! Мы можем и в молчанку поиграть.
За окном вечерело. Красные языки полыхали вполнеба, обещая на завтра снова жаркий безветренный день. На соседних высотных домах загорелись стёкла, отражая закат, отчего казалось, что по всем окнам развешен красный бархат занавесок. От этих огней облицовочный кафель плиток и сам воздух на кухне, наливались розовым цветом, сгущая пространство, где мы сидели, до осязаемой плотности. Пришлось открыть окно, чтобы выпустить наружу скопившуюся духоту и алкогольный настой наших посиделок.
Видно, прохлада хлынувшего с улицы воздуха благотворно подействовала на друга. Он снова стал разговорчив.
– Ну, вот ты спроси меня, только без подначек, каково мне было в том чуме одному под вой пурги возле умирающей женщины? Что я мог сделать? Роза лежит в кровяном месиве – и я один. Меня такая жуть взяла, что я завыл по-собачьи, стоя на четвереньках перед Розой. Тормошу её, чтобы очнулась, а она стонет только, и всё. Допил из жестяной кружки гриба того, чтобы приободриться и духов вызвать на помощь, а передо мной только пороша снеговая да гончие псы со всех сторон окружили, кричат, словно сотня Домианов его голосом: «Подлес ты, Валета, зачем Розе живот мял? Зачем ребеноська раньсе времени вытассил?!» – и рвут на части. Тряхнул я головой – точно! Демьян с двустволкой возле меня бегает, – стрелять буду! – кричит – черепуску рассыбу! Становись, подлес!» Да как жахнет спаренным выстрелом мне по ногам. От дроби ещё – ничего, только торбаза в решето стали, а вот из нарезного ствола свинцовый окатыш мне в колено впился. Если бы не ветеринар тот, тоже чукча, Володей звать, добрейший мужик! Сбил Домиана с ног, вырвал из рук стволы – и ко мне! Затащил в чум. Пока от мухомора того дурь не прошла, Володя пинцетом пулю вытащил, промыл спиртом рану, дрянью какой-то колено обмазал, и привязал китовый ус вместо шины. «Нисиво! Нисиво, – говорит, – за удовольствие платить будись всю зизнь! Домиан тебе денег даст. Хромой барин будис!»
Лежу, завёрнутый в шкуру из пыжика, как младенец какой, весь в соплях и поносе. С испугу, видно. А может, этот шаманский гриб вапак все струны в организме расстроил. Ногу не пошевельнуть. За ярангу по морозцу не сбегаешь. Ветеринар Володя по своей рации из Анадыря вертолёт вызвал. Улетела Роза в белые палаты свою гинекологию лечить, а мы с Домианом одни теперь. Про мою рану Володя промолчал, спас своего брата-чукчу. И правильно сделал. Чукча свой, а меня, как бродячего уголовника, шастающего в тундре по чумам, в олений рог скрутили бы…
Ухаживает за мной Демьян, говно чистит. Он, как пришёл в себя, так за голову и схватился: сидит на шкурах, качается взад-вперёд: «Ой-ой-ой! Сто я наделал, чукча глупомордая? Неколосо как! Ой, как неколосо! – вытащил из-под шкур баульчик такой фибровый. Лет сто баульчику! Ободранный весь, мятый. – Валета, – говорит, – на, Валета, возьми, он твой теперь!»
А мне тот баульчик, как козе баян. Нога болит неимоверно. В голове от мухомора полярного барабан колотится, как припадочный. Запустил я этот баул в Демьяна, а баул распахнулся, и оттуда дензнаки посыпались, как у нас по осени листья с ясеня. Это у чукчи Домиана, оказывается, такой портмоне из фибры, а не баул. В тундре куда деньги денешь? Вот и собрались листик к листику.
– Ладно, – говорю, – Демьян, покалечил ты меня напрасно, но я тебя прощаю! Потому, что ты чукча! Исчезающий вид!
Роюсь в деньгах, как в сору. Много, а куда их денешь? До первого магазина сто километров, а до второго – тыща! Да и нога, как деревянная.
Домиан посмотрел, посмотрел на меня и полез снова за полог. Выполз оттуда и суёт в руки железяки. Оплавленные, тяжёлые такие. Я вначале думал, что для сетей свинцовые грузила это, или бронза, какая. А Демьян на ухо шепчет: «золото это, Валета, никому не показывай! Бабу на материке купись. Каменный чум купись. Жить будесь. Пить вино будесь. Бери, Валета! Сына мне ещё делай, Валета. Чукча нужен! Молодой чукча! Оленей пасти. Мне помогать. По тундре песцов капканить. Бери всё, есё дам! Река есть, песок есть, мыть вместе будем, Валета…» Он меня всегда так называл – Валета, да Валета… Чукча – одним словом!
– Валета, ты лези, лези с Розой! – говорит Демьян, – Меня не боись! Тугныгака боись! Нехороший, злой дух. Ты знаешь, Валета, какой он злой, когда ему спирта не дают! А я тогда жадный был. Всё сам выпил. – Валёк хитро прищурился, вспоминая что-то своё. Стряхнул сигарету прямо в тарелку с недоеденной яичницей, глубоко затянулся и воткнул её в слегка подтаявший жиром кусок свинины.
– А что мне делать остаётся? – хохотнул мой друг, – лежу себе на пыжиковых шкурах, как Алитет какой. Демьян с Розой, когда она вернулась, с меня глаз не сводят. Не потому, что караулят – я всё равно подстреленный никуда не денусь, а влюблены оба в меня. Вину свою чувствуют. Теперь вся ночь у нас на троих. Простреленная нога в этом деле не помеха, а день принадлежит одному Домиану. Он хозяин стада. Гонит оленей на ветерок. Весна по утрам сахарок на ягеле подтачивает, ледок ломает. Гнуса ещё нет – гуляй, Вася! В обещанный партийным начальством Анадыря посёлок, который должен заменить стойбище, теперь не верит даже сам Верховный Тугныгак, к всеобщей радости Розы и недоуменным поглядываниям на далёкий ветреный горизонт Демьяна. Чукча коммунист, чукча верит в советскую власть, и теперь ему горько сознавать, что большие люди обманули его. А тут ещё радиоприёмничек на старых батарейках загундосил о какой-то перестройке, о новом мышлении. Совсем сбит с толку Домиан. Солнце по кругу пошло, оленей отгонять надо подальше в горы, где от гнуса попросторней, чем здесь, возле яранги. А Демьян не трогается, всё распоряжений ждёт. Роза ему и говорит:
– Чукча ты, Домиан, бестолковая! Чего ты всё нетерянное ищешь? Посмотри Алёк узе на трёх ногах стоит. Скушно ему с нами. Взял бы ты его туда, где песочек жёлтый. Ему скоро уеззать надо, много золота на баб тратить надо. Покази ему места, которые никому знать не надо. Алёк теперь нашего племени человек. У меня снова в зивоте сыночек завёлся. Теперь спать вместе никак нельзя. Возьми его!» Домиан разбинтовал мои раны, помял пальцами и тоже повеселел. Болячки затянулись, только нога гнуться перестала, а так – ничего, вот она! – Валёк весело ударил кулаком по колену, – как деревянная! Слушай, давай Зинаиду найдём! – он перебил свой необычный рассказ, аккуратно поглаживая клочок мятой газеты, где в строгом деловом костюме и с гладкой причёской строго смотрела на него бывшая законная и благоверная, как бы говоря – «Эх, дурак ты, дурак, и жизнь тебя ничему не учит!..»
Наверное, то же самое послышалось и моему другу, он, опасливо взглянул на меня, потом аккуратно сложил четвертушку газеты и сунул в карман.
– А не боишься? – спросил я. – Она, может, замужем за передовиком ручного труда. Он тебе кости наломает!
– За что? Мы тогда с ним будем вроде братьев молочных. Я к нему с гостинцами приеду. Золотишка подкину. Денежек дам, чтобы он от своих бурёнок отдохнул на Канарах. Жадность фраеров губит. Вот он, ошмёток! – Валёк шлёпнул на стол оплавленный, довольно увесистый, величиной с ладонь, кусок золота. – Любовь не купишь, а золотые челюсти тому мужику впору будут. У меня тоже кулак на месте сидит. Хотя я первый никогда не залупнусь.
– Ты что, действительно к Зинке собрался? Она теперь директор школы! У неё авторитет! А ты – вот он! Как чёрт из рукомойника выскочишь. Не позорь бабу, Валёк!
– Эй, прокурор хренов, ты лучше помолчи! Сам-то, что ль, безгрешный? Помнишь, как у нас в студенческом общежитии девок брюхатил? Я тебе тогда ничего не говорил. Комнату представлял. Презервативами делился. Просроченные, говоришь? Рвались через раз? Ну, тут уж я совсем ни при чём! Рассчитывать свои возможности надо! Давай спать! Завтра к Зинаиде поедем! Пусть морда к утру немного просохнет!
Валёк, несмотря на мой протест, выбулькал в мойку только что початую бутылку и с отвращением швырнул в мусорное ведро.
Можно было подумать, что с этого момента он записался в армию трезвенников и теперь никогда не прикоснётся к стакану. Но моменты бывают разные, в чём мне пришлось убедиться позже. Спать, так спать! Не знаю, как спалось другу, но в мой сон вошла жена с лицом строгой школьной учительницы Зинаиды, и до утра корила за недостойное поведение и беспорядочные половые связи в далёкой молодости.
