18
При какой кухне здесь матадоры, я так и не понял.
Чем не угодили ему собратья по крови, коль он с таким сарказмом выпалил последнее определение, никоим образом не соответствующее характеристике русского человека? Он, то есть русский человек, и слово-то такое может когда и припомнит, то только под большим бодуном, загоняя разыгравшихся на вольных просторах откормленных бычков в своё хозяйское стойло.
Я сидел и с любопытством поглядывал на друга, припоминая его прежние подростковые черты, в которых сквозили вместе с безрассудной неоправданной нагловатостью постоянная, какая-то совсем неистребимая отчаянная весёлость, присущая только уверенным в себя деревенским мальчишкам на великих русских равнинах.
Кроме прежней беспечности, остальное всё как будто сохранилось: и весёлость, и, мягко говоря, нагловатость, и склонность к безрассудным поступкам, когда, мотнув по-бычьи головой, идёшь тараном на бетонную стенку.
Спас он меня однажды в пьяной драке.
В молодости как? – загулял, так на подвиги тянет. Вот и мы с другом, отмечая Женский праздник 8 марта, решили навестить подруг в женском общежитии, там и нарвались на городскую шпану.
Зачинал я, а ножи получил Валёк.
Врачи успели кровоток остановить, а то бы северной Розе так и стыть на морозе…
В образе друга осталось всё, кроме уверенности во взгляде, жёстком и каком-то настороженном теперь, словно в ожидании удара из-за плеча.
Бравада тогда хороша, когда блефуешь, когда заведомо знаешь о противнике, что он существо слабое и податливое, и наверняка сдаст позиции без боя.
А с жизнью не поблефуешь. Она сама разложит все твои козыри рубашкой вверх, и тут же выдаст проигрышный вариант, вложив в руки одни шестёрки. И все твои бессонные зябкие ночи будут согреты только одними тёплыми слезами в тоске о невозвратном.
Прошлое всегда найдёт возможность отомстить будущему…
Валёк, что-то вспомнив, рассмеялся. Но в смехе не чувствовалось беспечного веселья, а была в нём какая-то затаённая горечь, или, что ещё хуже – едкий цинизм:
– Роза меня шаманить учила. У неё все по мужской линии были лекари. Народными средствами не только золотуху с поносом лечили, а и кровь заговаривали от злого духа, северного лиходея, шатуна Тугныгака. Этот вроде нашего самого главного чёрта будет. Он у них во всех скорбях и несчастьях присутствует.
Иногда от него, злодея-Тугныгака, откупиться можно.
Можно нерпичьи кишки возле яранги раскидать по кругу, или нюхательным табачком посыпать. А уж если это не поможет, то над жирником надо бумажные деньги жечь. Чем серьёзнее случай, тем крупнее деньги гореть должны. Ну, а если и это не поможет, тогда точно шамана звать надо. Без шамана ни одно стойбище-ыттувьи жить не может. Тугныгак их всех передушит, как миленьких. И сожрёт. Вот для этого над пологом в чоттагине, ну, в сенях, по-нашему, у Розы бубен на стойке висел. Там же веники корешков каких-то, трав. Особо в полупрозрачных мешочках из потемневшего мочевого пузыря оленя хранился священный гриб вапак, перетёртый в порошок, и рядом спицы для камлания. Вроде велосипедных. Только с одного конца острые и тёмные от частого употребления.
Ночь полярная долгая. Северное сияние развесит свои полыхающие шторы, вроде как горят они, а тепла совсем не чувствуется – один морозный суховей от небесных огней этих.
Домиана Чистякова нет.
Оленьего мяса нет, один вонючий копальхен остался в ямах, да травы эти ворожейные. Чтобы цингу отогнать, пожуёшь такой травки, и сыт вроде. Почешешь спину через пупок, и снова – на боковую. Голод.
А Демьян тот, брат мой молочный, то есть по Розе молочный, со стадом кочует. Она и говорит: «Сил хороших детей делать совсем нет. Домиана звать надо, хорошо звать. Кричать надо. Далеко кричать. Он услышит – печёнка будет. Олений желудок, набитый ягелем, кушать будем. Кровь в жилах, как спирт, гулять будет! Комлаться надо, Алёк!».
Она меня почему-то всё время Алёк звала.
Но я её не поправлял, какая разница – Алёк или Валёк? Темнота самоедская! Одним словом – чукча! Всё в своего Тугныгака верят, да в предка Кита, основателя рода северных людей. Умора! Спирт кончился. Делов никаких. Начальство в такую пору по своим норам живёт, как медведь, жирок нагулявший.
А я кому нужен? Кальмар, говорили потом знающие приморские бичи, в наёмники подался. Рапорт написал. В Анголу, или ещё куда-то военным советником ушёл. У него в министерстве обороны однокурсник по училищу нашёлся, вытащил его из бичей в инструктора по взрывному делу. слух такой был… Ну, да… – Валёк рассеяно почесал затылок.
Было видно, что он теперь, вот сейчас, в эту минуту, ещё там, на далёкой Чукотке, ударом в бубен отгоняет в горы своего Тугныгака, северного дьявола.
– Да, на чём я остановился?.. А, как комлался-то? Голод заставил, и выпить было охота. Вот я и думаю: дай Розе подыграю. Вроде как поверил в шаманство ихнее. Скучно так-то вот на трезвую голову. Комлаться так комлаться! Тащи, – говорю, бубен свой, и все причиндалы!
Роза пошебуршила в чоттагине, и загудел бубен, завыл по-волчьи, потом, как лев, рыкать начал, потом несколько раз по-совиному ухнул и захохотал с надрывом: «Ыык-ха-ха! Крыыптымным! Ыык-ха-ха!» Это Роза свой родовой бубен пробует. У них почему-то все звуки к «ыкк» сходятся, язык у них такой, слов мало, а звуков тьма, слово скажешь – и тут же в горле запершит, словно спиртом ожёгся.
Положила Роза передо мной бубен, а сама – шасть за полог! И выносит кружку горячего отвара из священного гриба, ну, вапака этого, северного мухомора. «Пей, – говорит, – Алёк! Крепче огненной воды будет! Сквозь ночь всё увидишь, лучше совы полярной»
Выпил я кружку дряни этой, а Роза с меня рубаху из пыжика снимает, зачерпнула пальцами мази из порошка белены, смешанной с жиром нерпы, и давай между сосками мне грудь растирать.
Снова загудел, заголосил бубен, закурлыкал по-журавлиному, да ясно так, что я над головой увидел целый клин поднебесных. Мне бы подумать – откуда в полярную ночь здесь, в сорокаградусный мороз – и журавли. Но вместо этого из горла у меня победный клёкот орлиный вырвался, и земля ушла из-под ног. Взвился я к облакам, и давай крошить журавлей тех, только пух в рот набился – не продохнуть.
Бросил я гонять по небу журавлей и дальше полетел за горы. Смотрю – внизу Домиан с оленями, я кричать стал: «Демьян! Демьян!». Кричу, а слов не разобрать, во рту пух и дышать трудно стало. Кружусь над стадом оленьим, хочу к Домиану опуститься, а не могу, меня ветром в горы относит, как одуванчик наш. Очнулся, в голове молотки – бух-бух-бух, а может, это только бубен над головой.
Роза кружит возле меня и колотит кулачками в натянутый на китовый ус нерпичий мочевой пузырь. «Что – спрашивает, – Домиана видел?». Видел, – говорю, – а сказать ничего не успел. Меня ветром за горы унесло прямо сюда, в стойбище. «Ничего, ничего! – бросает Роза бубен, и штаны с меня спускает, подставила кружку, – ссы! – говорит, Алёк. Весь гриб вапак здесь, в твоей моче будет. Теперь ты точно долетишь до Домиана! – и подносит ко мне кружку эту. – Пей, – говорит, – здесь вся сила будет, и орла и совы полярной!»
А у меня во рту как рашпилем кто прошёлся, гусеничный трактор проехал. Пить страшно хочу! Заглотил я кружку эту и снова соколом взмыл, словно самолёт реактивный.
Роза вдогонку кричит: «Скажи Домиану, чтобы скорее возвращался, у меня в животе ягель набухает, северное сияние распускается! Может, ребёночек будет?! Так и скажи Домиану!»
А я уже снова за горами…
И вот оно, стадо оленье!
Смотрю. Точно – Демьян! Брат мой молочный! Сидит возле чума и трубочку покуривает, дымок голубой ленточкой вьётся-кружится, вверх поднимается, уже мне ноздри щекочет, а рядом стадо в сотню оленьих голов пасётся на сочном от мороза ягеле.
Спикировал я вниз, кричу Домиану в ухо: «Демьян, мать твою так! Мы с голоду с твоей женой помираем. Гони оленей в стойбище! Роза на брюхо поправляться стала. Демьян, смотри сюда!» – трясу его за плечо. А Домиан в мою сторону и головы не повернул, только шваркнул рукой возле уха, словно от гнуса отмахнулся.
Я у него изо рта трубку хочу выхватить: курить страсть охота! А рука промахивается, один морозный воздух загребает. Не слышит меня чукча! Я – снова к себе в ярангу, рассказать Розе, что меня Домиан слушать никак не хочет, или притворяется, что не слышит.
Влетел в чум сквозь дыру дымохода. Роза танцует возле жирника и в бубен наяривает.
Увидала меня и снова кружку подносит. А кружка обвита гибким змеиным телом, точь в точь, как на аптекарской вывеске.
Смахнул я змею, заглотил всё, что в кружке осталось, вырвал у Розы из рук бубен с колокольцами серебряными по ободу, ударил в него – зарокотало, заколотилось внутри меня, затрясло всего, и понесло по кругу вихрем каким-то прямо опять сквозь дымоход к звёздам. А звёзды эти – вот они, рядом, и начал я их шапкой сбивать, как яблоки в саду, только искры во все стороны.
Смотрю, рядом олени летят Домиановы, нарты с собаками. Сам Домиан восседает на шкурах. Ухватил малицей, ну, рукавицей своей, одну такую головёшку звёздную, прикурил от неё свою трубочку-носогрейку и мне машет рукой: мол, что ты зря на крыло поднялся, силы тратишь, садись ко мне, вместе к Розе полетим, заждалась она нас, однако!
– Чукча, – кричу я Домиану, – открой глаза! Ты же это во сне летишь на собаках по Млечному Пути, а я наяву, вот он! – И беру изо рта у Домиана трубочку, и, покуривая, усаживаюсь на мягкую ягелевую подстилку нарт. Чего, – думаю, – силы тратить! Пусть меня Домиан сам к Розе подкатит. Ему теперь всё можно. Во сне он.
Смахнул над головой тогда я одну звезду такую, и Демьяну за меховой воротник кухлянки закатил, чтобы из сна его выхватить, и всё рассказать, как мы с Розой теперь впроголодь живём, все дедовы мухоморы поели, табак покурили…
Закатилась звезда эта Домиану, наверное, под самый копчик, припекла ему причинное место, он и взвился осветительной ракетой под самый купол, где висели морозные всполохи, как сети рыбацкие. Там он и сгинул. Кручу головой по сторонам – никого! Собаки прямо к горизонту, с упряжью вместе погнались за огненным песцом и тоже скрылись из виду. Один я лечу в межзвёздном пространстве, как самый настоящий космонавт, только без скафандра. Я ещё тогда подумал: зачем космонавтам громоздкие скафандры? Так вот, налегке-то, совсем лучше! Не догадываются, наверное, учёные космонавтов в нижнем белье отправлять, грузят их по полной программе, а в космосе и так можно.
Оглядел я себя со стороны – вроде как в зеркало на себя смотрю. Мать-перемать! Я-то совершенно голый! Прикрыл срамоту ладошкой и вошёл над нашей с Розой ярангой в штопор. Проскользнул сквозь дымовое отверстие, и на оленьих шкурах очутился прямо перед горящим жирником. Роза! – кричу, – пить дай! Всё нутро огнём горит!
Роза гусиным жиром мою грудь растёрла, похлопала ладошкой по щекам – я вроде и очухался. Пришёл в себя. Талого снежка глотнул.
Роза и спрашивает:
– Домиана видел?
– Видел, – говорю, – а как же? Кричал в ухо, чтобы он к нам примчался на собаках, мясо привёз, желудков оленьих с ягелем… Трубку его курил, а Домиан сидит, как глухой. Молчит.
Роза и говорит потом:
– Алёк, а по звёздам летал?
– Летал, – говорю, – Домиану за воротник целую горсть насыпал, он и шарахнулся прямо в северное сияние задницу студить.
– Это хорошо, – говорит Роза, – давай я в твою ладонь посмотрю. Ну и повернула мою ладонь на себя, сдунула что-то с неё. И радостно завопила: – В дороге он теперь, Алёк!
– Ну, ты и брехать здоров! – говорю я другу. – Наркоты нажрался – вот и вся твоя левитация!
Валёк чешет голову:
– Чёрт его знает, как там у них получается, но я действительно летал, и даже рукавицей звёзды сшибал, ей-Богу! Ведь Демьян на второй день точно приехал. Ну вот, поглядела Роза в мою ладонь, как в зеркало, и говорит:
– Скоро оленину кусать будем! Хорошо кусать! Много кусать! – и показывает на свой живот. А живот у неё уже к подбородку лезет.
Родить – нельзя годить. До больницы отсюда километров 200–300 будет. По морозу не довезёшь, на снегу опростается. А чую – в животе у неё парень брыкается, и по всему видать, мой.
У меня, опосля этого камлания, в голове как муравьи завелись. Роза дала трубочку с какой-то травкой покурить, я два раза затянулся – и весь из виду пропал. То есть сам провалился в такой глубокий сон, что Домиан меня на другой день снегом растирал, чтобы я себя снова нашёл.
Роза оказалась права. Прибыл Домиан, хозяин оленьего стада, нас от голода спасать…
Огляделся я – снова жить можно! Котёл на огне бурки пускает. Мясо на деревянном подносе ломтями лежит, кружки со спиртом. Обнял я Демьяна:
– Мужик, – говорю, – ты самый настоящий чукча! Нет, Домиан, не так! Ты настоящий русский мужик! Это я чукча!
Снова живём вместе и – все порознь. Роза никого не подпускает:
– Нельзя, – говорит, – мне живот мять. Сынку там тесно будет. Головка болеть будет. Нехорошо!
– Ладно! – огласились мы оба. – «Магомет» на гору не полезет! Чего ему теперь там делать?
