Глава 26. Для ума и тела
Нижний зал, в котором мы расположились, выглядел впечатляюще: практически двухэтажный – с широкой галереей вдоль стены вместо второго этажа. Туда из трёх углов зала вели винтовые и полувинтовые стационарные лестницы. А мы сидели возле четвёртого угла, и рядом стояла небольшая лестница-стремянка. Куда-то она стремилась? А-а, так это же…
– Снисхождение? – догадался я.
– Оно, – подтвердил Гид.
– А автоматического нет? – на всякий случай спросил я.
– Что-то вроде эскалатора, – согласился Гид. – Но сейчас увезён на профилактику. Смазывать снисходительность.
– Как же получается? – решил уточнить я. – Снисходительность является составной частью снисхождения?
– Разумеется. Снисходительность – способность к снисхождению: оно на ней базируется. Ну и вращается, разумеется. Вроде упорного подшипника
Мимо нас сновали официанты, разнося кому что нравится – как съедобное, так и общеупотребительное. Один пролетел, словно на олимпийском стадионе – с горящим факелом в руках.
– Пунш? – предположил Том. Действительно, на пылающую чашу с пуншем блюдо очень походило.
– Пламенные приветы, – ответил Гид.
– Горячие? – зачем-то решил уточнить Том.
– Горящие, – влез я.
– Как путёвка? – упорствовал Том.
– Как листовка.
– Прокламация?
– Декламация. Или рекламация.
Нашу пикировку прервал официант, который, очевидимо, перепутав кабинки – мы сидели в полуотгороженном от остального зала отдельном полуовальном кабинете – вошёл к нам, вкатывая за собой тележку, привязанную на верёвке.
– Я пришёл к тебе с приветом! – начал он декламировать – или рекламировать – вкатываемое. Но продолжения мы не услышали.
– Опять пирожки! – заныл Том, желавший поесть чего-то существенного. Но пирожки-приветы не имели с тележкой ничего общего: сама тележка оказалась приветом – из той же серии, что и вопрос: «Ты что, с приветом?» Притом не из той же, а той же самой серии – именной.
– А верёвка что, умопомешательство?
– Фу, Том, – попытался сдержать его я, – как невежливо!
– Скорее, умопомрачение, – мягко объяснил Гид.
– А почему он на ней?
– На чём же он должен быть?
– На сдержанности.
– На сдержанности – вспыльчивость. А такой привет держится, скорее, на расхлябанности. Но лёгкое умопомрачение вполне может походить на расхлябанность – во всяком случае, покрывать её сверху. И с боков, – продолжил Гид пояснение.
– Вот как? – задумался Том.
– Это не наш заказ, – мягко сказал Гид официанту. – Мы хотели просто поесть.
– Ваш заказ, ваш, – произнёс официант, – вам передали из первого отделения.
– Странно… – Гид поднялся. – Я сейчас разберусь.
– Там никого нет, – предупредил официант. – Господин сразу вышел. Весь.
– Как он выглядел?
– С бородой и усами.
– В пиджаке?
– Нет, в руках держал.
– Высокий?
– Голос – да, а сам низкий.
– И поступил соответственно… – Гид сел. – Уберите, пожалуйста.
Официант укатил тележку. Гид думал, бормоча:
– С бородой, бородой…
Том решил предложить свои варианты:
– Лесодой, рощедой, тайгадой, лугодой…
– Нет, – отмахнулся Гид, – это не то.
– Есетственно, – обиженно протянул Том, – это – не то. Это – это это. А то – это то.
Я решил малость успокоить – утешить Тома, поиграть с ним в старую игру в ожидании заказа.
– Том, – сказал я, – когда я на лугу, я лгу?
Но Том не был склонен к игрушкам. Он вполне серьёзно пробормотал, отмахиваясь:
– Лгун-на-лугу… А если то… – попытался продолжить он.
– Лугун, – попробовал быстро сострить я, вновь отвлекая его.
– Угу, – кивнул Том и приготовился снова открыть рот, – тогда это…
На наше счастье, официант принёс заказ, и Тома удалось приглушить – он, правда, что-то бормотал сквозь язя, но неразборчиво и потому не столь опасно.
Закончив трапезу, мы поднялись из-за стола и, расплатившись, покинули ресторан, чтобы вновь окунуться в атмосферу развлечений и отвлечений, рекламируемых повсюду, для чего и пошли рассматривать афиши на соответствующей ближайшей афишной тумбе, увиденной нами ранее.
Рядом с тумбой на дереве сидела большая бело-чёрная птица с длинным хвостом. Вся в шерсти, она хрипло мяукала. Так-таки она осталась кошкой, напрасно я посчитал её за сороку. Моя близорукость подвела меня. Мы покосились на неё и принялись читать афишу под неустанный (неуставный? – кошка была явно не в форме) мяв.
Под деревом сидела вторая кошишка – длинная и лохматая – и, олизываясь, смотрела на товарку.
Афиша приглашала на диспут. Мы потопали туда прямиком, другой дороги не было. Как оказалось, диспут – чуть ли не кровавое зрелище, если судить по тому, что мы увидели.
Широкий круг зрителей окантовывал глабиаторскую арену – нечто среднее между гладиаторской и грабиаторской – где все, желающие показывать мастерство, показывали его.
Но сначала выступали гладиаторы-роботы – гибрид гладильной доски и радиатора, представленных зрителям в роли диспутантов. Они стояли на диспуте – спутались вдвоём. Либо произошла дисперсия пути: вот и разошлись пути-дороги вдруг…
Ушастники соревнования вышли на арену с большими торчащими ушами. Сначала молча стояли лицом к лицу, потом принялись осыпать друг друга кучами наукообразных оскорблений, из которых довольно-таки легко выкопались, применив встроенные лопато-захваты – специально приспособленные для рытья, копания и хватания выкопанного.
Затем один неожиданно выхватил из-за спины пару остро отточенных тезисов и метнул в противника. Тот молча отразил тезисы своими аргументами. Один оказался мягким, и тезис застрял. Второй тезис срикошетировал от более твёрдого аргумента, зацепив кого-то из зритеелей: зрители зеленели от страха, словно хвойные деревья. В зале раздался женский визг. Он раздавался всё шире и шире, пока двое служителей не стиснули его с боков и не укротили.
Первый диспутант умело пользовался инициативой, держа второго на расстоянии, но на мгновение расслабился, и тогда второй перехватил инициативу – тонкий синий прут – в свои руки, и нанёс мощный удар первому по уху. Зазвенели брызги, как капель весной. Летели они то от прута, то от уха, поочерёдно. Да и ухом ли было ухо? Скорее всего, наушничеством.
– Скажите, у них какая инициатива? – поинтересовался кто-то. – Частная или государственная?
– Разве можно применять государственную инициативу? На государственной столько печатей да подписей стоит, что ею и шевельнуть невозможно. Только частная. Она и гибкая в меру, и надёжная, потому что основана на личной заинтересованности.
– А полезная хоть?
– А как же! Как любой инструмент. В зависимости от того, куда его применить, он будет осуществлять полезные или вредные функции. Топором можно построить дом, а можно разрушить его. То же самое и с инициативой.
Рядом со мной переживал немолодой болельщик. Он не мог смотреть на столь дикое зрелище без содрогания. «Оно всегда успокаивает», – пояснил он, найдя во мне родственную душу. Вот и теперь, достав из кармана таблетку, он метнул её в рот, чуть содрогнувшись. «Карман и кармин», – подумал я. – Что между ними общего? А есть ещё камин и карниз… А карверх? И Кармен? Корвет? Харвей? Гарлем?»
На арене между тем продолжалась схватка: противники перепрыгивали по чёрным пенькам неодинаковой высоты. Они прыгали поочерёдно с одного на другой, стараясь удержаться и свалить противника.
– Смотрите, смотрите, – зашептали вокруг, – они пошли на различные ухищрения!
Но поскольку пеньки оказались очень скользкие, один из соперников скоро поскользнулся и сверзился вниз, пропоров бок о торчащий из пенька сучок.
– Хищные ухищрения, – прошептал кто-то рядом со мной.
Мы протолкались от арены и хотели убраться подальше. Но я остановился: я увидел – правда, со спины – человека, который нёс в руках большой мешок с резинкой-продёржкой в горловине… Стяжательство! И что-то в него собирал.
Уж не один ли из Сборщиков? Да нет, не может быть. Сборщики со стяжательством не ходят, тем более здесь. Скорее всего перед нами обыкновенный сборщик налогов.
Гид подтвердил мои подозрения:
– Видите кокарду? – кокарда серебрилась загребущей пятернёй. – Серебряная. Значит, младший инспектор. У старшего пятерня золотая.
– Сонька Золотая Ручка, – пробубнил Том.
– Налоги надо собирать, – пояснил Гид. – Иначе ничего не получится: несобранные налоги пропадают.
– Гниют? – спросил Том. – То есть подвергаются гниению?
– Гинеют, – ответил Гид, – то есть превращаются в гинею.
– В гиену? – не понял Том.
– В гиену позже, – усмехнулся Гид, – по иной причине.
– Из ятиков? – спросил я.
– Из любой валюты, если пустить сбор на самотёк.
– Гиенят, значит, – раздумчиво протянул Том.
– Сначала шакалят, после гиенят, – добавил я.
– Шакалят одни, а гиенить приходится другим, – вздохнул Гид.
– А что такое налоги? – переспросил Том. Как будто он о них уже спрашивал.
– Налоги – это кирпичи экономики, – ответствовал Гид.
– А-а, вот почему у сборщика морда кирпича просит! – догадался Том.
Сборщик между тем копошился в каком-то азарте, что напоминало как если бы какой-нибудь петушок или курочка… – ну, вы меня понимаете.
Скоро он разрыл всю кучу азарта и удалился к соседней куче, чего-то другого, где – похоже, по собственному разумению – принялся искать выгоду, копаясь в… Где именно, мы не досмотрели, ушли. Но воняло оттуда страшно.
– Здесь очень много азарта, – пояснил Гид.
– Ещё бы! – согласились мы. Но «бы» больше не было. Ни ещё, ни пока, ни потом, ни кровью.
Зато азарт встречался повсюду, но проистекал он не из одних азартных игр, а из других. И вообще: на территории парка развлечений и отвлечений имелась масса разнообразных времяпрепровождений на самый искушённый вкус и цвет: выставок, заставок, приставок, отставок, вернисажей, невернусажей, вернууглем…
О них сообщала куча рекламы со щитов или на щитах. Красовалась безщитовая реклама.
– Зачем нам щиты? – бахвалилась одна реклама. – Достаточно того, что есть щия, щион, щиона, а вместе – целая щитрана.
И действительно: рекламный щит зиял огромной раной на теле города. И не только на теле, но и на радио, а также в интернете.
«Ревю» – гласила одна афинша, как объявление. И, кстати, отпечатали её в Афинах, поэтому остальной текст шёл на древнегреческом, и подробностей мы не поняли.
– А чего он ревает? – не понял Том.
– Наверное, ревизии боится.
– А ревизия – точно от слова «реветь»?
– Иногда бывает и так.
«Мимы – мистическое мышление» прочли мы на другой афише. Нарисованный пар в форме привидения выходил из-под приоткрытой крышки на большой, словно котёл, голове и столь же закопчённой. Изнутри.
– Варит котелок, – кивунл Том, дёрнув головой сверху вниз и направо. Может, его паром ошпарило? А-а, он просто хотел прочитать афишу, приклеенную вниз головой. Или вверх ногами? У меня постоянно проблема с верхом и низом одновременного определения. А у вас?
«Тоталитазартор» – гласила реклама. Во весь голос.
– Тотальный азарт? – спросил Том.
Гид кивнул, но как-то неуверенно, как бы про себя.
Одна афиша приглашала на художественную выставку, куда мы и пошли, благо она находилась ближе всех. Пошли ли туда все, я не знаю: они могли пройти дальше, вот выставка и оказалась ближе них.
На художественной выставке все выставленные экспонаты – в том числе и за дверь – были выполнены из худой жести и плохими, некрасивыми жестами. Здесь правили бал лживописцы со мощным идейным вождём Клеветаном. Но бал подправляли рживописцы, ещё со времён Ильфа и Петрова писавшие не только овсом, но и рожью, а также ржавописцы, писавшие исключительно ржавчиной, причём иногда из неражвеющей, не входящей в раж и не завевающейся стали. Бродили и пшивописцы (подражатели Пшишкина, но у них обычно получался пшик) и вшивописцы. И шивописцы, писавшие одного Шиву. Второй напрасно упрашивал, чтобы написали его. А до третьего вообще руки не доходили.
– Жи и ши пиши с буквой «и», – процитировал Том, прочитав краткую аннотацию отмеченных направлений искусства у начала выставки. Что же мы увидим в конце?
Не пройдя и двух залов, мы нарвались, почти у самого входа в третий, на разговор двух мэтров, разглядывавших картину:
– Однотонный цвет.
– Да, тяжеловато.
Том наклонился ко мне и тихо спросил:
– Неужели трёхтонный цвет легче?
– Многотонный легче, – так же тихо ответил я, – здесь происходит вычитание цветов, а не сложение.
– А вон там я видел вычитание, – заметил ТОм.
– Где?! – ахнул я.
– Неподалёку.
Том указал. Я присмотрелся. Сначала действительно показалось, что это вычитание. Но, всмотревшись получше, я понял, что на самом деле это Валентин Катаев, в одной из своих ипостасей. Он тоже осматривал выставку. Мы мило раскланялись.
Посетители не оправдывали своего названия: выставку посещали плохо, их мы встречали намного реже, чем авторов.
В зале, напоминавшем греческий, выставлялось нечто, напоминавшее скульптуру. Поодаль кругами ходил расстроенный автор – хоть и один, но как бы втроём, в обнимку, но не в ногу и не строем – так он был расстроен. Мы попробовали выяснить, что с ним, и он пояснил, что думал выставить работу на всеобщее обозрение, а оно оказалось посмешищем. И она стояла на посмешище, слегка поворачиваясь из стороны в сторону и покачиваясь вверх-вниз.
– Перепутал подставки? – спросил Том. – Случайно или не знал?
– Так иногда получается, – пояснил Гид. – Просчитался. Не тем считал.
К расстроенному автору подошёл товарищ, и, желая успокоить, сказал, протягивая большое красное яблоко:
– Это тебе в отместку.
Тот молча опустил яблоко в небольшую чёрную кожаную сумочку, притороченную у пояса.
Возле другой скульптуры стоял улыбающийся автор-скульптор. Или скальптор: увиденное напоминало гибрид лысины с задницей.
– Приятно видеть довольного человека, – приветствовал автора Том. Мы с Гидом тоже поздоровались. Друг с другом: вспомнили, что утром так и не сказали друг другу «здравствуйте».
– Что у вас? – осведомился Том, ожидая услышать тривиальное: «а у нас огонь погас».
– Моя отрада, – автор любовно похлопал скульптуру в районе поясницы.
– Вижу. В стиле «ретро»?
– Да. Ныне она почти повсеместно вытесняется кайфом. Сначала её место заняло хобби, потом – увлечение, а теперь остался один кайф, – автор скривился.
Пока мы разговаривали, двое посетителей прошли мимо нас, сетуя и ведя высокоучёные разговоры за ручку, по паре на каждого.
– Регресс ли прогрессирует, прогресс ли регрессирует – всё едино, всё неделимо…
– Атом неделим…
– Атом поделим!
– А как насчёт упорядочивания хаоса или хаотизации порядка?
– Что вы! Их и сравнивать нельзя…
– Не о чем писать… – пожаловался один.
– Тьма тем! – возразил второй. – Пишите о ком-то!
В следующем зале выставка перешла в сущий авангард: растекон плюпился по талду, овсеб клахал на тепст…
Оттуда мы ушли сразу, поскольку ничего не поняли, и вернулись к более внятным вещам.
Например, один маэстро положил в основу своего творчества тоску. Но если устоявшееся мнение утверждало, что крайняя степень тоски – зелёная, то он выдал целую палитру тоск, залитых в воск. Или спектр. Спёк палитру. Но, как выражение веяний века, он окрасил их различными синтетическими красками, причём самых ядовитых цветов: сумаха, болиголова, дурмана.
– Подделка! – кричали критики. Но зрители не слушали, одурманенные красками, и качались из стороны в сторону.
Другой выставил на всеобщее обозрение – не ошибся, выставил правильно: за дверь следующего зала – сравнительную этимологию слов «нектар» и «гектар» с требованием указать, что между ними общего? Требование располагалось строго между словами.
– Сколько нектара собрали с гектара? – предположил Том.
Но подобное предположение лежало на поверхности и в счёт не шло. Мы попробовали углубиться в суть, чтобы приблизиться к догадке, загаданной автором, но, как ни старались, ни на йоту не приближались к ней. А рядом выставлялись те самые йоты, причём почему-то густо смазанные йодом. И от этого нам с Томом было очень обидно.
Через полчаса, усталые и вспотевшие, мы вышли на вольный воздух и присели на скамейку под берёзой, на ветках которой кто-то расставил запятые воробьёв.
– Да, тяжело искать истину, – выдохнул Том.
– А зачем её искать? – удивился Гид. – Вы что, решили собирать лекарственные растения?
– Почему лекарственные?
– Истина – спороносное растение. Лекарственное, но спороносное. Хотя некоторые спорят: лекарственное ли?
– Спороносное? Такой примитив? А откуда сведения?
– Как же! Все знают, что в спорах рождается истина. Не в зёрнах, не в семенах, не в василиях, а только в спорах.
– Но вы говорите, что некоторые не уверены, лекарственная ли она, и спорят на тему лекарственности?
– Да.
– Значит, она рождает споры?
– Разумеется. Поскольку рождается в спорах, то споры, соответственно, и рождает.
– А нельзя посмотреть её где-нибудь в гербарии?
– Вы имеете в виду герб ариев?
– Какой герб ариев?
– Герб древних ариев – пра-пра-прародителей нынешних.
– Нет, я имел в виду коллекцию растений.
– А-а, так бы сразу и сказали, а то я не сразу понял.
Пока мы сидели и отдыхали, подъехал новый творец и принялся перекладывать своё творение с грузовика на тележку. Он наложил полную платформу, но в кузове оставалось немало.
– Что он накладывает? – спросил Том у Гида. Или Гид у Тома?
– Табу, – ответил Гид. Нет, всё-таки он.
Автор услышал и возразил:
– Не просто табу, а табуретка.
– Но… но табуретка – это же… – Том растерялся. Мне даже показалось, что он рассыпался по песку дорожки, и я с ужасом представил, как мне придётся собирать его по крупинкам, отделяя от песчинок. Но всё обошлось: Том сумел собраться сам:
– Табуретка… А почему не «табучасто»? Вы твёрдо уверены, что решётка с удалёнными шшелями и несыгранными нотами «ля» и «ми» может претендовать…
Автор, не дослушав рассуждений, всё понял и двинулся на Тома, зверски оскалясь.
Мы с Гидом вскочили с мест и приготовились защищаться, но к счастью, к нам неожиданно подоспела помощь: несколько собак, оскалясь почище автора, набросились на него с разных сторон.
– Мой приоритет! – заорал он, бросаясь назад к грузовику.
Он быстро забрался в кузов, прислонился к борту и стал защищать приоритет, отмахиваясь от собак большим суковатым поленом.
– Чем это он? – спросили мы у Гида. А то давно не спрашивали ни о чём.
– Авторитетом.
– Приоритет авторитетом защищает? Не получится!
И точно: скоро собаки окружили грузовик со всех сторон, вырвали у автора прижимаемый к груди приоритет и утащили, вымазав в грязи, которую предварительно принесли с собой.
– Это настоящие собаки, или… – поинтересовался Том.
Гид пожал плечами.
– Скорее всего, обычные оппоненты. Противники выглядели бы волками.
– А враги?
– О-о-о! Тогда мы увидели бы нечто ужасное.
– Может, Змеи-Горынычи?
– Может.
Из дверей выставки выскочил ещё один маэстер и крикнул подмаэстьерью, указывая на кусты:
– Пойди, посмотри, там имелось какое-то противоречие. Не очень большое, но всё-таки.
Но никакого противоречия не оказалось. Ни большого, ни маленького. Хотя им удалось выяснить, что совсем недавно оно находилось здесь: в местной пыли остались длинные следы. Наверное, его кто-то стащил.
– Кому оно может понадобиться? – полюбопытствовал Том.
– О-о! Масса людей мечтает заполучить такую вещь!
– Для чего?
– Противоречия делают жизнь интересней.
Том насторожился. Информация кое-что обещала. Она стояла очень близко к тому, что он хотел узнать. Узнать, правда, можно было немного, но лиха беда – начало.
Подумав так, я подумал иначе: как же «доброе начало полдела откачало», а также «кончил дело – гуляй смело»? А «пришла беда – отворяй ворота»? И «смелость города берёт»? Что получится, если попытаться слепить их вместе?
Я попытался, но не смог. У меня получались конструкции вроде «лихо открытые ворота взятого города откачивают конченое дело», или же «Добрая лихая, прийденная через отверстые врата взятого города, наполовину гуляет».
Плюнув, чтобы меня не занесло куда подальше по течению свободных аналогий, я предложил Гиду:
– Пойдём сюда, – и я ткнул пальцем в указатель со свободной надписью «Аттракцион «Тютелька в тютельку»«.
– Пойдём. Там может быть интересно, – оживился Гид. – А может и не быть… – добавил он неожиданно грустно.
Но интересно там и в самом деле имелось. И не оно одно. Тут стояли целые короба с «интересно», «занимательно» и «забавно», корзины, полные тютелек, бродило и стояло множество участников и зрителей.
При нас участник собрался с духом, глубоко вздохнул, поднял взгляд вверх…
И принялся бросать тютельку в тютельку.
Броски получались у него замечательные, артистичные, с тщательно выписанной траекторией, надолго остающейся в воздухе.
– С артистизмом бросает, – заметил Том.
– Да, – подтвердил Гид, – но, как видите, артистизм ему не мешает: он надёжно укрепил его за спиной, и руки свободны.
– … – Том не нашёлся, что ответить. Но мог бы, если бы не забывал постоянно, где находится.
Тютелька попадала точно в тютельку. Глазомер у частника-участника оказался хороший. Оптический, четырёхкратного увеличения, с инфракрасной подсветкой и противотуманным фильтром.
– А фильтр зачем? – спросил я Гида.
– Вдруг кто начнёт туману подпускать… – пояснил тот.
– А что такое тютелька? – спросил Том.
– Есть в море такая рыба – тюлька, – начал объяснять Гид. – И когда её продевают в петельку, получается тютелька. Потому что петельки уже нет, да и тюлька полностью не видна.
– Значит, тютелька, – начал размышлять Том, – это тюлька в петельке. А если тютелька попадает в тютельку… Тютелька в тютельке…
Похоже, он безнадёжно запутался и не разобрался. А ведь старался. Но, может, и хорошо, что Том остался неразобранным? Мы бы с Гидом, конечно, его не оставили, собрали обратно, но времени затратили бы массу. И всё впустую.
Чуть покачиваясь, Том удалился, а мы последовали за ним.
И попали на непонятный аттракцион, где особенно ценилось прилежание: его бросали с разных расстояний и с разной силой на чёрно-матовую стену.
– Тонкие листочки прилежания плотно липнут к гладким поверхностям! – провозгласил рефери, объявляя победителя.
– Хорошо прилегают! – тоном знатока заметил Том.
– На то и прилежание, – согласился Гид, а я вспомнил, как прилегал к парте – особенно когда не хотел, чтобы меня вызвали к доске. Но прилежанием там и не пахло.
