Глава 25. Аттраукционы
На нашем пути оказался тщательно огороженный высокой стеной участок дремучего леса. Вывеска над витой чугунной калиткой сообщала: «Аттракцион «Аукцион»«.
– Лес продают? – спросил Том. – Или дары природы? А может, волков пошлотучно? То есть пошло, как сама идея аукциона, по лотам и тучно, то бишь много. Ну и поштучно заодно, чего уж…
– Опять не так, – поморщился Гид. – Это самый древний дремучий лес…
– Дремучий или гремучий? – не понял Том.
– А вы прислушайтесь к нему. Именно к нему.
Мы прислушались к лесу.
– Гремит?
– Не гремит… – пробормотал Том.
– Значит, дремучий, дремит, – пояснил Гид. – То есть дремлет. Много лет. Целый дрем лет.
– А дрем – это сколько? – уточнил я.
Гид пожал плечами.
– В чём же смысл аттраукциона? – спросил я.
– А теперь прислушайтесь к находящемуся в лесу.
Мы прислучшались и различили, как в тёмном-претёмном лесу раздаётся ауканье с разных сторон – словно лучи света.
– Ну? – не понял Том. – Аукают.
– Вот именно! В ауканье и заключается соль аттракциона. Лес дремлет, а люди в нём аукают и совершают моцион. Отсюда и «аукцион».
– А-а-а! – понял Том.
– Тогда уж «а-а-ау», – паоддержал и я, зевая. И спросил:
– А нет ли у вас тихих игр, чтобы поспать, и не разбудили?
– Есть. Любые игры – на любой вкус.
– А лес не разбудят ауканьем? – забеспокоился Том. – А то тогда он станет гремучим, если его рассердить.
– Нет, он дремлет уже не одну тысячу лет.
И Гид повёл нас мимо стены, ограждающей дремучий-предремучий лес, к видневшимся вдали столикам под разноцветными навесами, где сидели совсем маленькие – из-за расстояния – во что-то играющие.
Я беспрерывно зевал – так на меня подействовала дремота дремучего леса – и чуть не прозевал предупреждение Гида, когда мы проходили мимо черневших в стене узких неглубоких ниш, расположенных приблизительно через полметра одна от другой.
– Не вдавайтесь в подробности! – предупредил Гид, обратив на них внимание.
– Не будем, – ответил Том, помотав головой за нас обоих. Мы не стали выяснять, почему нельзя вдаваться, и в какую как нельзя. Не успели, обратив внимание на одну-единственную глубокую нишу в стене, в которой массивно высилась тавтология – большой геральдический щит, разделённый в верху верхней части вдоль на две части, на червлёном кармином левом алом поле которого, слева, золотым шитьём золотились вышитые три золотых льва, а по соседству справа, на голубом соседнем правом – серебрились серебром три льва серебряных. В нижней части, внизу, жёлтым распльвывалась пустыня, где чернели белозубо оскалившие белоснежные зубы три чёрных льва.
– А я думал, что тавтология – это наука о тавоте, смазочном масле, – протянул Том.
– Смотря какая тавтология… – протянул Гид, – бывает и тавотологическая.
– По-твоему, изучающие пульманологию изучают науку о пульмановских вагонах? – протянул и я. Видно, у тавтологии имелся настолько большой энергетический заряд, что возле него совершенно искажалось пространство смысла, и мы скользили по его силовым линиям, описывая невидимые нам самим спирали.
– Почему бы и нет? – снова протянул Том, а я потянул его мимо тавтологии, пока мы совершенно не заплипли в липком тавоте тавтологии, пробормотав, пытаясь сопротивляться тавтологии и смыслу слов:
– По-твоему, стоматология изучает сто русских ругательств?
– Столько, пожалуй, и не наберёшь… – согласился Том.
На первом столике, к которому мы подошли, усиленно играли в ярмарочные шашки: неожиданно то один, то другой играющий громко гаркали друга на друга: «Ша!», на несколько секунд замирали, после чего игра продолжалась. Мои зевота и дремота исчезли, потому что появились под влиянием дремучего леса, а на большом расстоянии его воздействие перестало чувствоваться. А может, их спугнули шашки.
Рядом играли в шахматы, но мы туда не пошли – инверсия известных игр нас не привлекла. Точно также пропустили мы и нарды, и кости, и карты, не говоря о домино.
А вот у столика, за которым шла неизвестная игра, мы задержались, хотя и не поняли, какая идёт игра: стандартная азартная, или же состяжание за первое место? Суть её заключалась в том, что двое по очереди ставили выбранный судьями вопрос ребром, а тот не удерживался на ребре и падал плашмя; а потом взял и покатился по столу, игнорируя попытки играющих перехватить его.
– Сколько бывает рёбер у вопроса? – поинтересовался Том, разглядывая катящийся вопрос. Количество рёбер в движении определялось очень сложно. Не в подсчёте ли их и заключалась суть игры? – И для чего рёбра: для охлаждения, как у радиатора автомобиля?
– Скорее, для нагрева. Он нагревает окружающее до такой температуры, что вокруг все начинают двигаться, чтобы решить этот вопрос, убрать его, – пояснил Гид.
– То есть вопрос сам заставляет себя решать?
– Разумеется, как любая проблема. Именно он и требует решения.
Нашу дискуссию прервал раздражённый выкрик дамы по соседству. Начала истории её истерии мы не видели и не слышали, поэтому и выводов сделать не смогли. А услышали вот что:
– Мне своих забот хватает! – сварливо произнесла она, спихивая чужие на пол. Они раскатились стальными шариками. Их раскат немного напоминал раскаты отдальённого грома – в началье дождя.
Принёсший принялся молча собирать заботы. Том попробовал кинуться на помощь, но Гид мягко удержал его:
– Зачем вам чужие заботы?
– Чужую беду руками разведу! – отмахнулся Том, но Гида послушал и заботы собирать не стал, а, для разрядки, спросил стоящего рядом:
– Как вы думаете, следует принимать на себя чужие заботы?
– Это вне моей компетенции, – гордо заявил тот, потряхивая из стороны в сторону большой решётчатой корзиной, висящей у него за спиной – совсем как у уэллсовских марсианских треножников. В корзине лежали две узкие белые тряпки, два куска белой ленты – и больше ничего.
– А внутри что?
– Мои обязанности.
– Обязанности или обвязанности? – учтонил Том. Очень учтиво утончил, то есть уточнил.
– Это одно и то же. Для меня, во всяком случае.
– А вы их продаёте или собираете?
– Я их ношу!
– И всё? – удивился Том.
– А что ещё с ними делать? – в свою очередь удивился человек с корзиной.
– Но их же надо выполнять!
– Это устаревшее мнение.
– Сколько можно дискутировать, Том? – я решил прервать ход беседы, тем более что понял, что она может завести если не в никуда, то уж в куда-нибудь похуже. Но Тома заел зуд спора:
– Что такое дискуссия вообще?
– Слово дискуссия означает двойной искус, – с достониством ответил я, перебирая слово словно чётки или монисто, – от слов: «ди» – два и «искус».
– А, по-моему, оно обозначает всего-навсего диск с усом, – возразил Том.
Из его ответа я понял, что он потихоньку остываает и приходит в себя, и поэтому особенно беспокоиться не стоит. Но на всякий случай я решил немного продолжить:
– Тогда уж диск с уксусом. Или с укусом. Кстати, есть такая рыба, дискус. Окунь. Говорят, вкусная.
– С усом?
– Окунь-то? Окунь без уса. Если с усом, то, скорее, сом.
Холоднокровные рыбы ещё более охладили Тома, и он совершенно успокоился. Да и человек с корзиной-компетенцией удалился.
Мы с Томом посмотрели друг на друга, улыбнулись и двинулись к следующей глазеющей толпе, чтобы увеличить её ещё на три человека – Гид, естественно, двигался за нами, иногда помалкивая. А иногда мы его не слушали. Я не привожу здесь его речи, чтобы он прослыл немногословным человеком. Но если бы я помещал все его слова полностью…
В предстоящей перед нами толпе пробовали восстановить справедливость – длинный тонкий столб, словно из словноновой слоновой кости, сверху донизу покрытый тонкой инкрустацией. Для восстановления применяли самые различные приспособления: разбирательства (судебные – они явственно отдавали синевой) – нечто вроде разводных гаечных и винтиковых ключей, которые, взяв в руки, разводили в стороны; допросы, послепросы и опоросы, указы-приказы, наказы-заказы, законы-передконы …
С разных сторон подтаскивали опоры – законы; среди них попалось несколько неустойчивых указов и трактовок, падающих поминутно и тут же затаптываемых.
Восемь женщин разного возраста, но с замашками Бабы-Яги толкли в ступах хлюпающую жидкость. Им подмогадливали мужчины-лешие на подхвате.
– А эти что делают? – спросил Том. – Толкут воду в ступе?
– Толкуют статьи законов, – ответил Гид.
– В них так много воды? – изумился Том.
Гид молча пожал плечами.
– А трактовка и мутовка – родственницы? – задал Том новый вопрос.
– Двоюродные сёстры, – пояснил Гид.
– А закон и дракон?
– Родные братья.
Потом началась суматоха: снимали свидетельские показания – словно старые тряпки с телеграфных проводов, возводили напраслины, разгребали лжесвидетельства – точь-в-точь на авгиевых свинарниках! Одни разгребали, а другие подгребали.
Справедливость совершенно потерялась в поднявшихся пылью суматохе, суете, сутолоке и сумятице, будто поплыла в дымке, а потом и вовсе упала и разбилась. Мы постояли-постояли, посетовали-посетовали, но помочь этим – да и тем – никак не смогли. А тех, кому смогли бы помочь, не встретилось.
Зато неподалёку мы наткнулись на небольшую афишу-рекламу со стрелкой-указателем: «Выставка раритетов». Белки-указателя не обнаружилось, хотя обыкновенных белок шнуряло по шнурам и шестало по шестам великое множество. Даже два множества: одно серых белок – серок, а другое рыжих – рыжек. Но, может, так оформили рекламный щит?
Мы поспешили в направлении указателя. Там цветастилась толпа. Увидеть мы почти ничего не увидели из-за черепашистого щита спин, но услышали многое. Том полез вперёд, не доверяя слуху – не верь ушам своим! – периодически выныривая из толпы и вновь ныряя туда, а я остался слушать восторженные возгласы:
– Какой идиотизм!
– Какая глупость!
– Какая нелепость!
– Какая чушь!
– Какофония! – я не понял.
– Какая кака! – это что, детское отделение? Рисунки на асфальте?
– Какой ужас! – и далее совсем нелепое:
– Какой вы…
– Какая красота! – Том устремился туда. Но, как оказалось, напрасно.
– На вкус и цвет товарища нет, – разочарованно пробормотал он, выбираясь из толпы.
– Какая досада! – восхищался кто-то за нашей спиной. Толпа сгущалась. Мы оказывались всё ближе к центру событий. Скоро могли начать восхищаться нами. Но под каким соусом? Томатным или соевым? Или майонезом? Июненезом, июленезом, августонезом… или августорезом? Серпом по колосьям… или зёрнам.
– Какой конфуз! – вторил восхищавшемуся другой голос.
– Какое убожество! – восторгался третий.
– Какой кошмар!!! – восторги носились неописуемые. Я подивился: такие дикие восторги – и не в клетке? Но зато наверняка – в эклектике. Ещё я вспомнил клёкот в клетке.
– Какой позор!!!
– Какое-то недоразумение…
– Что за наваждение! – умилялся кто-то. – Вы только взгляните, какое оно!
– Что за интерес?
Том, услышав про интерес, кинулся протискиваться поближе, но его снова вместо интереса ждало разочарование: оно будто специально ходило за ним по пятам, хотя я такого за ним не замечал. Другого хотяя – да, видел, а точно такого – нет.
В конце концов он разочарованно махнул рукой, и мы отправились на другие аттракционы, благо тут хватало на всех – желающих и жевающих.
Некоторое время мы наблюдали, как выдающийся во все стороны толстяк безуспешно пытался повалить большие кегли. Он бросался на них яростно: как лев – слева, как заправский борец – справа, как передовик производства – спереди, как задира – сзади, и, ухватив за узкую «шею», всем весом тянул вниз. Но кегли наклонялись, сбрасывали его и вновь выпрямлялись, словно «ваньки-встаньки».
– Устойчивые традиции, – пропыхтел толстяк, утирая пот со лба и провожая нас вопросительным взглядом: не присоединимся ли? Но сказать ничего не сказал. Промолчали и мы: поняли, что вмешиваться во что-либо на Ярмарке без спроса – значит, иметь дело с различными неприятностями, а если не знаешь, куда их можно употребить, и лично тебе они не нужны, от подобных вещей лучше держаться подальше. Может, он просто жир сгноял? Он был настолько жирный, что его хотелось писать через «ы»: жырный.
– Мне он больше всего напоминает мишень «Бегущий кабан», – сказал Том.
– Какой уж он бегущий! – возразил я. – И с мишенью сходство весьма отдалённое. Зато всё остальное похоже…
Другой аттракцион, напротив, заключал в себе нечто обратное предыдущему: требовалось восстановить статус-кво.
Пытались многие. Одному, после долгих, словно стропы парашюта, попыток, как будто удалось восстановить. Но оно опять упало: не на то поставил. Однако упорство заставляло человека продолжать, и он вновь принялся за дело. Сколько бы он ещё возился – не знаю, но на помощь к нему пришла целая команда. Каждый ухватил кто за что горазд: кто за статус, кто за лежус, кто за кво, кто за скво, кто за количество. По правилам они действовали или не по правилам – мы не разбирались, да и досмотреть до конца не удалось: мы отправились к открытой эстраде, куда нас усиленно тянул Гид:
– Там иногда бывают интереснейшие вещи! Жаль, что вы не видели прошлогодний гала-концерт. Тут такое творилось! Одна артистка только вышла на подиум, не успела рта раскрыть, а зрители встретили её таким шквалом аплодисментов, что разом смели её со сцены! Их пришлось усмирять. Вызывали специальную смирительную команду.
Когда мы подошли, на открытой сцене выступали хвостатые хвокусники… то есть фостатые фокусники… то есть маленькие обязьянки – обязательства янки перед остальным миром. Какие они проделывали па, антраша и антрепрене! Сначала их появилось довольно много, а потом они начали пожирать друг друга и остались всего две. Они то раздувались до невероятных размеров, то становились совсем крошечными… и в конце концов обе затолкали друг друга себе в защёчные мешки и исчезли – как будто никогда не появлялись.
Следующими выступали братья клоуны-нуклоны Протон и Нейтрон. Они ловко жонглировали мю-мезонами, обменивались ими и быстро-быстро превращались друг в друга – так, что уследить, кто кем был и кто станет кем, не удавалось. Выглядело их выступление очень забавно – будто игра гигантского напёрсточника.
После них очень оригинально – из глубины народных масс – выступил виртуоз: сначала он продемонстрировал соло на пиле, а затем вынес из-за кулис фуганок и исполнил несколько фуг.
Объявили выступление певицы, но та не столько пела, сколько плясала – наверное, по замыслу режиссёра, анимизировала басню Крылова «Стрекоза и Муравей» в авангардистском плане, когда стрекоза послушалась-таки совета муравья и принялась плясать.
– Некоторые нынешние певицы, как кузнечики – поют ногами, – произнёс кто-то за моей спиной. Я повернул голову, нотам снова никого не было. Мне – тоже.
Пока я поворачивал голову, от меня ускользнуло представление конферансье следующего номера – пролетело мимо ушей. И потому я с любопытством ожидал само выступление, а дождался сюрприза: вышел шансонье и исполнил несколько шансов.
Программа концерта была насыщеннейшая: после шансонье на сцене показались, поддерживая друг друга, два пивонера – вернее, пивонер и пивонерка. Пивонер взял два горна и барабан и принялся барабанить горнами. Пивонерка стояла под салютом, переливающимся красочными огнями из пустого в порожнее.
Выступил гитарист-одиночка. Он отколупывал звуки от струн по одному, и они мятой рисовой соломкой расстилались на помосте сцены.
Потом сводный хор исполнил арию Ленского из оперы «Евгений Онегин», что для нас прозвучало весточкой из дома.
Хор ушёл, и остался один певец. Конферансье объявил:
– Выступает известный оперный певец: поёт исключительно для оперативных работников, но остальные зрители могут оставаться на местах: я зачисляю вас в штат… Впрочем, теперь наш гость стал эстрадным, поскольку начал выступать на нашей эстраде. Попросим!
Певец исполнил не то арию, не то гектарию, а то и вообще – ни уму, ни сердцу – гербарию.
Пел он старательно, как следует открывая рот и поднимаясь на цыпочки. Не всё у него получалось с первого раза. Так, он никак не мог взять высокую ноту – очень уж высоко та находилась. Он и ручонки вытягивал, и на носочки становился, сняв их с себя и свернув калачиком – не помогало. Его голос напомнил мне ёршик для посуды: лохматенький, но не колючий.
Наконец, поднявшись на цыпочки и вытянув шею, ему всё-таки удалось достать верхнее «фа».
Его вызывали на бис. Но на бис он не вышел, а скромно встал в сторонке и ещё раз поклонился.
Шквала не было. Он просто сорвал буйные аплодисменты и пошёл, помахивая ими над ухом, будто отгоняя комаров.
– А почему, – спросил Том, – когда пение сольное, говорят, что голос медовый? Разве соль с мёдом сочетаются?
– Соль сочетается с фа и получается фасоль, – я сказал такую несусветную глупость, что сам устыдился и, чтобы отвлечь внимание Тома, указал ему на поднятое на флагштоке пренебрежение.
Пренебрежение трепетатоло на ветру, причём не обращая внимания ни на силу ветра, ни на его направление – само по себе, что мы определили по находящемуся рядом стандартному флюгеру.
На эстраде между тем появилась пивонистка. Она исполнила лёгкую игристую пенистую мелодию с хрустально лопающимися пузырьками.
– Может, перекусим? – предложил Том, которому трептание пренебрежения напомнило лёгкий трёп ни о чём, затем он вспомнил об орудии трёпа – языке, откуда ближе чем рукой подать до желудка и еды. Потому-то он и ожил, предлагая. Да и пивонистка пьянящей мелодией призвала поскорее закусить. А может, увиденное и услышанное: и трепенание, и мелодия, именно мне напомнили о еде, а я приписал свои мысли Тому? Но предложил-то он!
– В перекусочную захотел? – начал язвить я, но Гид прервал меня:
– Идёмте, – согласился он с Томом, – я покажу неплохое кафе, совсем недалеко.
Уже уходя, мы услышали, как через микрофоны объявили:
– Выступает копулярный певец… – представление, видимо, достигало опупегея. Или апофигея.
Мы не стали останавливаться, поскольку набрали достаточную скорость, следуя по направлению к кафе – как оказалось, гибриду ресторана «Пища для ума» и настоязего ресатурана – кстати, язи в нём подавались в качестве фирменного блюда, и мы взяли по нескольку порций на всех. Том даже удивился: «А рази язи ещё есть?».
А сатураторы стояли внизу – для не желающих подниматься наверх. В них продавалась не одна газированная вода, но и другие, более подходящие к разнообразным случаям жаждоутомляющие прохладнольдительные напитки. На сатураторах мы увидели рисунки-наклейки с газированными вишнями, вишнуми, вишными, кришнами, крышными, ромовыми и кремовыми рамами, сливами, оливами, наливами и подливами, рухнувшими и рушащимися грушами и яблоками – кстати, сорта «белый налив».
– Хорошо, что газированной глины нет, – сказал Том, увидев всие многообразие.
– Ничего сложного, – пожал плечами Гид, – бывает же газированный, пористый шоколад. Такая же и глина. Мне больше нравится голубая, кимберлитовая. Лучше всего лепится…
Мы с Томом переглянулись, но ничего не сказали. Я только подумал ненароком: «Лепится или лепица? А, может быть, нелепица? Скорее всего… не лепо ли ны бяшет, братие…»
Вследствие нехватки площади вокруг себя и рядом, здание ресторана росло вверх и доросло до торехэтажия, в виде тора-бублика снаружи, и с отделанными под орех панелями интерьера, очень понравившегося нам, едва мы вошли.