Глава 24. Развлечения, вовлечения, привлечения

Ни одна ярмарка не обходится без развлечений. Не обошлась без них и наша Ярмарка.

Утром, когда мы проснулись, встрепенулись, сделали зарядку – стоя и вприсядку, приняли холодный душ, умылись, почистили зубы и приготовились вновь – каждый день вновь! – идти на Ярмарку как на привычную, приятную, интересную, но тем не менее обязательную и всё-таки работу.

Гид зашёл к нам прямо в номер – чего никогда не делал, обычно ожидая на улице – с загадочной улыбкой на лице. Впрочем, он скоро снял её и поставил на стол, как театральную маску. И мы снова увидели собственное лицо Гида с удовольствием – покрывающим его, словно капельками пота.

– Сегодня идём на аттракционы, – объявил он. – Хватит делать вид, что работаем, давайте делать вид, что отдыхаем.

– А как же поиски? – возмутился Том.

– Некоторые считают СЖ именно развлечения. Вернее, принимают за них, – вздохнул Гид.

– А почему аттракционы так называются? – спросил Том.

– Слово аттракцион произошло от слова «аттракт», – я решил взять на себя роль Гида; он попросил разрешения сходить в ванную комнату, помыть руки от скверны, которую только что, как рассказывал, помогал очищать:

– …очистить от скверны и вымыть тёплой водой с мылом, – доносился до нас его голос, глухо прорывающийся сквозь шум воды. – Скверну мы очищали большими тупыми ножами, и она чёрными ошмётками падала на землю. Потом намыливали… – рассказывал он, намыливая руки. – Но я торопился к вам и не успел вымыться как следует.

– Вы очищали скверну, или от скверны? – допытывался Том.

– Счищали скверну. Очищали от неё.

– А что?

Гид замялся в дверях ванной комнаты, потряхивая мокрыми руками:

– Они должны высохнуть сами, – пояснил он, – так нужно. Но я прервал ваш рассказ об аттракте. Продолжайте, пожалуйста, это интересно!

Я кивнул и продолжил:

– Всё дело в «аттракте». На необычность зрелища указывает само слово. Ещё с древнеримских времён им обозначали всё необычное. Кстати, в физике используется выражение «странный аттрактор» – то есть не подчиняющийся известным законам, а подчиняющийся лишь неизвестным. Можно также вспомнить аттрактанты – вещества-феромоны, привлекающие запахом. Слово произошло, скорее всего, от древнеримского выражения «ат, трак!», обозначающее крайнюю степень восхищения. Что-то вроде нашего «чтоб тебя!» или «ай да Пушкин, ай да сукин сын!».

– Айда, – согласился Том. – Ай-да!

И добавил ещё несколько междууметий – уместных замечаний для ума.

Сюда, куда нас повёл Гид сегодня, мы ещё не ходили, и потому шли с интересом: всегда приятно посмотреть новые места. Во всяком случае, мне.

В одном месте нашу дорогу пересекала демонстрация. Впереди всех, во главе колонны, выставив вперёд ивовые прутики, шли лозоходцы. За ними, подбоченясь, воздымая руки, закатывая глаза и принимая другие самоскульптурные изображения, шли позоходцы. Подпрыгивая, подскакивая и прицокивая, шли козоходцы. С огромными букетами в обеих руках шли розоходцы. Пошатываясь и абсолютно не держа строй, пересекая его под произвольными углами, шли дозоходцы. Шли с макетами ракет дюзоходцы, шли задом наперёд юзоходцы. Шли, стирая на ходу, тазоходцы. Шли, держа по нескольку хрустальных ваз и распространяя вокруг нежный хрустальный звон, вазоходцы. Шли плоские, словно стиснутые с боков, пазоходцы. Шли затаренные различным товаром, шикарно упакованные базоходцы, неся портреты почивших в бозе бозоходцев. Шли… газоходцы. Юркали, появляясь и исчезая в неожиданных местах, лазоходцы. Замыкали шествие канатоходцы, разматывая перед собой и сматывая позади себя канаты. некоторые, наиболее догадливые, сразу срастили канат в сплошное неразрывное кольцо – наподобие единой энергетической сети России и шли в нём, словно белки в колесе.

– Что за демонстрация? – спросили мы.

– Это демонстрация в поддержку опор, – пояснил Гид.

– Не опор, а устоев, – поправил один из демонстрантов, наблюдающий за порядком и потому идущий по краю тротуара с переносным телефоном-автоматом в руках. Не знаю, чего в нём было больше – от телефона, или от автомата. По бокам колонны шли несколько подобных надзирателей, чтобы она не разбежалась.

– Что же они такие неустойчивые, что их поддерживать надо? – удивился Том.

– Да вот… стояли-стояли, да не устояли.

– Плохо устанавливали, надо полагать?

– Нам говорили, что они будут стоять вечно, незыблемо… Легенды о прочных устоях передавали из уст в уста… Все люди в них верили…

– Верили-верили – изверились, – дополнил другой.

– И до сих пор зверитесь? – удивился Том.

– Теперь ещё хуже, – посетовал демонстранствующий.

– Звериться не надо, – посоветовал Том.

– Советовать все могут, – хмуро ответил демонстрант и поспешил за колонной.

– Так они что, упали? – спросил Том оставшегося второго демаонстранта, китайского вида.

– Рухнули, – печально произнёс демонстрант.

– И что, кого-нибудь придавили? – взволновался Том. – Насмерть?

– Нет, – пожал плечом демонстрант, – никого не придавило, все живы.

– Это хорошо, – сказал Том и поинтересовался: – А что они поддерживали, ваши устои?

– Да, в общем-то, ничего… – протянул отвечающий, – просто так стояли, сами по себе.

– Неправильно! – вмешался ещё один демонстрант. – Общество они держали, общество! А теперь оно рухнуло…

– Но люди-то остались? – недоумевал Том.

– Остались.

– А разве люди – не общество? Или у вас люди сами по себе, а общество – само по себе? По-моему, люди и есть общество. В крайнем случае, если люди живы, они построят другое общество, лучше прежнего.

– Так то ж ещё строить надо, – протянул демонстрант и удалился, помахивая флагом замыкающего.

Мы проводили его взглядами, и пошли дальше.

Шли мы не так, чтобы долго, не так, чтобы коротко, а в самый раз – средне: и устать не успели и размялись как следует. Всё же реальная ходьба намного полезящнее бега на месте, как мне думается: и полезнее и изящнее.

И пришли мы к чему-то, похожему на парк культуры и отдыха. Во всяком случае, аркообразные ворота (или ракообразные? Что-то я не припомню толком их внешний вид) создавали именно такое впечатление – впечатление парка культуры и отдыха имени… А может, и без имени. Без имени, без отчества, без фамилии.

У входа стояло небольшое зданьице с надписью «Комната смехохота».

– Для чего она здесь? – спросил Том служителя.

– Хохот собирать.

– Хм… а посмотреть можно?

– Не можно, а нужно!

– Любопытная замена, – заметил Том.

Но мы вошли.

И мы посмотрели.

Оказалось, сам процесс осуществлялся вполне заметно: от каждого хохочущего летели в разные стороны (хотя и сторон-то всего…) белые хлопья. Хохот налипал на стены, и потом его приходилось счищать оттуда деревянными лопаточками – между прочим, из розового дерева, – чтобы не повредить ни стены-зеркала, ни сам хохот. Этим-то и занимался служитель в то время, как мы подошли.

– И что вы с ним делаете? – спросили мы.

– Собираем и отправляем на фабрику.

– А там? – хором спросили мы.

– Используют в качестве клея. Хохот очень прилипчив… сами по себе должны знать. Правда, его предварительно обрабатывают: сортируют, отбраковывают, промывают специальными составами, смешивают с различными добавками, в том числе ароматизирующими…

– Её смех пах жасмином… – пробормотал я, кого-то процитировав. Кого? Не помню. Возможно, себя.

По солнечной светлой аллаейке – по ней хотелось идти, приплясывая – мы прошли мимо аттракциона «Зигзаги удачи», чёрно-бело полосатое строение которого напоминало стадо зебр, несущееся галопом по саванне, и почти сразу наттолкнулись на афишу, оповещавшую, что скоро – очень скоро! – здесь – на этом самом месте! – состоится увлекательнейшая игра «Кто кого на понт возьмёт». Истоки игры, несомненно, уходили в глубь очень древних веков, да и само слово меня интересовало давно: что же оно означает? И вот предоставлялась возможность увидеть всё собственными глазами.

– Скажите, пожалуйста, – обратился я к администратору, – нельзя ли посмотреть, что такое понт?

– Заперты в сейфах, – коротко ответил он. Видимо, не я первый обращался к нему с таким вопросом и с подобной просьбой.

– А с правилами игры ознакомиться можно?

– Собственно, никаких особенных правил нет. Просто двое становятся друг напротив друга… вот и всё.

– Как всё? А дальше?

– А дальше пытаются взять друг друга на понт. У кого получилось – тот и победил. Ясно?

– Мда-а… – протянул я. Понять невозможно, пока не узнаешь, что такое понт. А они в сейфе. И откроют его непосредственно перед самым началом соревнования, в присутствии главного судьи.

Я очень хотел остаться и подолждать начала, но Том тянул меня дальше. Он не мог ждать долго. Он надеялся отыскать свой смысл жизни.

Я продолжал думать о понте. Почему-то вспомснилось – я шёл будто во сне – имя Ферапонт. Может, оно первоначально звучало несколько иначе – скажем, Ферропонт, то есть Железный понт. Ведь “феррум» по-латыни «железо». Но при чём тут железо? Хотя железо в те годы ценилось высоко. Высоко? Не в высоте ли разгадка? Я вспомнил Понт Эвксинский, подумал, что понтом древние греки называли любое море вообще… но ни до чего не додумался.

В задумчивости проходя мимо стоящего на пути человека, я случаянно толкнул его плечом. Он взмахнул руками, едва не упал, но всё же удержался, хотя ему и пришлось сделать шаг в сторону. Я машинально извинился и хотел пройти дальше, да не тут-то было – было было ещё дальше, чем я думал.

– Молодой человек, – услышал я негодующий возглас, сильно тлкнувший меня в спину, – вы сбили меня с панталыка!

Я стремсительно – чуть не со свистом рассекая воздух – обернулся.

– Где, где оно?

– Вот, – незнакомец указал себе под ноги.

– Вот это? – разочарованно протянул я. – Вот такой он есть?

– Не он, оно, – строго поправил меня человек. – Панталыко.

– Это что же: лыко, содранное рогами оленя? То есть пантами? Или сделанное из? – добавил я, вспомнив Мэри Поппинс.

– Ну, знаете!.. – у незнакомца не хватило слов. Он нагнулся, взял под мышку панталыко и удалился – в гордом молчании, разумеется. Молчание окружало его, словно ореолом. Или ареалом. Ареал ореола… А реален ли орёл? Несомненно: где-то же он обитает, в каком-то ареале, то есть, по-нашему, районе.

А панталыко… и ничего особенного. Круглое, вроде коврика, и имеет чётко очерченные или же вывязанные места для ног – чтобы знать, куда становиться.

– Иначе оно называется «точка зрения», – пояснил неизвестно откуда подошедший Гид. – У каждого сугубо своя… хотя многие пользуются и чужими, а некоторые не имеют вообще. Но, согласитесь, труднее всего сбить с того, чего не имеешь.

– А ещё есть «сбить с толку»?

– Есть. Но сбить с панталыка – более древняя игра.

– А мне всегда казалось, – вмешался в наш разговор Том, – что точка зрения – именно точка, откуда можно смотреть.

– Правильно, – удивился Гид, – вот он с неё и смотрит. Становится и смотрит.

– А если когда меняют точку зрения?

– Берут другой коврик. А можно этот переставить на другое место. Очень удобно.

Мило беседуя, мы пересекли тенистовую липной аллее… то есть пенистую литой алле… то есть тетлистовую липтоную анлею… в общем, сами разберётесь, и вышли на широкую утоптанную площадку, в центре которой несколько солидного вида мужчин в цилиндрах и смокингах с алчущим взором в руках бегали по кругу за привязанным к длинному шнуру чистоганом. Шнур крепился к консоли, вращающейся на центральном столбике. Увидели ли мы аттракцион, или что-то иное, мы узнать не успели. Да и не хотелось. Потому что впереди нас ожидало нечто более интересное. Здесь тлпился – очень тесно – народ, а народ толк в зрелищах знает, потому и толкается.

Чем ближе мы подходили, тем яснее видели, что перед нами раскинулся мини-зоопарк со стоящими в ряд клетками и сидящими в них… но что именно в них сидело?

Первая на входе клетка, несомненно, содержала в себе гвоздь сезона. Толпа вокруг неё стояла самая большая.

– Осада зоосада, – заметил Том, глядя на волнующуюся толпочередь.

Люди во все глаза – у кого скок было – разглядывали диковинку. «Что это? Что это?» – с разных сторон раздавались вопросы, хотя на клетке висела белая табличка с чётко чернеющей каллиграфически выведенной надписью: «Сквозьзубие. Экзотический вариант».

Я вспомнил молодого человека у кузницы. У того, по-моему, сквозьзубие выглядело намного больше и солидней.

Полюбовавшись, мы двигнулись в обход клеток, над которыми висела общая вывеска: «Хрычники» и случайно остановились у той, где содержались ругательства. Сначала мы наткнулись на обрывок разговора, который помешал нам пройти, а затем и на сам разговор. Сначала мы стали свидетелями, потом – участниками:

– Мы ходим в каменные джунгли. Там в тёмных знакоулках иногда встречаются дикие ругательства. Мы их ловим, приручаем…

– Чтобы стали домашними? – догадался Том.

– Да, и одомашненными – когда поют оду машинам.

Некоторые из ругательств смотрелись настолько грязными, что погонщик тщетно пытался отмыть их шампунем и мыльной пеной.

– Отмывка – первая стадия перед превращением в домашние, – пояснил служитель, – перед дрессировкой.

– Мы не просто показываем зверей, – пояснил второй, – а занимаемся научной работой. Например, одомашниваем их, вводим в быт, обихлод… обихлад… обихлуб… – его заклинило.

Ругательства выли и кусали друг друга.

– Собствекнно говоря, сколько веков ни спорят о них, а особого различия между ними нет, – пояснил Гид, – просто люди привыкают к диким и воспринимают их потом как домашние. А на самом деле они все привносят дикость в нашу жизнь.

В следующих клетках сидели последовательно: дикий крик, дикая радость, дикий восторг – очень-очень дикие.

– Но такие имеются и домашние, – предупредил служитель, – желающие могут приобрести в личное пользование.

Умысел сидел злой, оскаленный и весь встрёпанный, в отдельных местах слегка шероховатый. Противный и неповоротливый.

– Умыться бы ему – вишь, он сел в лужу, – проговорил Том.

– Лез в душу, а сел в лужу, – подтвердил укротитель, – там-то мы его и поймали.

– Это не зоопарк, это словопарк, – заметил Том.

– Совершенно верно, – поклонился служитель.

– А можно посмотреть на слова-паразиты? – попросил Том, – а то мне дома родители постоянно говорят, чтобы я с ними боролся, а я их в глаза не видел.

– Есть не только слова-паразиты, – пояснил служитель, – есть ещё слова-поразиты, поражающие слух при первом звуке. Есть слова-позаразиты, которые, обладая всеми перечисленными свойствами, тем не менее позарез нужны. Есть слова-позазиты – только для позы… ну и другие. Вот они все тут представлены, – и он обвёл рукой ряды клеток, террариумов и аквариумов.

Особенно любопытно выглядело жёлто-зелёное «значит», метавшееся по клетке, да ещё, пожалуй, ни на что не похожее, ни с чем не сравнимое, какое-то непонятное «понимашь».

Остальные не особо запомнились – разве что «однако», спокойно спавшее и лишь слегка вздрагивающее ухом, да «тасазать», нервно взлаивающее на каждого посетителя. На Тома лайнуло три раза, но он не моргнул ни одного. Ни единым веком – ни золотым, ни серебряным. Том иногда бывает очень оригинальным.

– Скажите, – обратился я к служителю, – а если ругательство одновременно является и словом-паразитом, куда вы его определяете?

– Посылаем подальше, – пожал плечами служитель.

В следующих клетках размещалась экзотика.

Изящество извивалось во все стороны.

– Извиящество, – пробормотал Том.

– Оно дальше, – извинился служитель.

– А ещё что имеется из данного семейства? – спросил я.

– Извольте: измеящество, извивающество, извинящество, иззвенящество, изменящество, изтебящество… – он указывал рукой называемые варианты.

Вдруг послышался топот. Подвели итоги – на показ. Итоги били копытами и дико ржали. А потом взвились на дыбы и ускакали.

– Лучше бы ты часы подвёл, – услышал я чей-то голос, но оборачиваться не стал, потому что знал: я обернусь, а там опять никого не будет.

Чтобы удержаться от оборачивания – вдруг бы я превратился в дремучий бор? – я усилил внимание к клеткам и вольерам. И нашёл, на что посмотреть.

Дикое любопытство металлось, звеня, по клетке, вытягивая длинную морду – наподобие муравьединой, с которой капала слюна.

– Это не морда, это язык, – пояснил Гид.

– Язык?!. – я присмотрелся. Действительно, язык. Морда выглядела намного тоньше и меньше.

Мне понравилось животное, сидевшее в клетке с неброской надписью: «Нечто несусветное». Все смотрели на него, широко раскрыв глаза: иначе оно не помещалось в поле зрения. И в то же время оно светилось – приятным светом, который, однако, мешал рассмотреть детали его анатомии.

Образинец сидел смурно, не то нахохлившись, не то набычившись, не то основательно вызверившись.

– А вот тот самый хвост, который вертит собакой, – пояснил экскурсовод, указывая на клетку.

Хвост стоял на месте мощно и незыблемо. А собака вертелась вокруг него так, что блестели три круга: глаз, зубов и мокрого кончика носа. Остальное смазывалось вихрем движения.

В особом стеклянном боксе сидела Смазливая муха, постоянно прихорашиваясь.

Далее по ходу мы осмотрели сидящих в одной клетке Коня с Копытом и Рака с Клешнёй.

В разделе «Человекообразы» сидели пяти-, шести– и семикантропы. Поговаривали, что скоро подвезут восьми и девяти, но, по-моему, слухи шли на уровне обычного преувеличения.

Дальше ничего интересного не наблюдалось: звериная злоба, звериная ненависть рычали из-зи тонких прутьев. Волчий голод глядел на всех всепожирающими глазами – те, к кому он присматривался особенно пристально, худели на глазах и торопились поскорее уйти; собачья жизнь разве что не выла, но плакала крупными слезами. Ослиное упрямство незыблемо стояло на месте, покрываясь мохом; орлиный взгляд презрительно смотрел на всех свысока; лисью хитрость мы рассмотрели со стороны кончика хвоста, торчащего из-под кустов; заячий характер дрожал и трясся под елью, роняя на себя иголки; волчьи повадки выписывали вензеля по траве-мураве… Они нас нимало не тронули, поскольку лично не касались.

Все они были посажены в вольер за барьер, на что я и не преминул указать Тому.

– Ер да еры – скатились с горы, ер да ять – не могут догнать, – процитировал Том, обнаружив недюжинное знание классического народного фольклора.

Обезьянничество сидело само по себе, индифферентно глядя на проходящих. Странно, почему всегда жизнерадостное, оно сейчас никак не регаировало на происходящее. Может, его ГАИ оштрафовало?

Зато свинство хрюкало вовсю и весело рылось в грязи рылом.

Толстокожесть когда-то явно принадлежала носорогу или же слону – во всяком случае, оно сохранило все их признаки.

Жирахвость выглядело куском сала с длинным хвостом, побывавшим под микроавтобусом; слоновость смотрелось достаточно свеже; петушесть выпячивала грудь, украшенную шестью полосками туши; черепашество привычно прятало череп в пашню, по бороздам которой вытянулось шествие: дедка за репкой, бабка за дедкой, внучка за бабкой, Жучка за внучкой… ну и так далее…

Имелось и зверство в чистом виде. Оно соседствовало со свирепостью. Решётки на этих двух клетках были особенно толстыми.

Страусизм увидеть не удалось – он полностью зарылся в песок, а не только по шею. Зато, как ни странно, мы увидели солипсизм. Других идеализмов не заметили.

Абстрактинка летала по затянутой сеткой клетке, иногда присаживаясь на жёрдочку и слабо попискивая.

Вообще с птицами дела обстояли туговато: мы увидели одного исхудавшего соловья, которого кормили исключительно баснями. Прыгали и вездесущие воробьи, однако такие жирные, как поросята, что даже хрюкали.

Жрители – намного толще увиденных воробьёв – весело жуя, разглядывали экзотических зверей, выглядя не менее экзотично. Среди них я увидел несколько старых знакомых, но сделал вид, что никого не узнал.

Гадство, кошкохвостие, ехидство, дикость и хвостизм – у их клеток мы задержались немного дольше: никогда не видели столь невероятных зверей и долго удивлялись, что никто из местных жителей не почтили сии диковинки вниманием. Даже Гид куда-то исчез и появился чуть позже.

В открытом вольере мирно паслись конеобразные: дра-конь, фла-конь, бал-конь и за-конь. А поодаль от них – и такие ныне редкие животные, как терри-конь и масс-конь. Гуляли, выгибая длинные шеи, кони-кулы.

Хотелось взглянуть на кассилевских конь-яков, но оказалось, что они в неволе плохо размножаются, а имевшиеся давно вымерли.

В предпоследней клетке находилось нечто, похожее на пучок крапивы или острых стрекательных игл – не то дикобраза, не то медузы. Не Горгоны, разумеется, а так – аурелии, физалиса или корнерота.

– Что это? – спросили мы служителя.

– Жалость, – жалостыдливо ответил он.

– Жалость жалит, – покачав головой, заметил Том.

Чуть поожаль находилось и сожаление. И тут я понял, какая между ними разница: если у жалости одно жало, то у сожаления – два.

Посетили мы и местный аквариум.

В нём – непосредственно у входа – выставлялась зернистость и паюсность, как будто в объяснение тому, с чего всё начиналось, и откуда произошло.

В большом аквариуме плавали миноги, мируки, миуши, миброви и что-то ещё пряталось под водорослями.

– Миноги – это рыбы-паразиты… – начал пояснение служитель аквариума.

– Многие – миноги, – задумчиво заметил Том.

Ракообразные расплылились и расползлились друг на друга наиболее широко, особенно креветки.

В аквариуме они плавали обычные и необычные: криветки и клевретки, клеветки и клюветки, кряветки и кляветки. В верхнем слое воды аквариума толкллись плевретки, плеветки, чистоплюветки, приветки, прянетки.

– Почему они содержатся в одном аквариуме? – спросил Том.

Он озвучил мою мысль, но я позже понял сам: плавающие то и дело превращались друг в друга. То креветки, изогнувшись, становились криветками; криветки, стукунувшись о стекло – приветками или прыветками. Последние, в свою очередь, отплывая от стекла – плыветками. Далее шло почти как по маслу: плыветки становились плюветками, плюветки – клюветками…

«Это не игра слов, это не игра словами: это игра букв, игра закорючечек букв – тех палочек и крючочков, которые мы писали в детстве», – подумал я, продолжая наблюдать за интересными превращениями в воде плавающих.

Роядом происходили роем другие превращения: креветки становились краветками, краветки – кваветками, кваветки – дваветками, потом триветками, четыреветками – разрасталось целое дерево, наподобие кораллового. Больше я за ними не следил: не хватило терпения. Все превращения выглядели бы довольно нудно, если бы не сопровождались разноцветными вспышками света и лёгкой приятной музыкой при каждой трансформации. Звучали сами превращения…

По дну, совершенно незаметно, переползали крапы, крапки, крапики и крапинки. Пояснений относительно того, кто из них чем является, рядом с аквариумом не вывесили, да мы его и не искали.

Служитель, наклонясь над следующим аквариумом, сыпал сухой корм из большого мешка.

– Кормлю кальмаров, – сообщил он, едва мы подошли.

Но в воде сногвали, перебирая ногами по дну, не одни кальмары – здесь наблюдалось такое же разнообразие, как и среди среды креветок. Рядком сидели: кальмар, ракмаль, маркаль, крамаль, кармаль, мальрак, макраль, калмарь и мракля – последняя особенно тёмная и незаметная, словно чернильная клякса на чёрной бумаге. Но самой незаметной оказалась маленькая маралька, испуганно забившаяся в светлый уголок.

– А дно одно, – философски заметил Том, глядя на сосуществующих друг друга в одном аквариуме кальмариумов.

В соседнем бассейне молчаливыми кругами плавала косатка.

– Тихая китиха, – произнёс Том, помолчав.

– Вы видите не обычную косатку, – почтительно промолвил служитель, отходя от парапета и приближаясь к нам. Глаза его заметно косили. Скошенная с краёв зелёной зоны трава падала в бассейн с ракообразными, и те с удовольствием её пожирали.

– Учёная, что ли?

– Она – окосение в чистом виде, – пояснил служитель, отводя нас подальше, – можете заразиться, осторожно.

– Чего же вы-то очки не оденете? – спросил Том.

– Тут нужны косочки, а их пока нет, – грустно сказал служитель. – Профессиональное заболевание… Млако дают – и всё…

– А окосовение у вас есть? – спросил Том, вспомнив что-то.

– Имеется, – степенно ответил служитель, – но сейчас оно спит. Гибрид косатки и совы. Смотрит всё время не туда, видит не то, и просыпается исключительно по ночам, когда и ухает. Само не местное, привезли из-за океана.

– Потому днём и спит, не адаптировалось?

– Да ему уже двести лет, если б могло – адаптировалось бы.

– Адаптеры не те?

Служитель косо пожал плечами.

Выйдя из аквариума, мы вдохнули полной грудью – после помещения всегда приятно выйти на свежий воздух.

Гид ожидал нас у выхода, и это было очень кстати, поскольку мы с Томом немного окосели, и идти самостоятельно пока не могли. А парк не кончался!