Глава 23. «Куём мы счастия…»

Под вывеской «Каждый сам кузнец своего счастья» раздавался звон молотков.

Кующие стояли шеренгой и вразнобой грохотали молотками. Звон и шум стояли такие, что мы ничего не слышали. Но и их порой перебивал натуральный плотный грохот, не имеющий ничего общего с музыкальным перезвоном профессиональных кузнецов. Всё же мне удалось спросить Гида, прокричав ему на ухо:

– Неужели счастье куют?!

– Пытаются! – тем же образом ответил-прокричал мне Гид.

Временами то один, то другой бросали молотки и отходили в сторону, разглядывая то, что у них получилось. Одни заканчивали работу раньше, ударив себя по пальцу и отскочив в сторону. Эти бросали молоток и уходили не оглядываясь, даже не плюнув. Другие ковали неторопливо и вдумчиво, рассматривая работу при каждом ударе, третьи работали суетясь, заходя то с одного места, то с другого, меняли молотки и наковальни, устремляясь на любую освободившуюся.

У многих получались какие-то уродцы, и они с огорчением разглядывали их, вертя в ладонях. Иные бросали выкованное и убегали, некоторые возвращались: перековать или сковать новое. Меня поражали третьи… они молча смотрели на то, что у них получилось, и уходили, бережно завернув в платочек и прижав к груди.

Мало у кого выходило быстро и хорошо. Да и то сказать: хорошим кузнецом может стать не каждый желающий, а уж хорошим кузнецом своего счастья!.. Да пусть и чужого. Счастье есть счастье, и его каждый видит по-своему, сколько ни разглагольствуй о едином для всех стандарте. Что-то общее, похожее, возможно, удалось бы найти у всех, но при ближайшем рассмотрении даже в схожих элементах отыскивались существенные различия.

Чуть в стороне, у стены, наискось, стояли длинные прямые острые тонкие твёрдые гладкие блестящие металлические стержни. Вроде арматуры, но без рифления.

– Что это? – решил выяснить Том.

– Мука.

– А как же у Маяковского – «узок жгут муки»?

– Может, когда жгут, получается по его определению. Отжигают, отпускают металл, чтобы мягче становился. А потом стягивают на горле жгутом…

– А их тоже сковали здесь?

– Да, – неохотно ответил дежурный кузнец. – Хотели выковать счастье, а получилась мука.

– Может, и вы что-нибудь скуёте? – предложил второй, подходя к нам и вытирая руки о кажаный фартук – не то кожаный, не то кажущийся кожаным. Ведь, если он сам не ковал, зачем ему настоящий кожаный фартук?

– Как-нибудь в другой раз, – вежливо отказались мы и распрощались и с кузницей, и с кузнецами, да и с кующими счастье.

Некоторое время шли молча. Потом Том нерешительно произнёс:

– Скажи, Гид, а не может ли он находиться… Ну-у, у вас же есть материальное производство? – видимо, Том вновь вспомнил Маркса,

– То есть? – не понял Гид.

– Производство настоящих вещей. Вы ведь едите, пьёте, одеваетесь… вот я и подумал: а не может ли он находиться там?

– Где?

– В производстве, в работе…

– СЖ – в работе? – задумался Гид.

– Да. Это ведь тоже часть человеческой жизни, причём значительная.

– Да как сказать… – Гид помедлил. – Он может, конечно, заключаться в работе… Более того, и работа может стать СЖ, но СЖ не может стать работой. Хотя и говорят порой: «работа стала его СЖ». Но работа не заключена в СЖ. Мы можем взять работу и поместить в СЖ. Но не можем взять СЖ и поместить в работу. Не поместится. Понимаешь?

– Не совсем… – пробурчал Том размышляя, и продолжил: – А в самом материальном производстве? Или в потреблении?

– В чём? В поедании цыплят? Или в их производстве?

– Да, мелковато как-то… – согласился Том. – А в иных материальных объектах, побольше?

– В бройлерах… – подкинул я ему мысль.

Гид принял это на свой счёт и возмутился:

– Он не может быть в материальных объектах! Представь: СЖ – в бройлере? Точно так же не может его быть в деньгах, в алкоголе и т. п. Он – настолько большая вещь, что в нём может быть всё: и работа, и деньги, и еда – без всего этого не обойтись, но ни одно из этих понятий не может полностью подменить собой СЖ… СЖ не может быть только работой или только деньгами, или только едой… Словом, ничем одним.

– Да знаю я, – буркнул Том и задумался.

Чтобы отвлечь его от неясных мыслей, я решил зайти во встретившийся по пути очередной склад – склады тоже выстроились в очередь. Правда, непонятно: за чем? За самонаполнением?

Том шёл позади меня если и не повесив голову, то низко опустив её.

– Вот тебе и древесные стволы, – обернувшись, кивнул я. – Ты спрашивал.

– А они мне уже не нужны.

– Что же тебе нужно?

– Ничего не нужно.

– А сама нужность разве не нужна?

– Нежность нужна, – грубо оборвал Том, чтобы хоть как-то ответить.

Хозяин мастерской, или склада, заинтересованно прислушивался к разговору, пытаясь угадать в нас покупателей или заказчиков. Заказчичиков.

– Скажите, нежность у вас есть? – обратился я к нему.

Он захохотал:

– Хо-хо-хо!

А я подумал, что если кто-то хохочет, то должен проговаривать «Хо-хо-хо!», а если произносит «Ха-ха-ха!», надо говорить «он хахачет», а если «Хе-хе-хе», то хехечет, а ведь бывают ещё и «хэ-хэ-хэ» и «ху-ху-ху». И я с грустью подумал: как мало у нас правильных слов! Ведь если говорят, что кто-то гогочет, то на самом деле человек произносит не только «го-го-го», но и «га-га-га», и «гы-гы-гы», и «ге-ге-ге». Но, может быть, всё дело в оглушении согласного «г»? И только «хи-хи-хи» имеет собственное определение: хихиканье.

– Это такая, – всколыхнул он руками, – невесомая? Не держим. У нас – грубость. Пройди на склад, посмотри, может, что и подберёшь. С земли, – и он снова захохотал.

Я прошёл на склад. Сучковатые, кривые, занозистые стволы лежали штабелями. Словно в штабе ноты «ля».

«Да, – подумал я, – на такую нарвёшься – не обрадуешься.»

Вообще-то грубости повсюду валялось навалом, разной и по виду и по весу. Цветом стволы различались от красного дерева до скандалового. Но зачем она мне?

Уже собираясь уходить, я напоролся на мелкопакостную грубость и разорвал брюки, да ещё и измазал их – кстати, каким-то «измом», после чего мы поспешили удалиться.

Хозяин, раздосадованный тем, что мы ничего не купили, кинул нам вслед небольшую грубость, которая тяжело упала позади, глубоко процарапав землю. Умеет же человек швырять тяжесть! Хотя разве это жесть? Скорее, броневая плита.

Хотел и я бросить ему в ответ какую-нибудь колкость, да не нашёл ничего в карманах, а отрывать кусок от его грубостей или подбирать щепкой посчитал зазорным – мало того, что он может возмутиться порчей товара, так ещё и занозу получить можно. Да и позорно швырять в торговца его же товаром. Для кого позорно, я додумать не успел, мы скрылись за стеной склада, над которой продолжали выситься сучковатые штабеля грубости…

Одноэтажная застройка за забором заканчивалась: через улицу начиналось пятиэтажие жилых домов и довольно цивилизованная асфальтовая мостовая, ранее выложенная булыжником, который кое-где проглядывал сквозь асфальт, обрамлялась ливневой канализацией.

Над канализационной решёткой торчала табличка: «Стечение обстоятельств». Я не понял: сделана канализация специально для улавливания обстоятельств, либо же табличка вывешена в предупреждение, а само стечение получилось абсолютно стихийно, случайно и самостоятельно. Но, памятуя слова Гида о том, что случайностей нет и быть не может, я не собирался так думать. Но почему обстоятельства такие грязные, что их обязательно надо сбрасывать в канализацию?

Мимо проехал большой грузовик, гружённый картонными коробками. На упаковке каждой виднелась надпись: «Мысль. Боится гнили и сырости» – или «сытости» – я не разобрал с дальнего расстояния, третью букву в последнем слове либо прописали нечётко, либо же чем-то затёрли – возможно, продукцией.

Мои собственные мысли от неожиданного толчка, сотрясения почвы от проезжающего автомобиля, заскользили по аналогии – чёрной блестящей плёнке. Она слетела с грузовика и была чем-то вроде части упаковки: «Сытое брюхо к ученью глухо», что являлось отражением второй части надписи и «Мысль изречённая есть ложь» – от первой части. Значит, грузовик везёт неизречённую? И дальше опять покатилось: неизречённая, наречённая, отвлечённая…

Откуда я узнал, что слетела аналогия? Мне так показалось. Я думаю, что по мере расширения знакомства с Ярмаркой мы научились самостоятельно, без чьей-либо подсказки, узнавать и оценивать встречаемые явления и понятия. Хотя бы некоторые. Видели – и уже понимали, что это такое, чем является, а не кажется или видится. Появилось внутреннее зрение, внутреннее чутьё, что ли.

Из окон ателье, мимо которого мы проходили, доносился усиленный стрёкот электрических швейных машинок.

– Что шьют? – поинтересовался Том. – Штанишки?

– Шьют дела, – пояснил Гид. – Одни белыми нитками, другие – чёрными. Бывает синими, красными, зелёными, жёлтыми – словом, всех цветов радуги.

– А сами дела какого цвета? – поинтересовался Том.

Гид размел руками – с поворотом кистей:

– Почему-то все – серые.

– Поэтому их надо расцвечивать? – догадался Том. – Для красоты, или как?

Гид промолчал.

– Кто же их берёт?

– Ну-у… На всякий товар найдётся свой покупатель.

– Кончил дело – гуляй смело?

– Наверное.

– Так значит, если их прошить, легче кончить?

– Если пришить – точно легче.

– А какие дела, уголовные?

– Есть и уголовные – когда ловят и ставят в угол. Есть пуголовные, когда больше пугают, чем ловят, но могут сначала напугать как следует, а потом всё же поймают и пришьют, как пуговицу. Есть дуголовные, когда поиски идут не в дугу, но если идут, то всех, кого ловят, в дугу сгибают. Есть луголовные, когда ловят на лугу, но, в основном для того, чтобы побольше побыть на природе. Есть юголовные – для той же цели, но, бывает, ловят исключительно выходцев с юга. Есть ухоловные, когда ловят за ухо. Есть мухоловные – ловят исключительно мух, антитезой выражению «мух не ловит».

– Мышей, – поправил Том.

– Ах, да, и мышеловные тоже, – спохватился Гид, – когда ловят мышеловкой, а люди к ним не касаются. Есть ещё боголовные – когда не ловят, а говорят: «Бог его знает!». Кое-кто называет такие дела богостроительством, но я…

– А другие дела есть? – Том продолжал упорствовать.

– Какие?

– Гражданские, военные…

– Да! Военные – когда воют, поенные – когда поют. Ещё есть доенные, моенные, соенные, гоенные… – продолжал перечислять Гид, но нас, если честно, перечисления несколько утомили, а Том не раз пожалел, что затронул вопрос. Но лишние знания никогда лишними не бывают.

Проходя мимо открытого окна на первом этаже пятиэтажного дома – мы издали заметили на окне стоящие в горшках здоровенные зелёные растения: фигус – в виде зелёного кукиша – и какус. Какус отчаянно вонял.

Из окна доносились обрывки телефонного разговора. Они падали на асфальт телеграфной лентой:

– Алло, служба уничтожения насекомых? Срочно приезжайте! Мой сосед жуткий жук…

Меж двух домов стояла доска объявлений и заявлений, на которой криво висела бумажка с содержанием. Содержание бумажки гласило о том, что кому-то в офис (или в Офир – я плохо посмотрел на последнюю букву, и она спряталась, испугавшись моего взгляда) требуется хорошенькая секретарша.

Превыше всего ценилась не то деловитость, не то деловидность, не то миловидность.

Бумажка размером поменьше сообщала, что требуется курьер. Она рычала под ветром.

– Курьер – гибрид куры и терьера, – добавил Том от себя и пояснил, почему так думает: – Надо бегать терьером и рыться в бумажках, словно курица.

Доска объявлений очень рационально размещалась возле местного почтового отделения: на почту люди часто ходят, заодно и объявление прочитают.

Через окно почты, открытое из-за духоты, которая переваливаливалась через края отдельными кусками, мы увидели, как внутри тщательно запаковывали комплименты в голубые конверты стандартного формата и рассылали их, звонко пришлёпнув штемпелем.

«А если комплименты – рудименты? – подумалось мне. – не отшлёпнут ли их печатью?»

– Это разовая кампания или же регулярное действо? – поинтересовался я, заглянув в окошечко.

– Не розовая, а голубая – по цвету конвертов, – вежливо ответила симпатичная почтальонша, взмахивая правой рукой с зажатым штемпелем и, чтобы предотвратить дальнейшие слова, бодавила – я иначе и не могу сказать, слова прозвучали именно так, будто она бодро выдавила их из себя:

– Я – розовая. А вы?

И действительно, выглядела она очень розовощёко, с аккуратно нарисованными розовой помадой губками на щеке. И одета была в розовую кофточку поверх розовой же блузки.

– Я – тоже, – в пику ей ответил я. Хотя пика – чёрной масти. Затем хмыкнул и быстро отошёл.

Рядом, в отделе посылок, мелкой рыбьей чешуёй вперемешку с шелухой, в мешок ссыпалась чепуха. Её плотно упаковывали и отправляли по адресам.

Почтовое отделение находилось у площади, в обрамлении которой высились: театр, кинотеатр, театр Задиры, а также театр юного зрителя и театр военных действий – но сегодня он не действовал, на наше счастье.

У кинотеатра висела афиша «Жертва обмана». Ниже давался анонс: «Картина повествует о захватывающих событиях охотников на обманы. Действие разворачивается в непроходимых лесах, которые никто никогда не проходил – там не ступала нога человека. Не удаётся пройти и нашим охотникам – их постоянно отвлекают. Им трудно: у них нет ни звериного чутья, ни особой силы, ни знаний, ни желания идти… Но они берут другим, равно как самим себе. Трудно распознать обман, трудно его выловить, но охотники уверенно…» Текст продолжался, но я закончил читать, мне хватило.

Рядом висела ещё одна афиша. И я с изумлением прочитал на ней: Художественный фильм «Ирония судьбы», режиссёр…

– М-да, – произнёс кто-то за моей спиной, – фильм «Судьба иронии» я бы посмотрел с большим интересом, хотя… иронии обычно трудно живётся, плохая у неё судьба.

Я обернулся… но за спиной распласталась пустота площади. Владелец замечания исчез. А может, его и не было.

Висела и афиша ретрокино «Браненосец в потёмках».

– Вот-вот, – заметил Том, глядя на афишу, – а не носил бы брань, не бродил бы в потёмках.

– Совершенно верно, – подтвердил Гид. – Фильм о том и рассказывает. Он, кстати, имеет и другое название: «Сумерки разума». Ясный разум брани не допускает.

Неподалёку от кинотеатра находился обычный театр, как бывает в небольших городах, где формируется единый «культурный центр», в юной среде именуемый «пятачком» – по аналогии с пятачком свиньи, потому что там обычно набросан мусор: валяются упаковки от конфет, пережёванные и использованные резинки.

У театра тоже висели афиши. Я пробежался глазами. Опера «Тоска», автор – Тосканини из Тоскании. Спектакль «Любовь к трём аппельплацам» (Г.Енералова).

В репертуаре театра на месяц вперёд встречались знакомые названия: «Жестокость», «Дерзость», «Коварство и любовь».

– Коварство – варварство по отношению к коровам, – заметил Том. – А само варварство означает процесс приготовления, варку, садового вара.

– Свинтез, – согласился я, и едва не захрюкал от радости обретения нового слова.

В репертуаре театра на месяц назад знакомых названий не было. Должно быть, они остались в прошлом. ретроспективой.

У отходившего вбок от площади сквера висела реклама то ли фильма, то ли спектакля «Улыбка перспективы».

На площади размещался и книжный магазин, в который мы тотчас вошли – быстро, не переглядываясь друг с другом. Книги – наша с Томом общая страсть, хотя каждому нравилось что-то своё.

А, войдя, разбежались по полкам, наперегонки с собственными глазами.

Я попал в мемуарный отдел, с удовольствием читая корешки:

«От десны до десны: записки врача-стоматолога», «От корки до корки: записки врача-диетолога», «Органы без опасности: записки врача-венеролога», «Шоферизада – 1001 полярная ночь», «1000 киллометров» – воспоминания из недолгой жизни киллеров.

Дальше пошла специальная литература: «Тахтология», «Фактастика», «Нуклеинопись», «Вторчество – компилятивный обзор компилятивных обзоров», «Идеолектическое мышление», «Малярия» – пособие для начинающих маляров. «Горе если и от ума, то от небольшого» – обзор достижений детского психотехнического творчества.

Я хмыкнул и наугад раскрыл книгу сказок:

«…И было у неё двое близнецов – мальчик и девочка. Пять лет и семь», – прочитал я. Перебросил несколько страниц и продолжил чтение: «Вот он, мой суженый!» – завопила принцесса. «Какой же я суженный? – обиделся Иван-дурак, – нормальной комплекции».

Ко мне подошёл Том.

– М-да, – произнёс он. – Ещё больше убеждаешься, что серия происходит непосредственно от слова «серость».

– Магазин закрывается! – раздался противный голос. Эту фразу другим голосом просто не полагается произносить. Каким бы он ни слышался звонким, весёлым или радостным – всё равно он всегда и во веки веков будет звучать противно.

Моё внимание привлекла ещё одна книнга, стоящая на верхней полке, среди толстенных фолиантов и дефолиантов. К сожалению, из-за близорукости я не смог прочитать её название – запомнились лишь мрачные, как стены средневекового замка, буквы. Надо будет зайти попозже, в другой день, и пораньше – не за пятнадцать минут до закрытия – и рассмотреть книги поподробнее.

Мы вышли из книжного магазина обалдевшие, но, как всегда после прикосновения к литературе, довольные.

Обдав нас облаком пыли, мимо проехал автобус, набитый битком. Людей в нём не было.

– Может, подъедем? – предложил Том.

– Лучше подъедим, – возразил я уверенно, потому что чувствовал, что уж что-что, а аппетит я нагулял. И подумал ещё, что если бы мы взяли с собой за компанию того человека, который искал аппетит, он бы его себе не на один день наискал!

– Нам недалеко осталось, – возразил и Гид, которому, несмоенно, не терпелось вернуться к обретённой ереси и заняться её рассмотрением и классификацией – ничем не смывался неподдельный, искренний интерес на его лице.

Вечерело. Последние лучи заходящего солнца подметали небосклон, убирая с него пылинки и сметая их в будущие звёзды.

Но нам предстояла ещё одна встреча.

Издали мы заметили, как мужчина плотного телосложения стоял у парапета, возле которого разгружали грузовой автомобиль. Грузчики снимали с платформы грузовика лежащие на нём мешки и подавали вниз, на парапет.

Мужчина, купивший один мешок, попытался самостоятельно взвалить его на плечо, но упал.

Мы с Томом бросились ему на помощь и, прилагая все усилия, которые нашли неподалёку – подкладывая их под тяжесть наподобие рычагов – смогли отвалить в сторону большой мешок, и вытащить мужчину, слегка помятого. Потом помогли ему подняться на ноги и усадили на мешок.

– Вот привалило! – пыхтел мужчина.

– Что тут у вас? – указал Том на мешок.

– Счастье, – отдуваясь, ответил мужчина и улыбнулся: – Вот привалило, а? Аж ноги подкосились, не выдержал. Ещё чуть-чуть – и задохнулся бы…

– А говорили, хороших чувств мало, – обернулся Том ко мне, – а тут целый автомобиль счастья…

– Нет, – пояснил мужчина, – это у меня счастье, а что в других мешках, я не знаю.

Я пожал плечами – наверное, заразился здесь плечепожатием:

– Новые веяния…

– Где, где веяния? – подскочила проходившая мимо розовая толстуха в малиновой кофте. – Какая расцветка?

– Это я так, к слову, – отмахнулся я от неё.

– Ну и нечего людей в заблуждение вводить! – толстуха озлобленно посмотрела на меня и отправилась дальше, что-то бормоча под нос всем, кто попадался ей по дороге.

– Может, помочь вам мешок нести? – предложил Том.

– Нет, – мужчина легко вскинул мешок на плечо, – донесу. Это поначалу кажется тяжело.

И он зашагал по дороге, чуть не подпрыгивая при каждом шаге.

Я смотрел ему вслед, и чем дальше он уходил, тем больше казалось, что мешок превращается в большой воздушный шар. А когда его фигурка почти скрылась на горизонте в лучах заходящего солнца, мне показалось – или я действительно увидел? – что он и в самом деле взлетел. Но мне, скорее всего, просто показалось…

К гостинице мы подошли совсем с другой стороны, чем с той, откуда вышли, и я подумал, что мы, должно быть, совершили кругосветное путешествие – хотя бы вокруг света дня.

В номере, после душа и ужина говорить не хотелось: чувствовалась накопившаяся за все дни, и особенно за сегодняшний, усталость: одно дело – ходить по торговым рядам, и второе – искать торговые ряды на противоположном конце города. Я лишь решил сказать Тому несколько слов – может, немного развеселить его, а может, немного поиздеваться:

– Том, похоже, ты толстеешь.

– Да? С чего бы?

– Мне кажется, от многих впечатлений в тебе добавляются новые листы…

– Да ну тебя! – отмахнулся Том.

И мы уснули.