Сливы

Электричка Тверь-Москва остановилась на станции «Останкино». Раскрылись двери, и на платформе очутился Богдан Мамедов. Он злобно огляделся по сторонам, сплюнул под ноги и уверенно двинулся в сторону останкинского телецентра.

Богдан Мамедов, досрочно освобождённый вор-рецидивист, имел две пожирающие сознание цели. Нет, скорее три. Первая – месть. Месть человеку, упрятавшему его на пять лет в тюрьму. Упрятавшему, в сущности, за пустяк, как полагал Мамедов. Ну, ограбил он продовольственный склад, ну, стукнул охранника по лбу железным прутом. Но ведь не убил же? Покалечил, конечно, но ведь не насмерть зашиб! И за это сажать?..

Богдан Мамедов вынашивал обиду, как бережная мать зародившийся в чреве плод. Долгими ночами представлял он, как подкараулит ненавистного ментяру, выследит, узнает адрес и ночью задушит бельевой верёвкой в собственном доме. Или проткнёт ножом ненавистное тело врага, безжалостно и холоднокровно. Надо сказать, что Богдан был жесток с юношеских лет. С того самого случая в пионерском лагере, когда двенадцатилетнего Богдана несправедливо наказал за кражу слив с прилегающего к территории лагеря частного сада старший пионервожатый Димитров Валентин. А наказал по-простому. Отхлестал хворостиной по тощей заднице после утренней линейки, у всех на глазах.

Богдан тогда горько плакал, кусая губы, но не кричал. Да и плакал он, если говорить откровенно, не от боли, а скорее, от обиды, что наказание его, постыдное и унизительное, наблюдает Светка Орлова из пятого отряда – веснушчатая пионерка с заметно оформившейся грудью и длинной русой косой. А в неё Богдан был по уши влюблён. Подливала масла в огонь обиды и ехидная Светкина ухмылка, сияющая на окроплённом солнцем лице, как кривой татарский кинжал. Она впивалась в сердце маленького вора, терзая проворовавшуюся плоть. К счастью для Орловой, Богдан так и не узнал, что заложила его именно она. Это она видела, как тощеногий, вечно перемазанный в грязи Мамедов, крал взращённые чужими руками плоды. Это она прибежала в вожатскую и, теребя маленькими пальчиками упругую косу, пискляво наябедничала старшему пионервожатому Валентину, что Мамедов из третьего отряда вышел за территорию лагеря и тайком рвёт сливы. Вероятно, сам Господь спас не по годам оформившуюся отличницу Орлову, старосту класса и прилежную пионерку, от мести, которую Богдан замыслил тогда впервые в жизни.

Ночью, когда вожатые, напившись вина вприкуску с сочными сливами, конфискованными у Мамедова, разошлись по палатам, Богдан вылез из окна, и по кирпичному парапету, словно шпион, скрытый покрывалом ночи, прокрался к окну своего обидчика Димитрова. В окно он полез оттого, что на ночь палату мальчиков запирали на ключ, дабы те не шастали по корпусу и не навещали спальню девочек, чтобы вымазать их зубной пастой, а то и ещё с какой неподобающей возрасту целью. Как он хотел отомстить, он и сам не знал, но взял для чего-то с собой опасную бритву, которую стащил днём у повара Петренко, похожего на хряка с брошюры «Свиноводство в СССР», которая висела неизвестно для чего в красном уголке пионерского лагеря. Повар, чья щетина отрастала со скоростью бамбука, пропажу бритвы обнаружил сразу, но и в мыслях у него не было, что украл её двенадцатилетний мститель.

Когда Богдан, преодолев дистанцию в добрых двадцать метров, приблизился к распахнутому окну отдельной комнаты вожатого и заглянул туда кипящим от ярости глазом, он увидел, что тот вовсе не спит (на что надеялся оскорблённый сливорасхититель), а совершает что-то невообразимое с комсомолкой Натальей, пионервожатой пятого отряда. Совершенно голые пионер-руководители, скрипя пружинистой койкой, ворочались и стонали, словно два борца в схватке на соревнованиях по греческой борьбе.

Богдан решил, что ненавистный Димитров попросту хочет задушить свою коллегу, и в его молодой крови к мести примешалось ещё и благородное желание спасти красавицу-пионервожатую от неминуемой смерти. К миловидной вожатой Наталье Мамедов испытывал симпатию, потому что однажды та, погладив Богдана по голове, презентовала ему сахарного петушка на палочке и назвала настоящим пионером за то, что он вызволил с ветвей дерева залетевший туда воланчик.

Зажав в зубах бритву, Богдан, словно танцующий лезгинку джигит, встал в полный рост, проявившись в распахнутом окне (до этого он конспиративно сидел на корточках, еле удерживаясь на кирпичном, осыпающемся от старости парапете) и хотел незаметно влезть в комнату, как вдруг оба вожатых, прекратив борьбу, резко повернулись в его сторону. Вероятно, их внимание привлёк звук оторвавшегося от парапета фрагмента кирпича, который, пролетев трёхэтажную высоту, гулко стукнулся о землю.

Увидев в окне Богдана, старший пионервожатый Валентин, ничуть не стесняясь наготы, слез с потной, блестящей странным мутным взглядом Натальи, которая, как показалось Мамедову, осталась крайне недовольна, что убийство её прервали, и предстал перед двенадцатилетним пионером во всей своей мужской обнажённости, уперев руки в бока.

Между ног у старшего пионервожатого покачивался огромный, блестящий в свете жёлтой лампы монстр. Почему-то, как только взгляд юного мстителя упал на сиреневый, налитый внутренней, непонятной малолетнему Богдану силой, невероятных размеров орган вожатого, вся его спесь и жажда мести моментально улетучилась, и место их занял животный неосознанный страх. Мамедов вскрикнул и, не удержав равновесия, полетел вниз, махая руками, словно терзаемое ветром чучело.

Ночью неудачливого мстителя госпитализировали. Упав, Мамедов сломал руку и получил сильнейшее сотрясение мозга.

– Было бы выше на этаж – убился бы! – констатировал врач, забиравший Богдана в больницу.

В дальнейшем сотрясение сказалось частичной потерей памяти и внезапными вспышками гнева. Так закончилась первая в его жизни месть. Так Богдан на все оставшиеся годы сделался жестоким.

Вторая цель Мамедова была благородной и даже романтической. В тюрьме, когда заключённые вели себя хорошо, начальство, раздобренное водкой и усталостью, иногда позволяло осуждённым смотреть телевизор. Эти дни были словно праздник. Больше всего Богдану нравилось ток-шоу «Вечера с Элладой», а точнее, его ведущая Эллада Вознесенская. Можно сказать, в тюрьме Мамедова настигла любовь. Глядя на знаменитую телеведущую, он, сам себе удивляясь, ощущал внутри противоестественную для него, но странно приятную для души и всего организма нежность, разливающуюся по телу зудящей истомой. Мамедов пожирал взглядом телеэкран и всякий раз представлял Вознесенскую своей. От таких мечтаний Богдан подолгу не мог уснуть, и в голове его зарождалась мечта: непременно увидеть нимфу своих грёз в реальности и высказаться ей о своих чувствах. И порой, где-то в глубине подсознания, Мамедов представлял себе эту встречу, которая в грёзах его кончалась неожиданным признанием теледивы в любви к нему с непременно вытекающей из признания ответной сильнейшей страсти. Сердце Мамедова замирало на мгновенье, возносилось к высоким облакам, и в ту же секунду падало, испугавшись внезапного храпа сокамерника, разбиваясь на сотни разочарованных осколков о реальность окружающего тюремного мира. Мамедов понимал, что такая встреча почти невозможна, но упёрто верил, что именно «почти». И вновь всякий раз, насмотревшись телевизора, мечтал. Мечтал о телеведущей Вознесенской.

Женщин в жизни Богдана было немного, и все они не шли ни в какое сравнение с телезвездой. То были, в основном, сильно пьющие, похабные торгашки с вещевых рынков, сильно пьющие, развязно-пошлые шлюшки с ленинградского шоссе, и одна женщина-крановщик, у которой Богдан жил последние полгода перед сроком. Женщина-крановщик, по имени Клавдия, тоже много пила, имела три золотые коронки на зубах, и сына-двоечника. Богдан её не то чтобы любил, просто жить ему было негде, а Клавдия ничего не имела против нигде не работающего сожителя. Возвращаться к ней амнистированный ни в коем случае не собирался, во-первых, потому что любил другую – телезвезду Вознесенскую, во-вторых, потому что у крановщицы была тяжёлая рука.

Спьяну она частенько поколачивала щуплого Мамедова за всякую мелочь. То за проданные серебряные её серёжки, то за вазу, разбитую случайно, а то и за нежелание удовлетворять горячий, словно чрево вулкана, пыл крановщицыной страсти. Гасить-то его всё равно потом приходилось, но стоило это Богдану немалого, да и для жизни занятие было опасным. Несколько раз чернявая голова Мамедова, застревая промеж мощных ляжек Клавдии, сотрясающейся в оргазме, чуть не трескалась, словно переспелый арбуз, сдавливаемый прессом.

Мамедов порывался поначалу Клавдию зарезать, когда та, отлупив его и получив порцию недостойных джигита ласк, которые любила больше общепринятых, заваливалась спать, громогласно храпя и распространяя по комнате зловонный перегар. Но, здраво оценивая ситуацию, он всякий раз передумывал, понимая, что, кроме как у крановщицы, жить ему не у кого. Потом Богдан попался, и домом его надолго стала тверская тюрьма.

Третья цель Богдана была банальна до невозможности: он хотел выпить водки.

Направляясь к останкинскому телецентру, Богдан заподозрил, что что-то вокруг изменилось. И изменилось кардинально. Первое – запах. Весь летний воздух был пропитан канализационными испарениями, словно внезапно налетевший на столицу ураган перевернул и выплеснул на тротуары сотни пластиковых кабинок биотуалетов.

А второе – башня. Её не было! Вернее, она была, но была совсем не такой, какой Богдан видел пять лет назад. Бетонный обрубок архитектурного гиганта торчал из земли и напоминал застывший хобот исполинского слона, зарытого в недрах города. Из чрева этого хобота тянулись во все стороны сотни шлангов. По всей видимости, они качали оттуда что-то. Что, Богдан не знал. Вонища постепенно усиливалась, и дышать становилось опасно для здоровья.

Когда Богдан, превозмогая тошноту, подкатывающую к горлу, добрался до здания телецентра, он увидел множество людей возле входа. Среди них были и звёзды экрана, много раз виденные Мамедовым в телевизоре, и политические деятели, активно о чём-то спорящие друг с другом, и менты с автоматами, важно разгуливающие среди именитых сограждан. Были здесь и простые люди, отгороженные милицейским кордоном. Они стояли с плакатами и лозунгами, тревожно посматривая на снующих у входа в телецентр звёзд. Многие были в респираторах и повязках, а некоторые и в противогазах. Люди скандировали что-то о бессовестности власти, просили вернуть им смысл жизни и телесериалы, но их никто не слушал.

Мамедов протиснулся в толпу и, словно один из червей в банке, пополз к ограждению. Он чувствовал, что женщина его грёз где-то здесь, где-то среди своих телевизионных коллег возле входа.

Наконец Мамедову удалось просочиться к ограждению. Впереди стояла баба в домашнем халате и белой панаме, мешающая обзору. Она была похожа на корявый распухший гриб. Мамедов, словно грибник-эстет, брезгливо оттолкнул её в сторону. Баба взвизгнула, обругав Мамедова «чуркой немытой», и уползла подальше от злобного взгляда, которым вор-рецидивист одарил её.

Богдан, ничего не слышавший о происшествиях в Москве, предположил, что в Останкино имел место теракт. Внутренне порадовавшись успеху своих собратьев по крови, он, пристально прищурившись, начал искать в толпе Вознесенскую. Но её, по всей видимости, не было. Зато Богдан обнаружил одного известного режиссёра по фамилии Пришвинд, который, по слухам, состоял в любовных отношениях с телезвездой, покорившей преступное сердце. Мамедов с ненавистью расчленил режиссёра на несколько частей и разбросал окровавленные останки по ступеням, ведущим в телецентр. Благо произошло это только в его сознании. В реальности же режиссёр, розовощёкий и здоровый, лоснящийся на солнце, словно новорождённый, с торчащим из расстёгнутого пиджака пузом, стремящимся прорвать голубую сорочку, курил трубку и оживлённо о чём-то беседовал с молодым политиком Костромским, известным тремя загородными виллами и шикарным особняком на Рублёвском шоссе. Поговаривали, что политик метит в президенты и имеет крепкую мафиозную поддержку. О чём они разговаривали, Богдан слышать не мог.

Тут к Мамедову протиснулся потный, пахнущий валидолом мужчинка, держащий в трясущихся руках кипу бумаг. Он испытующе посмотрел в глаза Мамедова и, словно найдя в них то, что и хотел найти, нервно, срываясь на визг, сагитировал:

– Поставьте подпись! Хватит беззакония, мы положим этому конец!

– Чему? – не понял Богдан.

– Разрушению основ государства! – провизжал нервный мужчинка.

– А что тут, в натуре, произошло? – Мамедов догадался, что наглотавшийся валидола агитатор точно в курсе происшествия.

– Вы не знаете? – удивился потный собиратель подписей так, что даже растерялся. – Да как же? Вот полюбуйтесь. – Он скосил глаза в сторону телебашни. – Разрушили основу государства! Поливают общественность дерьмом!

– Кто разрушил?

– Президент и правительство! – твёрдо заявил агитатор, пламенея щеками и взглядом. – При пособничестве продемократической журналистки Вознесенской! Демона, скрывавшегося под личиной ангела!

– Как-как? – уточнил Мамедов, чувствуя, что на непорочность его возлюбленной покушаются нагло и дерзко.

– Они и ангела изобразили специально! На компьютере! – раззадорился агитатор. – Чтобы народным массам мозги запудрить!

– А Вознесенская? – уточнил Богдан, внутренне напрягаясь.

– Телевизионная проститутка! – не задумываясь, выпалил тот. – Или, проще говоря…

Но договорить он не успел: Мамедов сбил беднягу с ног выверенным ударом в челюсть. Агитатор подлетел вверх и, отпружинив от спин толкущихся демонстрантов, рухнул на асфальт. Мамедов со злостью принялся пинать ногами оскорбившего его мечту мужичонку, за чем и был замечен милиционерами. Трое служителей закона впрыгнули из-за ограждения в толпу, накинулись на Богдана и скрутили, как бешеного пса. Получив от ментов успокоительного в виде точечных ударов по почкам, Мамедов был закинут в «козлик», который покатил его, всё ещё мысленно добивающего беднягу-агитатора, в отделение.