Глава десятая. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Все обошлось как нельзя лучше. По дороге разведчики прошли почти до самых строений, засели на опушке, на самом взгорке, и долго смотрели на тихое, припорошенное снегом село. Зрение уже привыкло к темноте и отмечало черные пятна изб и скотных дворов, пунктир изгородей и заборов, туманные полоски дорог.
Из леса, освещая дорогу узкими лучиками фар, выскочило несколько легковых машин и, судя по тому, как хлопали их дверцы, развезли пассажиров по домам. Потом прошли тяжелые крытые автомашины с солдатами, после них в воздухе остался запах отработанного горючего и дешевого табака. Дробот пересчитал машины и долго прислушивался к их гуду. Машины, не останавливаясь, проскочили село.
— Ну вот и второй эшелон пехоты, — сказал Дробот. — Только это не все. Там еще должны быть.
— Да нет, вроде бы все, — миролюбиво вставил Сашка.
— Ты считай: прошло около двух рот. Ни спецмашин, ни третьей роты еще нет. Наверное, паразиты, либо в засаду сели, либо заканчивают прочесывание.
Только около полуночи показались последние машины с пехотой и тяжелые рации, похожие на сундуки, поставленные на колеса. Дробот проводил их особенно внимательным взглядом, подумал и приказал:
— Сашок, быстро связь!
Сиренко привычно развернул рацию и, ожидая, пока разогреются лампы, слушал деловитый, раздумчивый говорок Дробота:
— Они нас запеленговали. Видел, сколько раций вывезли? Так вот, пока они в движении, пока не стали на место, передадим, ага. А то… А то черт его знает, что будет через час.
Удивительно было слышать такое от внешне совершенно спокойного, деловитого сержанта. Он, оказывается, все время думал о будущем, понимал, на что и куда идет, каждую минуту ждал неудачи и, может быть, смерти и все-таки шел навстречу всему. Шел не бездумно, обреченно или очертя голову, а расчетливо, не забывая о тех, кто ждет его сведений, результата его труда и риска.
Если бы в Сашке и всплыли посеянные Прокофьевым сомнения, в эти минуты они показались бы ему смешными. Но Сашка не думал о предателе.
Под утро, когда мороз окреп и даже сюда, на опушку, изредка доносилось поскрипывание снега под сапогами немецких патрульных, разведчики двинулись вперед. Дробот, как всегда, все делал по-своему — теперь он шел по самому краю дороги, ступая на рыхлый, неукатанный снег, и снег покорно молчал, не скрипел.
Двигались скачками: от забора к клуне, от клуни к избяному углу. Проскочат, постоят, прислушаются — и опять сделают скачок вперед. Сашка толком не представлял, куда они должны выйти, но Дробот действовал уверенно. Они приближались к скотным дворам: два приземистых, крытых соломой строения чернели в стороне, неподалеку от выгона, полого спускавшегося к речке.
Только однажды Дробот задержался и несколько минут ползал, точно принюхиваясь, по накатанному снегу. Догнав Сиренко, он довольно хмыкнул:
— Точно, танки здесь. Следы закатаны, но на обочинах — чистые. — И, уже спрятавшись под сараюшкой и осмотревшись, пояснил: — Он любит танки в такие дворы заводить — авиации побаивается. А то — в сараи. Или под навесы. Ты это учти, ага.
Двигаясь задами, по протоптанной стежке, они медленно поднимались на взгорок и неожиданно наткнулись на кручу. Долго стояли под ней, прислушиваясь и принюхиваясь.
По селу еще бродили неясные шумы запоздалой пьянки, слышалась перекличка патрулей, плыли запахи солярки и немецкого постоя — смеси кисло-приторного и устрашающе-горького: так пахнут боеприпасы и военный металл. Обычных, жилых запахов, что так обрадовали разведчиков на опушке леса, здесь, в селе, не ощущалось. Не было и привычных звуков — звяканья ведер, мычания скотины, собачьего лая. От этого стало грустно и тревожно. Сашка вздохнул.
— Ладно, не раскисать, ага, — тоже вздохнул Дробот. — Надо искать пристанище.
Они осторожно, помогая друг другу, взобрались на кручу и сейчас же залегли — неподалеку маячили две фигуры с винтовками. От них тянуло махоркой, и даже Сашка понял, что это не немцы, а полицейские. Стало не по себе: цену предателям они уже знали.
Разведчики лежали в снегу и, еще не зная, что делать, на всякий случай осторожно, по сантиметру выпрастывали оружие, готовясь либо к бою, либо к броску. И когда у обоих почти созрело решение спуститься с кручи и попытаться найти другой путь к центру села, в воздухе мелькнули сразу две недокуренные цигарки и хриплый, простуженный басок крикнул:
— Стой, кто идет?! Стой, говорю! — Полицейский выругался и сорвал с плеча винтовку.
Еще мгновение — и оба разведчика не выдержали бы и открыли огонь: деваться им было некуда. Но кто-то невидимый выругался в ответ, и высокий женский голос дурашливо крикнул:
— Ой, не пужайте! — и добавил такое, отчего Сашка поежился.
Второй полицейский вполголоса, но внятно назвал невидимую женщину как раз теми словами, которыми подумал о ней Сашка. Это удивило — полицейский, оказывается, тоже может думать по-человечески.
— Вот влеплю тебе… — обозлился первый полицейский и щелкнул затвором винтовки.
— Ну и дурак, — пьяно-рассудительно ответила женщина, — Мне все одно пропадать, а ты бутылки рома лишишься.
Тот же простуженный голос, что выругался первым, пробурчал:
— Перестань, Нинка… Пошли…
— А чего переставать-то?! — взвизгнула Нинка. — Мы вот сейчас с нашими милыми хватим ромчику по стопорьку, да и… — она опять сказала такое, отчего Сашка мысленно, а второй полицейский вслух, сквозь зубы, но уже весело выругался.
Первый полицейский пошел навстречу поднимающимся откуда-то снизу женщинам и уже притворно сердито спросил:
— Где шлялись?
— А в гостях. В Крюкове были. Охвицерики молоденькие, веселенькие. — И вдруг лукаво-капризно, с пьяной бесшабашностью попросила: — Брось сердиться-то, Петька. Все равно один черт: красные придут — вас повесят, а нас на Колыму, на переделку. Пойдем-ка лучше по стопорьку хватим.
— Ты болтать болтай, а дело знай…
Простуженный голос равнодушно отметил:
— А что ж, если правда?
Установилась та недобрая, раздумчивая тишина, которая могла кончиться по-всякому. Но второй полицейский разрядил ее просто и естественно:
— А что, Петро, на таком морозе и в самом деле не худо тяпнуть. Пошли.
На светлом фоне низкого неба его силуэт выделялся особенно резко, и разведчики видели, как он решительно поправил винтовку и шагнул к женщинам.
Скрипел снег, доносились голоса, и Дробот, проводив их взглядом, радостно выругался:
— Веришь, аж в пот ударило, ага.
И они опять пошли, пригибаясь и таясь. Слева мрачнели развалины церкви, перед ними под откос к реке сбегала столбовая дорога, по обе стороны которой, тесно прижавшись друг к другу, стояли добротные дома — каменные и рубленые. Занавешенные изнутри окна поблескивали недобро и затаенно.
На самом взгорке, ближе к реке, стоял дом без окон, с проломленной крышей: пробоина резко чернела на фоне белого снега. Вокруг — и справа и слева — сиротились задымленные печи, похожие на застрявшие на мели рыбачьи баркасы.
— Вот это нам, кажется, и нужно, — сразу решил Дробот и пошел к дому.
Он пах нежилым, гарью и тем противным, чем пахнут придорожные брошенные строения. Разведчики легко нашли дорогу на чердак, обследовали его и прежде всего осторожно проделали в крыше несколько дыр. Обзор был на все четыре стороны. Дробот полежал возле каждой амбразуры и приказал:
— Ну ты, Сашок, лежи, а я схожу прикину, как оно со стороны. Да и следы затереть нужно.
Вернулся он быстро и попросил:
— Ты вот что — подежурь, а я подремлю. У меня сейчас нервы ни к черту: дергаются, как на веревочках.
Сашка кивнул и прилег возле той амбразуры, что выходила на дорогу. Мороз крепчал, небо очищалось, и кое-где поблескивали неяркие звезды. Одолевала дрема, но по дороге время от времени проходили машины, и их надсадный вой, скрежет переключаемых скоростей сбивали дрему.
К утру его подменил Дробот, и Сашка тоже прикорнул.
* * *
Пока он был один, прошлое как бы не касалось его, он жил только настоящим — слушал, смотрел, мерз и, в сущности, не думал. А как только смежил веки, прошлое надвинулось на него, окружило кошмарами, горечью во рту, тупой болью в затылке и висках. Он так и не мог сказать — спал он или не спал, а когда пришел в себя, на дороге по-прежнему скрежетали переключаемые скорости машин, было светло.
Перед ним, как в немом кино, открылась новая, невиданная жизнь, краешек, пожалуй, даже не краешек, а изнанку которой он заприметил ночью.
Село жило сдержанной, настороженной жизнью. Немцы были всюду — на улицах, на порогах домов, возле машин, притулившихся у изб и сараев. И все-таки чувствовалось, что это только малая их толика. Они, как клопы, сидели по закуткам и выползали лишь по своим надобностям. Дробот, переходя от амбразуры к амбразуре, в бинокль наблюдал за немцами, и лицо его постепенно принимало удивительное выражение. На нем были озабоченность, деловитость и в то же время радость.
Вскоре немецкие одиночки-выползки растеклись по домам и вновь выскочили с котелками в руках.
Пока шел завтрак, разведчики тоже перекусили сухарями и остатками шпига.
— По немецкому распорядку, — пошутил Дробот.
— С волками жить — по-волчьи выть, — в тон ответил Сиренко и вдруг понял, что сейчас он уже не чувствует того, что было с ним при встрече с немецкими мотоциклистами. Враг уже не казался страшным.
Отсюда, с чердака разрушенного не то бомбежкой, не то артиллерией дома, он казался мелким и скорее противным, чем ненавистным, но почти понятным: во внешних проявлениях его жизни угадывалось нечто общее с той жизнью, которую знали оба разведчика.
Кто-то перед кем-то вытягивался в струнку и, получив приказание, бежал куда-то; кто-то возился с техникой, что-то драил и смазывал; кто-то попросту сачковал, прячась от командирского взгляда. Отсюда, со стороны, враг был понятней.
И эта понятность оказалась особенно наглядной после завтрака, когда из домов взводные команды потянулись к скотным дворам. Через некоторое время оттуда послышались лязг железа, смех и даже губная гармошка.
— Удивительная вещь — боевая техника, — задумчиво протянул сержант. — Сколько ее ни драй, сколько ни ухаживай, пока стоит — работы на ней невпроворот. А в бою, бывает, по неделе не заглядываешь — и ничего. И капризничать забывает. — Он помолчал, прислушался к рабочему гуду, доносившемуся от скотных дворов. — Это они профилактику своим танкам делают. — И помечтал: — Хоть бы посмотреть, какие они там…
Когда солдаты разошлись по своим делам, на улицах появились темные, пугливые фигурки местных жителей. Они жались к избам, встречая немцев, уступали им дорогу, кланялись. Была в этих поклонах не та доверчивая и величавая вежливость русских деревень, с которой приветствуют каждого встречного, по древнему обычаю от души желая ему доброго дня, а настороженность и униженность, словно люди кланялись только затем, чтобы не глядеть в неприятное лицо, чтобы скрыть свое от чужого, пачкающего взгляда. И это было так заметно, так обидно, что Сашка сжимал зубы и морщился. Опять пришла ненависть — и опять новая, не похожая на прежнюю.
В село все чаще и чаще приезжали машины и мотоциклы. Они приходили и с востока, — с чердака была видна эта дорога — и с запада, мимо дома, и с других дорог. Дробот не мог уследить за ними, и потому Сашка докладывал ему, какая машина прошла и где остановилась. К полудню они знали расположение немецких частей: в селе стояли связисты, танкисты, зенитчики и штаб, в Крюкове — пехота, а в трех окружающих деревнях — пехотинцы и артиллеристы.
* * *
Оттого, что основная задача была выполнена, внимание начинало ослабевать. Оба все чаще примечали посторонние, ненужные детали. Дробот заметил брошенные неподалеку от моста тракторы, отметил, в какой дом ходят полицейские, а Сашку заинтересовал длинный немец шофер из дома наискосок. Он несколько раз выходил из избы, выносил и вносил ведра, проветривал и вытряхивал простыни, перину, подушки. С блестящими судками сбегал за завтраком и снова побежал на кухню, но уже с котелками.
За полдень он вышел гулять с двумя крупными, косолапыми псами на поводках.
Широкогрудые, отливающие бронзой, черномордые псы, туго натягивая поводки, обежали незагороженный двор, унюхали что-то очень для них важное и присели. Немец шофер стоял к Сиренко спиной, но даже его спина выражала презрение к собакам и, видимо, к собственной судьбе.
Когда собаки снова рванулись и потащили за собой длинного немца, на порог соседней избы вышел мальчишка с печеной картошкой в руках. В валяных опорках на босу ногу и огромной стеганке, в шапке с отвисшими на стороны «ушами», он смотрел на удивительных собак, осторожно счищал кожуру с картошки, облизывал ее и, осмотрев со всех сторон, выбрасывал.
Собаки заметили мальчишку, насторожились и, пошвыряв задними ногами снег, рванулись было вперед, но длинный немец сдержал их. Собаки не лаяли, не скулили. Они только протестующе и недоумевающе оглядывались на своего поводыря и снова рвались к мальчишке, который добрался наконец до настоящего картофеля и, склонив голову набок, начал есть.
Из дверей дома вышел высокий офицер в теплой шинели на белом козьем меху с волчьим воротником. Выставив руку, он застегивал перчатку и с интересом смотрел на рвущихся с поводков собак и мальчишку с картофелем. Застегнув перчатку, он что-то сказал длинному немцу, и тот, все так же сдерживая собак, повернулся лицом к офицеру. Спина и поднятые плечи шофера выражали недоумение и даже страх. Офицер, видимо, резче повторил сказанное, и длинный немец не спеша стал подтягивать одну из безмолвно-яростных собак, шаря рукой по ее ошейнику. Шарил он медленно, не отрываясь глядел на мальчишку, делал руками какие-то непонятные, скрываемые от офицера знаки. Мальчишка не обращал на них внимания — он жевал картошку и смотрел на собак.
Задерживаться немец не мог, и в тот момент, когда он спустил первую собаку с поводка, чья-то рука из-за двери подхватила мальчишку за шиворот и втянула в избу. Собака с разгона ткнулась в закрытую дверь, поскребла ее жесткими когтями и долго нюхала следы.
Офицер что-то раздраженно говорил длинному, стоявшему навытяжку немцу. Вторая, так и не спущенная с поводка собака рыла снег и дергала немца за руку. Оп покорно покачивался, и офицер, казалось, свирепел именно от этого. Наконец он ушел, и длинный немец долго ловил первую собаку, а когда поймал, увел свою свору в дом.
Сашка переполз к Дроботу и рассказал о немцах, собаках и мальчишке. Сержант сощурился и вздохнул.
— Хотелось пристрелить этого эсэсовца, ага?
— Хотелось, — сознался Сашка и, кажется, впервые в жизни скрипнул зубами от неутоленной злобы.
— Это верно, — не удивился Дробот. — У себя в тылу они особенно противны. И очень их хочется стрелять. А нельзя. Никак нельзя, — закончил он с сожалением.
Они пошептались и опять расползлись к амбразурам наблюдать за машинами, немцами и всем, что попадалось на глаза, потому что все могло оказаться нужным и важным.
Перед обедом в дом наискосок прибежал солдат. Он и длинный немец взяли канистры и ушли. Потом длинный немец залил горючее в машину, долго регулировал и прогревал ее и, наконец, стал выносить из дома вещи, укладывая их в багажник и на заднее сиденье.
«Куда ж он поедет, черт этакий?» — подумал Сашка и, не выдержав, пополз к Дроботу. Тот долго размышлял, потом предложил:
— Ты следи за машинами. Если этот твой знакомец начнет останавливать машины и калякать с шоферами — верное дело, поедет на запад.
И точно. Когда машина была загружена, шофер вышел на дорогу и остановил первый въезжающий в село грузовик. Он долго беседовал с водителем и сопровождавшими грузовик солдатами.
* * *
День быстро убывал, небо снизилось, а дали словно раздвинулись. Вернулся офицер в теплой шинели и выпустил гулять собак. Они рыскали по двору, играли, иногда, подбегая к порогу, на котором стоял мальчишка, нюхали доски. Офицер что-то сказал шоферу и ушел в дом. Шофер подозвал собак и стал их вычесывать.
И как раз в это время на порог вышел мальчишка в стеганке, за ним показался крупный кудлатый пес — худой, с подведенным животом, с мощными, грузными лапами. Мальчишка взял его за ошейник и с вызовом посмотрел на дом, в который вошел офицер.
Длинный немец увидел мальчишку слишком поздно — вначале его учуяли собаки. Они насторожились, напружинились и с секунду стояли как бронзовые изваяния — черные морды сливались с чернью избяных бревен, и казалось, что это испорченные изваяния. Потом обе, как по команде, сорвались с места и, вытягиваясь в прыжках, молча понеслись к порогу.
Кудлатый пес оскалился и присел на задние лапы, готовясь к драке. Но драки не случилось. Бронзовые псы с черными мордами были натренированы на людей.
Не обращая внимания на кудлатого пса, они с налета навалились на мальчишку, норовя схватить его за горло, но, мешая друг другу, не успели сделать этого. Над дорогой пронесся отчаянный детский вопль.
Дробот подполз к Сиренко, когда тот рвал затвор автомата, и едва успел сдержать подчиненного.
Длинный немец бросился к собакам, но в это время выскочил офицер и, на ходу расстегивая кобуру, что-то сказал длинному. Он остановился и, покорно сгибаясь, пошел к машине, лег животом на ее капот и закрыл руками уши.
На крыльце кудлатый пес, схватив за загривок одну из собак, тряхнул ее и, не оторвав от мальчишки, стал сводить челюсти. Бронзовая собака отпустила мальчишку, пронзительно заверещала.
Офицер взвел курок пистолета.
Кудлатый пес ловко перевернул своего противника на спину, вцепился в светлое, почти белое горло. Сашке показалось, что он слышал, как хрустнули позвонки. Вдруг опять раздался детский крик — вторая собака деловито перекатывала мальчишку по крылечку, вырывая куски ваты из стеганки, стараясь достать до горла.
Кудлатый пес свел наконец челюсти, тряхнул своего врага и, отбросив в сторону, ринулся на вторую собаку. Но вцепиться ей в загривок не успел — офицер выстрелил, и кудлатый пес, словно удивляясь, оглянулся. Офицер выстрелил еще и еще, и пес свалился на бок.
Привыкшая к выстрелам собака оставила мальчишку — загривок у нее быстро темнел: видимо, пес успел-таки цапнуть ее как следует. Офицер подхватил собаку на руки и, рассматривая рану, топтался на месте. Под ноги попался валяный опорок, офицер со злостью ногой оттолкнул маленькое тельце в стеганке.
— Вот так-то, браток, — сказал Дробот, снимая руку с сиренковского автомата. — Вот такие-то дела…
Оскаленный, страшный и беспомощный, Сашка неотрывно смотрел на крыльцо, на котором лежали мальчишка и собачий труп, на удаляющегося офицера.
Что было дальше, Сашка не видел — Дробот резким шепотом приказал войти в связь. В этот раз Сашка никак не мог понять, что от него требуется, как нужно настроить рацию, пока сержант не обозлился:
— Прекрати истерику! Ты вспомни, что и кто нас ждет.
Сознание медленно переваривало слова, и, когда они были усвоены, Сашка перестал скрипеть зубами, а Дробот обнадежил:
— Погоди, мы с тобой напоследок еще попануем. Передача оказалась самой долгой — были переданы все собранные сведения, уточнены все цели, высказаны все догадки. Впервые кроме обычной «расписки» в получении донесения пришли три цифры — три семерки. Дробот облегченно вздохнул:
— Все, Сашок! Задание выполнили. Теперь мы народ свободный — можем распоряжаться собой.
Сашка не совсем понял командира, и тот уточнил:
— Это значит, нужно собираться домой. И, чем скорее, тем лучше: они, черти немые, пеленговать умеют здорово, — он всмотрелся в пролом в крыше. — В аккурат — сумерки. А ты заметь — разведка всегда выходит в сумерки.
* * *
Решили идти не на восток, а на запад — у моста сойти на лед реки и под прикрытием высокого берега перебраться на восточное направление.
Они спустились с чердака, по чьим-то старым следам добрались до обрыва и скатились вниз, а потом пошли вдоль дороги. Из села неслись уже привычные звуки, в которые вплелся звук мотора. Он то завывал, то почти замолкал: кто-то прогревал машину. Дробот прислушался и решительно направился к мосту. Здесь, неподалеку от застрявших в грязи тракторов, чернели кусты, он собирался передохнуть в них и осмотреться.
Но едва они успели спрятаться в кустарнике, как из-за поворота идущей на подъем дороги блеснул узкий луч автомобильных фар и сейчас же погас: из села выезжала машина.
— Легковая, — определил Дробот не только но тому, что звук мотора был почти неслышен, но и по тому, что шофер смело включил притененные маскировочной накладкой с прорезью автомобильные фары. Шофер грузовой машины на это не решился бы.
Впрочем, и шофер легковой без своего начальника тоже не сделал бы этого. Эта догадка сразу повернула мысли сержанта.
Он скатал снежок и бросил его на дорогу. Потом послал второй ком чуть поближе к мосту и наконец, тщательно прицеливаясь, уложил третий снежок так, что образовался треугольник. За треугольником был мост.
Легковая машина осторожно выехала из села, пощупала поворот узким пучком света и смело покатилась вниз, к мосту.
— Ну держись, Сашок, — скомандовал Дробот. — Я буду действовать справа, а ты слева. И прикрывай. Главное, поменьше шума: село близко.
Машина приближалась. Перед мостом она опять блеснула фарами. Заскрежетали тормоза, и машина, проехав мимо разведчиков на несколько шагов, остановилась, Дробот кивнул головой и вышел из кустарников. Сашка последовал за ним, а когда догнал командира возле багажника, Дробот уже успел заглянуть в заднее окно. Он показал два пальца — в машине двое — и жестом приказал Сиренко зайти на левую сторону машины, чтобы расправиться с шофером, а сам двинулся вправо.
Тут случилось непредвиденное. Едва Сашка выглянул из-за кузова, дверца машины открылась — и на дорогу вышел шофер. Как все шоферы мира, он, прежде чем идти вперед, оглянулся назад, посмотрел на задние скаты — ведь шоферы всегда ставят назад самую ненадежную резину. Так сделал и немец: присел и посмотрел под машину. Он не мог не видеть Сашку и не мог не заметить ног Дробота.
Сашка оцепенел. Вот когда требовалось самостоятельное решение, вот когда нужно было действовать мгновенно, не раздумывая. А он колебался и не знал, что делать, — стрелять? Но это значило поднять шум, которого так боялся Дробот. Навалиться на шофера и подмять его под себя? Но Дробот еще не вышел к дверце.
И все-таки Сашка решил навалиться — черт с ним, если второй немец заметит его бросок и даже выстрелит ему в спину, — Дробот успеет открыть дверцу и разделаться с фашистом: ведь его внимание будет отвлечено Сашкой.
Сиренко уже отодвинул автомат, когда шофер выпрямился и жестом — вытянутой вперед рукой — попросил не волноваться. Он был совершенно спокоен, как будто ждал появления разведчиков. Сашка мог поклясться, что на его лице была даже улыбка. Немец повторил свой жест, круто повернулся и пошел к мосту.
Дробот только теперь заметил немца и тоже остановился, не зная, что предпримет Сиренко, не понимая, как тот мог упустить «своего» фрица. А Сашка в эти секунды стоял и смотрел в сутулую знакомую спину и неожиданно для себя поверил этому длинному немцу и понял, что убить этого, почти знакомого человека ему не под силу. Того человека, который валялся на капоте машины и с неприязнью относился к своему начальнику.
Длинный немец нагнулся, поковырял пальцем дорогу, осмотрел снежную кляксу, вернулся к машине и, опять сделав успокаивающий жест, коротко доложил своему начальнику;
— Минен.
Махнув рукой, словно приглашая Сашку подойти поближе, немец сел в машину, оставив дверцу открытой.
Сам не понимая почему, Сиренко шагнул вперед, и Дробот, стоявший по другую сторону машины, увидел его голову. Обходя открытую дверцу, Сашка опять взял автомат на изготовку.
В это время Дробот рывком открыл дверцу и коротко приказал:
— Хенде хох!
Сашка отозвался эхом:
— Руки вверх!
Длинный шофер мгновенно поднял руки.
Сосед шофера, офицер в шинели с волчьим воротником, рванул навстречу Дроботу руку из-за отворота теплой шинели, но, услышав Сашкин оклик, на какую-то долю секунды растерялся. Эта растерянность могла бы погубить его: Дробот уже выхватил из-за пояса нож и занес его для удара. Требовалось мгновение, и офицер не успел бы выстрелить.
Тут опять случилось непредвиденное. С заднего сиденья метнулась стремительная, молчаливая тень и сильно ударила Дробота в плечо. Он ощутил пронзительную боль в левом плече, услышал, как внутри него что-то заскрежетало. И, уже не думая, инстинктивно, как мгновение назад сделал это офицер, он посмотрел на левое плечо — на нем висела рыжая собака. В темноте ее выпуклые глаза горели мрачным, багровым огнем.
И в это же мгновение офицер оправился от растерянности и поднял пистолет. Выстрелить он не успел. Сашка, не думая, перевалился туловищем через шофера, схватил офицера за горло и сжал пальцы. Не то пьянея, не то проваливаясь в пустоту, Сашка, скрипя зубами и суча от напряжения оторвавшимися от дороги ногами, жал и жал это дергающееся клокочущее горло, заодно вырывая пушинки из шикарного волчьего воротника.
Дробот, выронив нож, боролся с собакой. Она впилась в плечо, как клещи, слабо урчала. Ему удалось оторвать собаку и шмякнуть ее сытое, лоснящееся промытой и вычесанной шкурой тело о дорогу. Собака не пискнула. Секунду она полежала и, поднимаясь, опять сделала попытку броситься на сержанта. Он ударил ее ногой в пах, потом поднял и с маху впечатал в дорогу.
Все кончилось. Тихо, но не так, как было задумано.
Сашка словно нехотя отпустил офицера, и его тело мягко соскользнуло на бок.
Сползая с шоферских колен, Сашка услышал вопрос;
— Мне тоже капут? Или я могу быть полезен?
Вопрос был задан на русском языке, поэтому Сашка вначале не понял, кто его задал. А когда понял, растерялся: в самом деле, что делать с этим длинным немцем в тылу врага?
К нему подошел Дробот и, зажимая прокушенное плечо, прошептал:
— Нужно сматываться…
— А с ним что делать? — кивнул Сашка на все еще сидящего в машине шофера и, словно оправдывая немца, добавил: — Он по-русски говорит.
— Та-ак, — протянул сержант и спросил у шофера; — А ты сам-то как думаешь?
Тот пожал плечами и неожиданно улыбнулся:
— Я думаю, что пан партизан должен попасть домой. Зачем это делать ногами, если есть машина?
Разведчики тоже улыбнулись, но сейчас же посуровели; поедешь, а он завезет, куда ему будет нужно. Шофер словно понял их мысли;
— С мертвым начальником мне приезжать уже не куда.
Да, все было правильно. Немец решил свою судьбу раньше, чем о ней подумали разведчики, и это было так понятно, что всякие подозрения отпали. Своим бездействием шофер помог разведчикам, и теперь они как бы обязались помочь ему. А помощь могла быть единственной — протащить его в безопасное место. Таким местом мог быть либо партизанский отряд, либо советские войска. И Дробот напрямик сказал об этом.
— Хорошо, — ответил шофер. — Вы не партизаны. Мне больше нужны войска. Хорошо, через пять километров будет поворот дороги. Можно поехать назад, — немец заговорщически улыбнулся, — но я понимаю — вы разведчики. За вами охотились в лесу. Один из вас там и остался.
Отказываться не имело смысла.
— Хорошо. Я так и понял. Мой начальник не думал, что вы проберетесь в село. Он смеялся над своим товарищем обер-лейтенантом Шварцем. Говорил, что убитый русский был единственным экземпляром. Так думали и другие. Но Шварц очень умный. Он думал по-другому.
Дробот молчал, что-то соображая и прикидывая. Потом спросил:
— Твой начальник считал, что в лесу был только один разведчик?
— Да. Но он думал, что рядом бродят другие: вашу рацию пеленговали несколько раз.
— А больше… больше никаких следов разведчиков?.. Ну, трупов или раций не находили?
— О нет! Нет. Нашли только один труп. В лесу. И он очень смутил обер-лейтенанта Шварца. Мой начальник смеялся над Шварцем.
Дробот надолго замолк, затем решительно обогнул машину, кинул собачий труп на заднее сиденье и открыл дверцу.
— Садись, Сашок, поехали.
— А этого? — Сашка показал на офицера.
— Пусть проедется… последний раз, — усмехнулся Дробот и, как только машина двинулась, вынул карту и зажег верхний свет.
* * *
В машине было тепло. Зимняя укатанная дорога ложилась под колеса мягко, с успокаивающим шорохом.
Немецкий офицер на переднем сиденье казался уснувшим, и Сашку тоже потянуло в дрему. Каждый раз, когда он открывал глаза, перед ним маячила офицерская фуражка и он старался думать о человеке, которого лишил жизни.
Ничего не получалось: Сашка многого не помнил. Все произошло так просто и естественно, будто это была не боевая схватка, а случайная драка на переменке, когда не помнишь толком, почему она завязалась и с кем ты, собственно, дрался. Такие драки, если их не видел учитель, забываются через урок.
Сашка старался не забыть. Он надеялся найти в себе что-нибудь такое, что поразило бы его самого. И, к стыду своему, ничего не находил. Была удивительная путаница необыкновенно ярких картин, мгновенных снимков, уложить которые последовательно, строго он не мог. Яснее всего он помнил только ненависть и свои провалы в пустоту. Выходило, что убить можно только в том случае, если ты ненавидишь так, что забываешь обо всем. Даже о себе.
Сашка устало удивлялся самому себе, обстоятельствам, но мозг работал вяло, и он не старался его расшевелить.
Передовая приближалась. Уже виднелись ракетные неровные сполохи, слышались редкие орудийные выстрелы, и вскоре сквозь успокаивающий шум мотора пробилась далекая пулеметная трель.
Слева от дороги потянулись поля, справа — лес. Дробот приказал:
— Стой!
Шофер притормозил. Выходя из машины, сержант озабоченно бросил:
— На всякий случай — приготовиться к бою.
Шофер с недоумением посмотрел на него и не двинулся с места. Дробот сурово спросил:
— А тебя не касается?
— Да… но… — удивился и смутился шофер.
— Ты же сам говорил: с мертвым начальником ехать некуда.
Шофер смотрел прямо в глаза сержанту, потом встряхнулся, достал из-за офицера автомат.
— Хорошо, я все понял. Наблюдаю влево.
Дробот ушел и пропал. Было тоскливо и скучно. Чтобы как-нибудь скрасить эту грусть, Сашка спросил:
— Что же ты думаешь делать дальше?
Немец ответил не сразу:
— Не знаю… По-моему, войну мы проиграли — русских не сломишь, а мы уже где-то треснули. Если нажмете — сломаемся. А если так, то из плена я скорее дойду до семьи.
Они долго молчали, и шофер процедил:
— А потом… потом… трудно быть лакеем. Но быть лакеем подлеца — страшно.
И Сашка, вспомнив все, понял: он бы не смог жить так, как жил этот длинный немец. Просто не мог — и все. Да, можно идти на смерть за свое дело, да, можно ненавидеть и убивать, но необходимо знать, во имя чего. Идти на смерть лакеем — невозможно. И Сашка впервые почувствовал превосходство над этим человеком, да и не только над ним. Это было не врожденное превосходство, а сознание человека, поднявшегося па более высокую ступень и видевшего благодаря этому дальше и яснее, чем другие.
Никогда он не думал, что вот это сильное и светлое, а главное, беззлобное чувство превосходства, гордости за страну, за свой народ может прийти к нему в такой необычной обстановке.
— Ты прав, — сказал он, — нужно знать, за что дерешься. На смерть за кусок лакейского хлеба не ходят. И за деньги — тоже.
Шофер стремительно повернулся к Сашке, и даже в темноте было видно, как блестят его глаза.
— Вы меня поняли? Совсем поняли? — он говорил прерывисто, горло перехватывали спазмы. — И вы меня не расстреляете?
— Зачем? — искренне удивился Сашка. — Зачем? Ты же теперь… почти наш. А своим, ты сам знаешь, мы помогаем.
— О да! В это я верю. Я это знаю. Русские могут отдать свою жизнь другим и не пожалеть. Я видел это. Много раз. — Он отвернулся и совсем новым, озабоченным тоном старого знакомого спросил: — Почему задерживается командир? Это меня волнует.
Все было сказано так, что Сашка поверил: задержка Дробота его действительно волнует, и волнует по-хорошему.
Дробот вынырнул из темноты незамеченным. Сел на сиденье и приказал:
— Тихонько вперед.
Машина тронулась. Дробот остановил ее возле густых придорожных зарослей.
— Давай вылазьте, — вытащив собачий труп, он бросил его на дорогу и обратился к немцу: — Ты как? Думал, что будет, если найдут машину, твоего начальника, а тебя не обнаружат? Что тогда произойдет с твоей семьей?
Шофер обалдело смотрел на сержанта, но молчал: он не думал об этом.
— Тебе придется потрудиться. Рви на себе пуговицы. С мясом, — сказал Дробот с придыханием, выдирая шинельную пуговицу. — Погон… нет, погон не здесь. Та-ак. Теперь поваляйся по дороге… На обочине. Сашок, потопчись как следует… Только следы смазывай. Хорошо! Теперь вытаскивай пассажира… Снимай с него шинель. Вот его погон — долой, на дорогу… А теперь… Теперь достанем нашего товарища…
Дробот шагнул в кусты и подхватил промерзший, словно фарфоровый, труп того самого разведчика, который был убит возле телефонной линии. Он положил его на краю канавы, заботливо отряхнул от снега и снял бинт.
— Вот, картина проясняется. — Он вздохнул и обратился к немцу: — Теперь снимай свою шинель, надевай офицерскую: в плену она тебе пригодится… Пошли. Гуськом, след в след.
И они пошли в глубь леса по своим давним, уже запорошенным следам. Метрах в ста от дороги сержант приказал немцу поваляться в снегу, оторвать от шинели погон и бросить пилотку.
— Хорошо бы тебе вещь какую-нибудь уронить. — Немец с готовностью вынул портсигар, но Дробот остановил его: — Это пригодится. Может, письмо есть? Ага, есть. От товарища? Очень хорошо — сунь его в карман шинели, а свою шинель брось. Теперь, Сашок, самое трудное. Давай мне рацию, а его бери на закорки, — он кивнул на немца, — и задом выбирайся на дорогу.
Полторы сотни шагов с немцем на плечах оказались мучительно трудными, и, когда Сашка добрался до машины, нижняя рубаха его была сырая.
— Ну вот и справились. Теперь — домой. Я так думаю, что нашего выхода на участке, где нас трижды били, ждать никто не будет. — Дробот посмотрел на немца и неожиданно сказал: — Ты хоть голову повяжи.
— У него была шапка, — несмело сказал шофер.
— Вот и одевай… — И, пока шофер искал шапку, Дробот еще раз обшарил карманы офицера, прихватил его полевую сумку и строго спросил:
— Больше у него ничего не было? Портфеля, сумки?
— Нет, не было. Он аккуратный. Все важное носил при себе.
— Ладно! Двинули, ага…
— Минуту, — взмолился шофер, — одну минуту.
Он быстро открыл капот машины, вытащил трамблер и швырнул в поле, прикладом разбил бензонасос, потом вынул нож и стал резать шины.
— Ты слишком уж аккуратно… — покривился Дробот. — Не по-русски… У нас только строят так.
Они захватили гранаты с длинными ручками и пошли в ночь.
Шли по старой дороге. Шли спокойно, уверенно, словно век ходили по чужим тропкам в тылу врага, и Сашке уже не казалось это необыкновенным.
