Глава 13
Должно быть, просто ирония обстоятельств. То, что представляло собой отрывок из забытого сна, и в чем рассудок не стремился искать ни символа, ни подсказки, – вдруг материализовалось.
Стена? Может, он уже бывал здесь раньше, а может, и нет. Вадим стоял как наклонная опора, вонзившись руками в глухую кирпичную кладку. Это место казалось безопасным, и он решил переждать: авось в голове немного прояснится. Он чувствовал себя жутко изможденным. Ноги налились и стали, как тяжелые баллоны. Камо грядеши? Сколько времени он не спал, не ел? Ночей, проведенных вне дома, было три… а может, четыре. Одну из них он просидел в зале ожидания железнодорожного вокзала, и эта ночь – его самое отчетливое воспоминание. Другую провел в обществе бомжей-шатунов, имя одного из которых было Шабрус. А дни? Что было – кто знает? Все погружено в туман.
…Какая же она теплая. Похоже, стена сама его притянула. Почувствовала, когда он блуждал по соседним улочкам, и отправила зов. И он, полуослепший, изможденный, добрался до нее на ощупь.
В течение этих последних дней, которым потерялся счет, такие стоянки, приюты, ночлежки отыскивались сами собой неоднократно.
Вадим обшарил стену: покрытие оказалась двухцветным (опять это черно-белое граффити!). Он не успел удивиться тому, что
осязает цвета , и погрузился в полудрему.
Прошло, наверное, минут пятнадцать. Глаза открылись сами собой. Пальцы машинально погладили шелушащуюся поверхность. Длинные сплетающиеся цепочки полимера. Вадим поводил мутными глазами. Вокруг все черно-белое. Он перевел взгляд на себя. Черный костюм (изрядно помятый), белая рубаха (несвежая), темные туфли.
Мимикрия.
Вадим уткнулся в стену лбом и замер. Попросту оцепенел. Так его никто не заметит. Он вообразил, что сливается с граффити, словно богомол с травинкой. Солнце нагрело затылок и пекло сквозь пиджак, но он и не думал менять положения.
Мало-помалу на него нашел дурман. Он почувствовал себя умирающей мухой.
– Предъявите ваш ид.
Несколько секунд Расин не двигался. Затем с трудом оторвал голову от стены и медленно обернулся.
– Ваш ид, пожалуйста.
Лицо контролера-гермафродита наполняла странная радость.
То, что человек этот контролер или что-то в этом роде, Вадим понял по ярко-красному комбинезону и большой букве «К» на груди.
– Вы слышали, о чем я вас просил?
Первое, что пришло в голову, было: бежать! Мозг уже приготовился послать сигнал предплечьям, те должны были мгновенно оттолкнуться; там, слева, шагах в сорока отсюда, кажется, должен быть поворот; сильный толчок правой ногой – и далее по инерции тело устремится вперед; в несколько тяжелых прыжков он достигнет угла; затем метнется в переулок, в следующий, оставляя этого жутко-улыбающегося контролера позади; он скроется среди домов и будет плутать до тех пор, пока не найдет уютное местечко, где снова сможет затаиться.
Но что-то подсказывало, что, как бы быстро он ни пытался преодолеть это ничтожное расстояние до поворота, в этот краткий промежуток времени с ним может произойти непредвиденное.
Стой, велел он себе. И в ту же секунду вспомнил свое имя и то, что при жизни был врачом.
– Покажите ваш ид и справку о прохождении мытарств, – мажорно проговорил красный контролер.
Человеческий голос звучит в диапазоне от восьмидесяти до трехсот герц. Во время пения частота его может возрастать или снижаться. У некоторых знаменитых певиц она дотягивает до двух с лишком тысяч колебаний в секунду, что соответствует нотам четвертой октавы. Наиболее низкий голос – бас. Его нижний предел – тридцать шесть колебаний.
Голос контролера не принадлежит ни мужчине, ни женщине. Ни прославленная Има Сумак, ни безызвестный Прит не были способны говорить или петь в таком диапазоне.
Это мелодичный шум, вовсе не синтетический, а самый естественный, в котором странным образом переплетаются низкие и высокие частоты, – дуэт Фаринелли-кастрата и Мефистофеля.
– Предъявите документы, пожалуйста.
(Предъявите! – гром землетрясения – документы! – божественные рулады – пожалуйста! – шелест падающей листвы).
Ломая голову над тем, как было бы правильнее назвать этот голос – бас или колоратурное сопрано – Вадим сунул руку в карман, начал рыться.
Последний раз контролер ловил его лет пятнадцать назад в электричке, где-то в районе Коцюбинского. Он возвращался из Ирпени со свадьбы одногруппника, и ему приходилось выходить на каждой станции и перебегать из вагона в вагон, но это не помогло: зловредный дед его все равно сцапал. Пришлось выложить всю мелочь из карманов, чтобы как-то отделаться от дотошного старика. Соседи-пассажиры притворялись, что таращатся в окно, но все равно было досадно и неуютно.
Этот контролер нисколько не похож на того деда, однако чувство пойманности оказалось таким же.
Фигура контролера была фигурой девушки-подростка-тяжелоотлета с несформировавшейся грудью, но невероятно развитой мускулатурой. Узкое лицо с тонкими скулами и носом, заостренным подбородком и младенческой кожей никак не сочеталось с атлетическим телосложением, а, тем более, фантастическим голосом, в котором, кроме верхних скрипичных «соль» и «ля», проскакивали тяжелые, сотрясающие нутро басы.
Уродством своим гермафродит напомнил Гаерского.
Вадим силился, но не мог отвести взгляд. Глазища контролера были прозрачны, как сырой яичный белок, и в них свободно плавали крохотные искорки.
– Ваши документы, пожалуйста…
Ангельские зеницы смотрели в упор. Они были похожи на дождь, сквозь который летят золотые кометы. Теперь Расин знал наверняка, что не сможет никуда убежать.
На какой-то миг его охватило смятение. Захотелось встать на колени и перекреститься.
И кто не был записан в книге жизни, тот…
И вдруг его пальцы нащупали в кармане что-то шелестящее.
Бумажные купюры? Билеты в кино? Фантики от конфет? Или тот самый «ид», который требует предъявить контролер?
Черный костюм не принадлежал Расину. Этот костюм не из тех, в которых ходят на концерты или в театр. В такие костюмы одевают мертвых.
Правда, ночи, проведенные на улице, несколько обжили костюм, добавив пятен, измяв рукава и вытянув колени. Но все равно это наряд покойника, и в первый же момент, когда Вадим обнаружил на себе этот погребальный костюм, откуда-то из глубины сознания выплыло зловещее слово саван .
Как на нем оказался костюм? И черт его знает, что там может лежать в кармане брюк. Он вытащил бумажки и поднес их к глазам.
На одной из них было написано: ИД.
А чуть ниже: индульгенция Д.
Он отделил эту бумажку от остальных и протянул красному контролеру.
Тот блеснул улыбкой, взял бумажку, кивнул:
– Спасибо.
Вадим изучил оставшиеся два листика. На верхней напечатано зеленым «СПРАВКА. Выдана Расину Вадиму Борисовичу в том, что он прошел мытарства и направлен на шестой уровень для пребывания на последнем в течение 6 (шести) дней. Дата 17.08.2008. Печать». Внизу – круглый штамп.
Он пожал плечами и передал справку контролеру.
На другой бумажке, которая была плотнее двух предыдущих, латинскими буквами значилось «PROPUSK», ниже стояла цифра 23891104546201.
– Откуда вы?
И вновь кометы хлынули золотым дождем из глаз контролера.
– Что? – беззвучно спросил Вадим.
– Я спрашиваю, где вы жили до того, как умерли?
Умер?!
Чушь! Смерти не было. Он помнил палату психдиспансера, в которой провел много долгих дней и ночей. Смутно помнил и встречу с Пиликиным; куда-то они собирались идти вместе. Лишь последние дни протекли в странном полусонном состоянии, когда он бродил на ощупь по изменившемуся Киеву – тому самому, что существовал в подсознании киевлян. Он постигал вещи, которым нельзя было учиться, прорывался сквозь пространство, находиться в котором не имел права.
Чего же от него хочет контролер-гермафродит? Чтобы он назвал ему улицу, где жил прежде? А может, район? Или город?
Что-то подсказывало, что, если красный контролер будет думать, что он, Вадим, умер и находится здесь по каким-нибудь фатально-летальным причинам, все будет не так плохо.
Он мало что помнил, слова всплыли сами.
– Киев… Улица Кибальчича.
– Ага. Это на Воскресенке?
– Кажется.
– Ясненько, – контролер почесал затылок и стал в точности, как мент. – Вы, уважаемый, померли в больнице или на автодороге?
– Э-э… Я точно не помню. Может, дома?
Продолжая улыбаться, гермафродит вернул бумажки обратно и сказал:
– Дома так дома. В таком случае надо поспешить. Напоминаю: ворота открываются в том месте, где наступила физическая смерть. – Он указал рукой направление. – Отсюда попадете на улицу Киото, затем держитесь по правой стороне, но не идите на Маршала Жукова, там ремонт дороги, а шагайте на Милютенка, хотя лучше сразу пройти дальше, на Братиславскую…
Полузабытые названия всплывали перед Вадимом неясным маревом.
– Выйдете на Братиславскую, – продолжал гермафродит, – и потом прямо-прямо, пока не доберетесь до Сулеймана Стальского. Отряхнитесь. Рукав вон вымазался. Родичи сорок дней дома отмечали?
– Кажется…
– Прекрасно. Тогда ничто не сможет сбить вас с пути. С Сулеймана Стальского свернете на Курнатовского, ну а там и Кибальчича.
Расин спрятал документы в карман.
– Или можно сразу по Курнатовского, – добавил контролер.
– Что?
– Через улицу Курнатовского, говорю. Там спросите. Ну идите же, не теряйте времени.
Курнатовский? В глубинах памяти пробудился отголосок смутного узнавания.
Что может значить это имя?
В воображении всплыло лицо Пиликина.
«Отведу-ка тебя к одному отправнику…»
И ещё две то ли колонны, то ли пирамиды, а рядом Иван, он улыбается и говорит: «Мы с ним были напарниками».
С кем это – с ним?
Вадим на всякий случай кивнул и двинулся в указанном направлении.
– Советую поспешить! – многоголосо прошумел гермафродит. – Ворота открываются в шесть.
