Гийом Ханаран продолжал разлагаться — именно так он чувствовал себя в последнее время.

С некоторых пор все существование утратило для него смысл. Каким-то образом он знал всегда, что рано или поздно это произойдет. Однако прежде он думал, что только лишь это случится, его немедленно свергнут или отравят — в лучшем случае, а в худшем превратят в праноматериал — самый изысканный праноматериал, из которого получится особая прана, и следующий Верховный — тот, что будет поумнее и поэнергичнее, станет смаковать ее в кругу жен и высших чинов Поселения. Раньше Ханаран именно так и думал, но теперь, когда его внутреннее падение уже совершилось, и не видеть это мог разве что слепой, каждый новый день он воспринимал, как бессмысленный подарок судьбы. Его не свергали, хоть и было кому, его не травили, хоть для многих это злодеяние оказалось бы таким же простым действом, как, избавление от ненужного мусора. Инерция высшего чина, туманная его аура, за которой, вероятно, некоторым до сих пор мерещилась личность его гениального предшественника — вот что спасало Ханарана от покушения, как он сам предполагал.

Военный совет. С ним нельзя было ничего поделать. Все было в его власти, хоть формально правил Ханаран. Куртц тоже это видел, хоть и не был заодно с Ягломом. Яглом — крыса. Куртц — хитрый жук. Себя Ханаран ощущал жертвой. Он мог только разлагаться. Он был совершенно бессилен.

Порой он сам их всех провоцировал — маршала Яглома, других офицеров, а порой даже и уморительного головастика Куртца, который в их вялой, самотекущей игре постоянно пытался выстроить свою партию (это было написано на его огромном лбу).

Иногда Ханаран откровенно издевался над ними: ставил противоречивые, никчемные, вредные задачи, он намеренно пытался вызвать в них гневливый зуд — то самое ощущение, что жило в нем самом все годы правления Велимира. Но и Куртц, и Яглом, и Тагер и старик Шмуль — все они были мастодонты, и невозможно расшатать их, сбить с толку дешевыми фокусами.

Когда-то Яглом был его соратником. Они были моложе, глупее и, безусловно, слабее, и у них обоих было бесконечное множество планов. Они были почти откровенны между собой, ибо их объединяла принадлежность не просто к элите общества, но к элите власти.

«Мы господствуем над их умами, — говорил ему однажды Яглом, подразумевая офицеров, солдат и вообще всех поселян, а также тех, кто считал себя живущими в районах, близких к Большому Поселению. — Нормальный закон общей иерархии. Это слишком высоко и сложно, чтобы они поняли всю сакральную суть нашей власти, но даже если показать им с предельной очевидностью, что они — просто наши рабы, а мы их хозяева, разве сами они не постараются закрыть глаза на правду, чтоб спокойно продолжить свою жалкую, но стабильную жизнь? Это было всегда, а теперь — особенно…»

В чем-то сходным было и нынешнее положение Ханарана. Его правление устраивало всех, и никто не собирался его сбрасывать.

И только он один знал, как нелегко влачить звание Верховного. Он все больше понимал, что до сих пор не ответил ни на один из важных вопросов, поставленных в юности, и теперь ему казалось, что еще не поздно, и что ответ может быть найден, но только не в нынешних обстоятельствах, когда его по рукам и ногам связывает власть. Он понимал, что глупо так думать, ибо разве он не свободен с утра до вечера и с вечера до утра, и разве не занят лишь тем, что пригоршнями прану глотает? — вон, физиономия аж пунцовая стала… И все же он ненавидел свое положение и иначе думать не мог.

Власть, которой он якобы связан, была на самом деле ничем иным, как почетным правом брюзжать и шипеть на своих заместителей — холеных, ленивых пиявок, висящих на бледном теле подземного народа. Да, они вполне могли бы обойтись и без него. Если бы он умер, об этом можно было никому не сообщать, все шло бы тем же чередом, — он знал это, и они, безусловно, тоже знали, и иногда ему до ужаса хотелось спросить у них, когда же, наконец, они его прикончат?

Бигем, живший среди терракотеров, произвел на него впечатления не больше чем любой другой бигем: разве могло что-либо сильно удивить Верховного Правителя Большого Поселения? Шмуль справедливо предположил, что это терракотеры имплантировали бигему «умную» программу. Пожалуй, так оно и есть. Но что с того, что этот юный бигем умнее других? — албы не так уж сильно от терракотеров отстают, они тоже владеют техникой искусственного обучения, пусть и не в такой мере, как терракотеры, но ведь это дело времени. Шмуль за парнем наблюдает, может, до чего-нибудь и додумается.

И все же Ханарана этот юноша заинтересовал. Возможно, в нем он видел возможность хоть что-нибудь изменить в собственной жизни. Бигем рвался в бой. Верно, он и впрямь был одержим чувством мести за погибших родичей, а может, и еще чем-то, и, должно быть, те лозунги, что были развешены повсюду отделом пропаганды, звучали в один голос с его желаниями.

После выдворения Велимира (вернее того, что осталось от прежнего Велимира) не нашлось среди элитариев таких, кто всерьез собирался воевать, идея повстанчества была не более чем маслом, которым смазывали гигантскую подземную машину по выработке продуктов, материальных ценностей и, конечно же, праны, машины, которая двигалась никуда больше, чем в темное свое подземное будущее. Но пришел этот юноша, а затем словно очнулся Куртц…

Куртц вложил в уши Ханарана информацию, подслушанную в разговоре Яглома с этим бигемом. Ах, какой мозговитый и наблюдательный бигем! Не правда ли? Он разглядел там, в городе терракотеров кое-что такое, что за десятки лет не увидели ни шпионы, ни ученые. И вот Куртц пришел к Ханарану и все ему доложил. Верховный должен принять решение.

Любопытно, зачем он на самом деле это сделал? Разве Куртц не знал, что это наилучшая зацепка, о какой Ханаран мог только мечтать? Разве в его голове не сложился сам собой тот же план, что сложился в голове Ханарана? Как пить дать, сложился, и именно этого Куртц и хотел, вопреки тому, что он брюзгливо твердил все это время. Куртц решил помочь Верховному? Выходит, плохо знал Ханаран своего управляющего по персоналу.

И куда хуже он знал своих коллег — верховных правителей других албианских поселений. Само собой, на селекторе они были со свитами (иные из них сами-то и передвигаться не в силах), и конечно, дело не только в том, что в предложении Ханарана они усмотрели лакомый кусочек. Весьма вероятно, что тут сказалось оглупляющее действие того остатка фальшивой чести, что еще сохранился в их насквозь прогнившем моральном облике. Остаток фальшивой чести — критический объем, от которого просто физически невозможно избавиться. На нем зиждется и лицемерие, и способность судить, и даже гордыня. Весь их скучный мир выживает на этом остатке. Когда верховные правители выслушали Ханарана, они все молчали, пока один из них — Роктан, самый старший, — не сказал (Ханарану показалось, что он расслышал при этом обреченный вздох): «Мы обязаны сравнить данные, если они совпадут, будет разумно использовать имеющийся потенциал». Под имеющимся потенциалом подразумевались те девять выставочных экземпляров танков, которыми располагали девять поселений.

Данные совпали. На следующем селекторе верховные правители поздравили друг друга с этим открытием. Селектор проходил только между верховными — хотя Ханаран сомневался, что его в самом деле не прослушивали всевозможные куртцы и иже с ними.

Правители сопоставили самые примерные подсчеты, сделанные экономистами, хоть это было и лишним. Все и так ясно: если удастся парализовать терракотеров имеющимися силами, города со всеми их материальными благами и живущими в них людьми перейдут в распоряжение верховных правителей. Война! Не такая, которая тянулась последние двести лет, а настоящая, хоть и узкомасштабная.

Сначала было ощущение внутреннего подъема. Теоретически, это открывало новые горизонты при сохранении старых интересов — людей можно будет отсортировать и приспособить к албианским технологиям, город постепенно обустроить на албианский лад и так далее. При этом не обязательно выводить рабочих из Поселения — они смогут продолжить привычное существование. Все это уже не столь важно. Важно то, что был шанс отомстить военному совету, разорвать порочный круг. Эта идея сулила дать Ханарану новую энергию. Он не знал, что было на уме у остальных верховных правителей, но подозревал, что большинство из них маялось сходными проблемами и ожидало от инновации того же.

Операция будет проведена тайно. В условиях повстанческого порядка обеспечить это несложно.

Для подкрепления надо собрать хотя бы еще по одному танку (это было по силам, несмотря на увеличивающийся в последнее время дефицит горючего). Таким образом, в каждом из поселений, кроме двух северных, будет по два танка, — итого шестнадцать машин на семь городов. Самые опытные офицеры-танкисты двинут в одно и то же время на врага и затем одновременно шестнадцать взрывов потрясут землю. Это приведет либо к тому, что обесточится и утратит централизованное управление вся система терракотеров, и в города можно будет войти с непокрытыми головами, либо терракотеры опередят танкистов, и тогда придется смириться с потерей танков. По сути, для управления подземным народом танки больше не нужны: достаточно их изображений.

Самое важное условие операции — танкисты не должны выдать поселения, ведь в случае провала терракотеры отправятся по следам, которые они оставили.

У танков имелись функции вроде синхронной засыпки вырытого хода, движения по поверхности со «сдуванием» следа и самоуничтожения. Проработкой этих нюансов и должны были теперь заниматься диверсанты.

Тайная операция… Ханаран схватился за эту идею, как за соломинку, но прошло несколько дней, и он с тоской почувствовал, что теряет к ней интерес.

Да, он давно уже обитал на грани между сном и реальностью, где любые ценности меняли свое значение. Интриги, амбиции, притеснения, желание мести, рутина, скука, пустота… болото. А вокруг была застывшая история. Режим штурмовиков, повстанческий порядок… Ложь ради спокойствия и стабильности, контроль населения, культивирование элиты… Все это и есть тлен.

И даже если открыть албам глаза, направить всю мощь на борьбу с врагом, освободить народ, разве после этого албы перестанут умирать или страдать? Иллюзия! Ибо на смену старым неизбежно придут новые страдания, а смерть на поверхности будет такой же беспощадной, как в подземелье.

Где же выход? Неужели эта тайная операция что-то решит?

Если сделать элиту еще богаче, разве она станет разумнее, благороднее, счастливее? Что она обретет вместе с тем, что называют свободой, кроме новых пороков и грехов?

Опустошение — вот что наступило в его душе, а ведь когда-то, задолго до того, как они перестали быть друзьями, Яглом предупреждал его об этом недуге, поражающем представителей высшей власти. Опустошение — каким бессмысленным казалось это слово. Оно обрело смысл, когда все прочие вещи мира его утратили.

После того, как полковник Лепа, Поль и Сигурд обсудили общие вопросы операции, началось детальное изучение возможных путей ее выполнения.

Отрезок пути от Большого Поселения до холма, значившегося на карте как «д-6», сомнений не вызывал. Он шел под наклоном и представлял собой плавный спуск с плато. Сначала восемь миль под землей на минимальной глубине в пять-семь футов, — учитывая обилие известняка, в том числе мраморовидного, на это уйдет не меньше двух часов. Затем выезд на поверхность, движение по гранитному щиту (антирадары надежно защищали от слежки со спутников), снова погружение, еще четыре мили на малой глубине, после чего заглубление на пятнадцать футов, вхождение в суглинки, увеличение скорости и — по прямой к подножию «д-6». Общее время — около трех с половиной часов.

Дальше начинались первые трудности. Поль утверждал, что надо ехать по восточному отрогу холма, — обогнув его справа, можно проползти в нескольких десятках футов над широким оврагом, по дну которого бежал ручей, и выбраться на равнину. Полковник категорически отрицал такой вариант. «Грунт глинистый, — говорил он. — Осядет. Может произойти обвал. Если танк ляжет набок, тогда — сами в курсе…»

Все были в курсе, что случится, если танк ляжет набок: он уже не сможет перевернуться обратно, и единственное, что можно будет сделать — произвести его самоуничтожение.

«Надо бурить холм, — говорил полковник. — Объезда все равно нет. Из всех вариантов, что предлагают тактики, программа выбрала этот». «Сэр, осмелюсь возразить, — возбужденно говорил Поль. — Операцию будет выполнять не машина, а люди. Давайте-ка не будем торопиться, а все как следует обсудим. Приказом по армии разработчиками назначены мы все трое».

Сигурд не придерживался ни чьей стороны. Он просмотрел все предлагаемые версии: объезд был невозможен — повсюду были валуны; бурить холм так же опасно, как и огибать по поверхности отрога. Преодолевать холм под верхним слоем тоже рискованно — можно спровоцировать оползень: южный и восточный склоны рыхлы и сыпучи. В конце концов, решили ехать прямо по оврагу. В мае ручей, как утверждал полковник, уже обильно зарастает очеретом, и, если проехать точно по его каменистому дну, можно оставить минимум следов. Чтобы выехать на маршрут, проходящий под равниной, надо будет сориентироваться на месте: выбрать заводь с топким местом и углубиться.

Последующие пять миль пролегали через равнину. Примерно на середине этого пути начиналась Мертвая Зона. Пребывание на ней вдесятеро увеличивало заработную плату Полю и Сигурду. Особый тариф распространялся и на другие льготы — дополнительное питание, одежда, прана. Об этом не преминул напомнить Лепа, когда на схеме линия маршрута доползла до середины равнины.

Через четыре с половиной часа после выезда с Поселения танки должны были проехать под автодорожной трассой, по которой уже сейчас разъезжали машины, самостоятельно управляемые людьми Федерации.

Прана была психоделиком непредсказуемого действия. Ни в первый раз, когда он попробовал ее после принятия присяги, ни во второй, когда они с Полем отмечали офицерство Сигурда, он не ощутил особой эйфории, зато он видел красочные видения, поразившие его своей реальностью. Они были разные, эти видения: от устрашающих до неправдоподобно красивых. Сегодня он вдруг почувствовал тепло: ласковое, заботливое — оно заполнило последовательно его желудок, грудь, горло и голову. От этого тепла стало неимоверно легко и радостно, а потом вдруг ритмично запульсировал затылок, словно хотел расколоться. Это состояние так быстро и угрожающе усиливалось, что Сигурд стал кричать. Он понял, что глаза его закрыты, а он то ли лежит, то ли снова сидит за банкетным столом. Сообразив, что будет некрасиво, если другие увидят его кричащим, он затих и попытался осознать, в каком положении пребывает его тело, и вдруг его ум прояснился, и на него снизошло откровение: танк должен ехать под ручьем. Эта мысль так обрадовала его, что он, как ему казалось, очнулся от грезы, и рассказал обо всем полковнику, но это ему только мерещилось. Поняв, что к чему, он расслабился (да, полковник говорил, что самое разумное после принятия праны — расслабиться и не сопротивляться тому, что приходит), стал думать о том, что случится с людьми Федерации, если взрыв будет слишком большим.

Ирония судьбы. Мир Федерации в самой своей основе устроен так, чтобы не допускать существования альтернативных миров, да и вообще никакого мировоззренческого разнообразия. Идея нерушимости и мощи внутри, и свободы и равенства снаружи, — вот столпы, на которых топчется этот уродливый полумифический великан: а ведь и в самом деле — он как бы наполовину выглядывает из тумана иллюзии, вторая его половина скрыта от глаз. Он сказочен, этот жуткий мир, но в жизни его обитателей нет места для сказок. И вот настанет время, и два представителя подземных рас, потомки древних народов, заведут моторы своих фантастических боевых машин и двинут к обители сонных людей, чтобы разрушить источник, питающий их больной сон…

…Сигурд очнулся на диване. Поль сидел у него в ногах и дремал, рот его был приоткрыт.

Сигурд огляделся: полковника в зале не было. Осторожно, чтобы не потревожить Поля, Сигурд поднялся, растер лицо руками. Он прошел в свою спальню, упал на кровать. В голове после двойной дозы праны был туман.

«Танк не сможет ехать под ручьем, — сообразил он, — там — плиты… Так говорил полковник». Сигурд припомнил: вместе с ложным озарением, когда к нему пришла эта глупость, он подумал еще кое о чем, и даже хотел задержаться на мысли, но она ускользнула, сменившись явлением призрачного Лепы.

«Что это была за мысль?» — спросил он себя, растирая виски руками. Осталось чувство, что в нем на миг вспыхнуло внезапное подозрение, и что это каким-то образом было связано с танками.

Полежав немного, он посмотрел на часы. Была половина второго. Скоро должны подать обед.

«Чушь, — подумал он. — Я ведь мог бы и вовсе к албам не приходить… Нашел бы бигемов, научил бы их чему-нибудь, а потом провел в город… и устроили бы восстание. Разве вдесятером мы не развалили ту кирпичную будку? Ладно, пускай не совсем так… сперва бы разнюхали про другие города… Теоретически-то ведь мы могли вообще обойтись без албов! Злобный чхарь, почему они сразу не сказали мне об этих кинготах?»

Он встал с кровати и принялся расхаживать взад-вперед, потирая руки. Его немного подташнивало.

«Сколько ненужной ерунды они в меня впихнули, — думал он. — Вся эта зубрежка, гипносон, тренировки, присяга… И эта их гребаная прана… Тьфу! Кошмарный сон, все ненастоящее…»

В самом деле, чем жизнь в Поселении была лучше бестолковой возни кукол в городе?

«Подлая прана, — пробормотал он. — Больше никогда… ни одной капсулы…»

Сколько же можно гнать от себя мысли о тех несчастных, из которых эту гадость производят?

В зале зевнул Поль, и это странным образом немного охладило Сигурда.

Он снова прилег, закрыл глаза и притворился спящим на тот случай, если Поль войдет.

«До штурма еще три месяца, — с тоской подумал он. — За это время можно запросто свихнуться …»