– Когда-то давным-давно Цветущая Долина была раем на земле. Окружённая со всех сторон горами, она была надёжно защищена от природных катаклизмов, эпидемий, войн и прочих несчастий, которые постоянно обрушиваются на головы людей в других местах. Климат был тёплый, земля плодородная, леса, богатые зверем и птицей, а водоёмы – рыбой. Жил там народ богатый и весёлый, особенно не обременяющий себя трудом. Правил Цветущей Долиной очень праведный Господин. Была у Господина мечта сделать и народ свой праведным, идущим дорогою добродетели и сторонящимся греха. Но как ни бился он над этой задачей, ничего у него не получалось. Ни увещевания, ни просвещение, ни собственный пример, ни подвиги святых – ничто не могло заставить людей отвернуться от греха. Осерчал тогда Господин. Решил он бороться с грехом огнём и железом. Ввёл жесточайшие законы, сурово наказывающие за малейший проступок. Поднялся тогда над Цветущей Долиной плач, но всё равно продолжали люди грешить. Даже страх смерти не мог уберечь их от греха. Отчаялся было Господин, но пришёл во дворец к нему странник. «Я знаю, как избавить людей от греха», – сказал он Господину. «Проси за это что хочешь», – ответил ему Господин. «Лично мне ничего от тебя не нужно. Но ты должен знать, что обратной дороги не будет. Не пройдёт и десяти лет, как в Цветущей Долине исчезнет грех». «Говори, что я должен сделать?» «Открой тюрьмы, отмени наказания, распусти суд. Тебе это будет не нужно. Вместо этого раздай своим людям волшебные сумки, которые всегда будут у них за плечами. И как только совершит кто-нибудь грех, в его сумке появится камушек величиной с горошину». «Ты смеёшься надо мной!», – разозлился Господин. «Ничуть. Сделай так, как я сказал, и не пройдёт и десяти лет, как Долина избавится от греха». Послушался Господин странника. Три дня и три ночи ликовал народ, прославляя доброту Господина. А через десять лет превратилась Цветущая Долина в Долину Камней. Всех погребли под собой камни. Никого не осталось в живых.

Подобных историй он знал бесконечное множество. Иногда мне казалось, что он сам их придумывает. Каждый вечер мы устраивались возле вечного огня, и он начинал посиделки одним из своих рассказов. Старичок, божий одуванчик. Он был невысоким, щуплым, с редкими седыми волосами и куцей бородой.

– Я давно уже отказался от имени, так что можешь называть меня как хочешь, – сказал он, когда мои конвоиры оставили нас одних.

– Тогда я буду звать вас Сторожем.

– Сторожем, так Сторожем. Хотя какой из меня сторож.

– Всё ж таки вы меня здесь охраняете.

– Не смеши, – он засмеялся заразительным весёлым смехом, – тоже мне нашёл сторожа. Ты ж меня одной соплёй перешибёшь.

Он скромничал. Было в нём что-то от настоящего война или от совершенного бойцового петуха из дзенской легенды.

Он жил в одном из бесчисленных закоулков между мирами. Дом, колодец, вечный огонь во дворе. Огонь вырывался прямо из земли. Без дыма, без какого-либо запаха. Горел себе и горел.

– Здесь можно встретить и не такое, – только и сказал он в ответ на мои вопросы.

Никаких достижений цивилизации, таких, как канализация, водопровод, газ, электричество, у него, разумеется, не было. Зато были тишина, свежий, чистый воздух, колодец с прекрасной водой, вечный огонь и вечный июль. Настоящий рай для тех, у кого аллергия на холод и человеческие муравейники.

К тому же всё, что надо, росло здесь само собой и практически не требовало к себе большого внимания.

Днём мы возились в своё удовольствие «по хозяйству», состоящему из небольшого огорода и избушки Сторожа, а вечером устраивались возле вечного огня. Его взгляд, казалось, растворялся в огне, тело начинало раскачиваться в такт пламени, а губы принимались за очередной рассказ. При этом сам Сторож был где-то далеко и одновременно повсюду. Рассказывал в основном он. Спрашивать он ни о чём не спрашивал, а сам я в рассказчики не набивался.

– Иногда для того, чтобы произошло нечто значительное, достаточно лёгкого толчка, какой-нибудь мелочи, ерунды. Так, Лао-Цзы увидел падающий сухой лист, Гаутама – знаменитую четвёрку, Васнецов – ворону на снегу… Моим толчком стала банальнейшая ситуация: лучший друг и жена. Заигранный сюжет, неправда ли? Я никогда не был особо ревнивым, да и людей старался не наделять высосанными из пальца сверхкачествами. А тут… Я вдруг сразу перестал хотеть жить. Нет, никаких мыслей о самоубийстве у меня не было. Исчезла сама воля к жизни. Жена пыталась мне что-то там объяснять, но я молча отстранил её, закрылся у себя в комнате и лёг на кровать. Я лежал на спине, смотрел в потолок и ничего не хотел. Хотя нет. Я стремился к небытию. Банальная смерть меня не устраивала – никто не знает, что ждёт тебя после. Я хотел небытия. Абсолютного небытия с самого момента моего сотворения. Я хотел быть раз и навсегда вычеркнутым из Творения. Постепенно моё тело расслабилось, стало тёплым, тяжёлым. Затем в нем появилась лёгкость. В конце концов, я перестал ощущать свою плоть. Я был чистым сознанием, стремящимся к смерти. Постепенно исчезли мысли и чувства. Исчезло само мышление. Вместо него возникло странное явление бытийности. Вместо мыслей теперь была ситуация, жизнь, существование. Я не знаю, как можно описать подобное состояние. Передо мной появилось лицо. Это была моя жизнь. Моя, мать её, жизнь. Достаточно было сорвать его, уничтожить, и… Мне не надо было даже прилагать усилия, чтобы разнести его на мелкие кусочки… Жизнь оказалась маской. Обычной дешёвой маской, под которой скрывалась другая. Я рвал маску за маской, проживал жизнь за жизнью, пока страшное откровение не настигло меня: то, что мы считаем жизнью, на самом деле не более чем маска, одна из бесчисленных масок, которые мы обречены проживать. Маска скрывает маску, и так до бесконечности. В конечном счёте, вечные муки ада, вечное блаженство небес, вечная череда рождений и смертей сходятся в единой точке вечности, и именно вечность приносит самые непереносимые муки. Что может быть мучительней вечности! И если нас породил Создатель, то далеко не любовь руководила его решением. Боль и неспособность поделиться болью вечного существования. Существования, которое невозможно остановить! И только смерть, абсолютная смерть есть истинное блаженство, но он, как и мы, к сожалению, бессмертен, поэтому и мы, как он, вынуждены испытать ужас вечности. Такое было мне откровение. Как ошпаренный я вскочил на ноги. «Должен же быть, мать его так, выход!», – закричал я. И вслед за теми, кого история знает как великих искателей, а люди почитают богами, я решил положить жизнь на поиски выхода или смерти, абсолютной смерти без компромиссов и переигрываний, без начала и конца, смерти, которая и есть истинное блаженство. Решение появилось само. Мне предложили работу на метеорологической станции, и уже на следующей неделе я сидел в небольшом кукурузнике, увозившим меня прочь от людей.

– Но ведь вечное блаженство – это несколько иная категория…

– А ты знаешь вечность? Или ты познал блаженство?

– Нет, но…

– Твоя философия – это колебание воздуха.

– Как и любая другая, включая вашу.

– Если бы не одно «но». Я не философствую. Я рассказываю о том, что пережил сам, тогда как ты… Поздно уже.

Сказав это, он поднялся на ноги и пошёл в дом. Я последовал за ним.

– Привет! – рядом со мной в кресле (откуда у Сторожа кресло?) сидела замечательная корова и сосала чупа-чупс.

– Привет.

– Давно не виделись.

– А мы разве виделись?

– Да. И неоднократно.

– Не припоминаю.

– Ты прав.

– Относительно чего.

– Твоё «не припоминаю» – чертовски верное замечание. Ты именно не припоминаешь. Человеческий мозг фиксирует всю информацию, которая поступает через органы чувств. Увы, но забыть мы ничего не можем. Это с одной стороны. С другой стороны, если мы будем всё это помнить в обывательском смысле этого слова, у нас перегорят пробки и мы дружно залаем на низколетящие самолёты. Посему матушка природа не поскупилась на некоего цензора, который сортирует информацию, допуская до нашего осознания лишь маленькую толику того, что хранится в кладовых мозга.

– Ты говоришь о коровах или о людях?

– Я не корова. Я часть того самого, что ты никогда не осознаёшь.

– Но сейчас же я тебя осознаю.

– Не совсем так. Сейчас ты подключён к дополнительному ресурсу.

– Контакт с иными цивилизациями?

– С той стороной.

– Так ты…

– Я с дипломатической миссией, так что вставай и пошли.

– Куда?

– Пойдём.

Мы вышли из избушки и…

Куда ни глянь, всюду были пеньки. Ни веток, ни листьев…

– Смотри внимательно.

Действительно. Одно дерево все ещё росло. Это было кривое, словно скрученная артритом конечность, создание, растущее среди камней.

– Это любимое дерево Джуан-цзы, – пояснила корова.

– Он ловил под ним бабочек? – спросил я.

– Нет, но он всегда рассказывал ученикам историю о том, как в лесу вырубили все деревья, и только одно, самое кривое, растущее в малодоступном месте продолжало стоять. Смотрите, – говорил он ученикам, – это дерево выжило только потому, что оно никому не нужно. Станьте бесполезными, и только в этом случае вы обретёте свободу.

– Да, но я хочу чего-то другого.

– Чего?

– Мне нужны покой и беззаботность.

– Увы. Тебя угораздило стать ключом. С одной стороны, это, конечно, почётно. С другой, ты как выставочный экземпляр на презентации презервативов. С каким бы почётом к тебе ни относились, тебя наденут именно на то, затем засунут именно туда, а после этого снимут и выкинут.

– По-моему, это уже было.

– Тебя уже надевали на…

– Разговор о презервативах.

– Ну да, конечно же, Моргана…

Корова располагающе улыбнулась.

– Ты знаешь Моргану?

– Ты знаешь Моргану. А я – часть твоего подсознания. Ты забыл? Ладно, ещё увидимся. Не скучай.

– Ну и как она тебе? – спросил меня Сторож за утренним чаем.

– Кто?

– Корова.

– Откуда вы… – У меня перехватило дыхание.

– Не волнуйся. Чужие сны да и мысли я читать, к счастью, не умею. У тебя лицо сегодня особенное. Такие лица бывают только после общения с ней.

– Вот скотина! А мне она сказала, что часть моего подсознания.

– Возможно, так и есть. Зачем ей врать?

– Но ведь вы её тоже знаете.

– Ну и что?

– Разве это не говорит…

– Это ни о чём ещё не говорит. К тому же людям свойственно похожим образом представлять себе информацию. У нас даже сны примерно у всех одинаковые.

– Это потому что реальность вокруг у всех одинаковая.

– Я не об этом. Я о значении символов, которое у многих людей совпадает. Иначе не было бы трактователей снов.

– А что вы о ней думаете?

– Не знаю. Я о ней не думаю.

– Но ведь к вам она тоже приходила.

– Ну и что.

– Ну и что?!

– Ты же не удивляешься тому, что деревья не только высасывают из земли воду, но и поднимают её на такую высоту.

– Сравнили хрен с пальцем.

– Тебе привычны деревья, мне – корова и вечный огонь. Но ни ты, ни я понятия не имеем о том, что это такое и почему так работает.

– Если так рассуждать, то мы вообще ни о чём не имеем понятия.

– Поэтому меньше умничай и больше живи. То, что говорит корова… Это как спички. Можно обогреться, приготовить еду, прикурить сигарету, поковыряться в зубах… Да мало ли. А можно и хату спалить.

– Но ей самой зачем всё это?

– А зачем это всем им?

– Кому?

– Всем. Зачем вообще всё это?

– Не знаю.

– И я не знаю.

– Вы так обрываете, словно закрываете тему.

– Признание собственного незнания, во-первых, позволяет избавить себя и других от ненужного трёпа, а во-вторых, приоткрывает глаза на мир.

– Только приоткрывает?

– Отношение к миру как к данности – это необходимое, но далеко ещё не достаточное условие.

Под вечер появились мои похитители: Гриша и Семён. Нормальные, в принципе, ребята. Гриша – высокий, атлетически сложенный мужчина лет двадцати пяти, с добрейшим лицом. Большой домашний сенбернар, да и только. Семён тоже высокий, но худой и жилистый. «Верста смеха», – представил его Гриша.

– Собирайся, – сказал мне Гриша, несмотря на то, что мне нечего было собирать, – пришло время кое-кого навестить.

– Кого? – спросил я, не ожидая, что мне ответят, но мои похитители дали мне более чем исчерпывающую информацию о Юрии Тимофеевиче – так звали человека, ради встречи с которым мы и проделали весь этот путь.

Юрий Тимофеевич был зажиточным крестьянином. Большой кирпичный дом, «УАЗик», полгектара огород, в котором, как рабы на плантации, трудилось его многочисленное семейство. При советской власти работал он в колхозе «не пришей рукавом». Тащил с колхоза всё, что было можно. Этим и жил. Держал корову, коз, свиней, птиц. Благо, советской власти как таковой в колхозе не было – жить было можно. Когда, как и почему он стал параязычником (его собственный термин), не знал никто. Был он мужик с виду открытый, весь на виду, но за словами следил, так что открытость его была особым видом скрытности. Но как ни скрытничал Юрий Тимофеевич, заговорили о нём сельчане. То корова у него вдруг чудесно выздоровеет, то кто-то из детей руку сломает, а через неделю опять бегает как ни в чём не бывало. Стали к нему обращаться за помощью. Превратился он в местного шамана. Ходили к нему по каждому поводу, но и не обижали. С пустыми руками не обращался никто. Появились единомышленники, а потом и вся деревня переметнулась в параязычество.

Добрались мы к нему уже за полночь. От дома Сторожа до лифта – правильного из камней круга несколько метров в диаметре – было, наверно, минут двадцать ходьбы днём. Ночью же добирались мы больше часа. Никогда больше я не встречал таких ночей – абсолютная тьма: ни луны, ни звёзд, ни огней… Шли, как большая «голубая» семья, взявшись за руки. Как только ребята ориентировались в этой тьме? Зато лифт был виден издалека. Он светился собственным белесым светом и был похож на кости большого доисторического животного.

– Прошу, – пригласил Семён Гришу первым войти в круг.

– Только после вас.

– Нет, я настаиваю.

– Прошу вас…

Пререкались они минут пять. Первым не выдержал Семён. Дойдя до середины круга, он исчез.

– Теперь ты, – сказал Гриша.

– Что надо делать?

– Пройти круг.

– Просто пройти?

– Ну, можешь пройти сложно.

В центре круга я вдруг увидел звезды и полную луну. Было светло, как обычно бывает в полнолуние, но после кромешной тьмы… Я даже зажмурился.

Здесь всё было своим. Степь, ветер, небо. Пахло водой. Скорее всего, недалеко была речка или озеро. Рядом с кругом стоял видавший виды «Запорожец», к багажнику которого были привязаны спиннинги. Всё это было настолько родным, своим, близким…

– Никогда не думал, что буду страдать ностальгией.

– Это не ностальгия. Это эйфория возвращения, – пояснил Гриша.

– Она бывает у всех, – добавил Семён.

– У вас тоже?

Вместо ответа они рассмеялись.

– Садись, – сказал мне Семён.

– Черт! Даже «Запорожец» машиной кажется.

– А чем тебе не нравится «Запорожец»? – обиделся он.

– Сейчас мне нравится всё. Даже рэп.

– Запомни, салага, в рыбацко-сельской действительности «Запорожец» – незаменимая вещь. Маленький, неприхотливый… Проходимость бешеная. Проползёт там, где любые «Волги» с «Жигулями» застрянут. А воровать с полей… – Он причмокнул губами, словно пробовал редкий деликатес. – Его и загрузить можно, и на руках перенести, и бросить, если что, не жалко.

Ода «Запорожцу» продолжалась всю дорогу, благо, ехать было недолго. Минут через пятнадцать послышался собачий лай, и мы въехали в небольшую, но зажиточную деревню. Дома, по крайней мере, те из них, что я видел, были большие, добротные, облицованные «итальянским» кирпичом.

– Приехали.

– Ужинать и спать, – распорядился Юрий Тимофеевич.

Я как-то и не возражал. К тому же перспектива принять настоящий горячий душ, поесть человеческой пищи, затем лечь в постельку, мягкую удобную постельку… У Сторожа спать приходилось на каких-то тюфяках.

Весь день я отъедался, отсыпался, купался в реке. Сходил даже в местную парикмахерскую, где меня почти неплохо подстригли. В общем, я был счастлив. Почти. Ожидание грядущего было тем гвоздём в ботинке, который нет-нет, да и давал о себе знать.

Вечером мы выехали в степь. Возле большого «пионерского костра», который ещё не горел, собралась почти вся деревня. Кто-то играл на гармошке, кто-то выплясывал. Повизгивали девчонки. Из рук в руки передавались бутылки с горячительными напитками. При нашем появлении все как-то стихли и стали немного серьёзней.

– Выпей. – Юрий Тимофеевич протянул мне стакан с неприятно пахнущей, густой как сироп жидкостью.

– Что это?

– Пей.

Для чего-то зажмурившись, я залпом в три глотка осушил стакан и приготовился к самым неприятным последствиям. На удивление, пойло пошло легко. По телу растеклось приятное тепло, как после хорошего коньяка. На душе стало легко и спокойно, словно душа примирилась сама с собой.

– Поджигай.

Мне дали факел, и я сунул его в самое сердце башни из соломы и веток. Костёр вспыхнул, словно был облит бензином. Я отошёл на безопасное расстояние и повалился в траву. Постепенно взгляд зафиксировался на огне. Концентрация была настолько сильной, что всё остальное просто перестало для меня существовать. Время остановилось. Свет стал густым и тягучим, как молодой мёд. Кто-то заиграл на одной из народных дудочек (ничего не смыслю в музыкальных инструментах). Мелодия была простой, и в то же время она была словно сотканной из моей души. Огонь тем временем начал менять форму и очертания. Он обретал характер и волю, он становился кем-то, личностью, существом. Огонь танцевал под эту мелодию. Он был счастлив.

– Пойдём. – Пламя протянуло мне руку.

Я инстинктивно отшатнулся.

– Не бойся. Я не причиню тебе зла. Пойдём.

Огонь взял меня за руку и привлёк к себе.

– Пойдём.

Страх исчез. Словно загипнотизированный я стоял среди огня и не чувствовал боли.

– Танцуй со мной.

– Я не умею.

– Здесь не нужно умение. Просто танцуй.

И я превратился в… Я был словно птица, но я не был кем-либо из живущих или когда-то умерших. Я мог ходить, летать, плавать, проходить сквозь стены… Идеальный наблюдатель, наверно, будет единственно возможным определением этого состояния. Я был в железнодорожном тупике. Между вагонами стоял стол, на котором красовался шикарный медный самовар. За столом сидели шестеро: Карл Дюльсендорф, Света и ещё четверо агнцев. Я знал их, несмотря на то, что видел впервые. Затем я увидел себя среди вагонов. Мы не были сильно похожими внешне. Посторонний человек не принял бы нас даже за братьев. Но мы были единым целым. Я мог видеть, слышать, чувствовать всё, что и он. Я знал каждую его мысль.

– Хлебни на дорожку, – предложил мне Дюльсендорф…

Когда я, прыгнув в проход, с силой ударил себя ритуальным ножом в сердце, тьма окутала всё вокруг. И в этой тьме я увидел, как мой поступок привёл в движение границы миров. Они закрывались, рушились, вырастали и исчезали вновь…

– Пойдём.

Огонь принял вид человека.

– Куда ты меня ведёшь?

– Я хочу показать, как должно было быть.

От его слов мне почему-то стало вдруг грустно.

– Я что-то сделал не так?

Огонь не ответил. Он привёл меня на лесную поляну, в центре которой горел костёр.

– Это для тебя, – сказал он, – но ты не бойся. Больно не будет. Смотри. – Он прикоснулся ко мне, и я испытал чувство небывалой радости. Я горел, не сгорая. Я рождал пламя, не сгорая в нём. Это было неописуемое чувство…

Были прекрасные летние сумерки. Солнце вот-вот должно было сесть за горизонт как раз там, где река соединялась с небом. Мы медленно прогуливались вдоль реки.

– Иногда бывает так, что поражение и победа принимают форму своих антиподов. Читал Акутагаву Рюноске? – спросила Моргана, закуривая сигарету.

– Давно.

– Помнишь историю о табаке и дьяволе?

– Честно говоря, нет.

– Когда Франциск прибыл в Японию, с ним вместе приехал и дьявол. Христиан в Японии ещё не было, а следовательно, некого было искушать. От нечего делать решил дьявол заняться сельским хозяйством. Посадил табак и начал за ним ухаживать. Случилось так, что, когда табак вырос, проходил мимо обращённый в христианство купец. Заинтересовался он диковинными растениями. Начал расспрашивать дьявола, что да как. В конце концов, заключили они сделку, что если купец угадает, как называются эти растения, то и поле, и урожай перейдут к нему в собственность, а если нет – гореть его душе в аду. Пригорюнился купец. Тем более что как он ни пытался, не мог узнать название растений. И уже в последнюю ночь пришёл он на огород к дьяволу вместе с телёнком, разломал оградку, пустил телёнка в огород да ещё и огрел хлыстом, чтобы тот резвее носился. Услышал дьявол, что кто-то носится по его огороду, выскочил да как заорёт: «Какая скотина топчет мой табак!». Так купец перехитрил дьявола. Акутагава ставит проигрыш дьявола под сомнение. Да, потерял он душу какого-то купца, зато сколько душ благодаря проигрышу принадлежит табаку?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Подумай. – Моргана загадочно улыбнулась.

– Подожди, – дошло вдруг до меня, – но ведь ты…

– И да, и нет. Я нашла дверь.

– Но ведь я видел…

– Огонь?

– Твоя машина вместе с тобой… Они убили тебя!

– Никто меня не убивал. Не всегда очевидные вещи являются правильными. Ты каждый день видишь, как солнце встаёт на востоке и садится на западе…

– Только не надо лекций про оптический обман.

– Да, но что бы ты видел, если бы это не было обманом? И в чём тогда разница?

– Подожди. Но тогда…

– Что тогда? Да, был взрыв, было обгоревшее тело. Моё, настоящее. Ну и что?

– Ты так спокойно говоришь об этом.

– Вот именно. Я говорю с тобой. Посмертно. Посмотри на меня. Насколько я мертва?

– Но зачем?

– Твоё похищение… чем не повод? К тому же я не хотела мешать этим людям.

– Ты?!

– Запомни: мы, словно комедианты, все носим по несколько масок, но не имеем лиц.

– Значит, ты сама устроила этот взрыв…

– Я прошла через дверь. Как твой друг.

– Так он там?!

Она кивнула.

– Это та дверь, которую должен открыть я?

– Ты должен открыть парадный вход, тогда как мы пользуемся плохо закрытой форточкой.

– Расскажи мне о них.

– Ты не сможешь понять. Да я и не знаю, как рассказать об этом. Подожди. Скоро ты всё узнаешь сам.

– Но эксперимент, почему он не избавится от посторонних?

– Та сторона достаточно сильна, чтобы…

– Я о параязычниках и прочей шпане.

– Они как тараканы. Сколько ни трави, всех не перетравишь.

Моргана затушила окурок ногой.

– У меня такое чувство, будто Господь решил вдруг позабавиться и столкнул всех их вместе. Эксперимент, драконы и прочая шушера… Все заняты. Все плетут интриги, сражаются, убивают. Прекрасная ширма для того, чтобы спрятать действительно нужных людей.

– Ты о ком?

– Лягушка откладывает тысячи икринок, в результате выживают единицы, которые дают потомство. С точки зрения эволюции, необходимы только те особи, которые выживают и дают потомство. Остальные статисты. Неудачные варианты или чей-то корм. То же самое и люди. Только мы должны дать… пусть будет метафизическое потомство, других слов всё равно нет. Мы должны породить нечто действительно важное. Настолько важное, что мир до сих пор продолжает терпеть человечество вместе со всеми его бесчинствами.

– Тогда зачем вся эта возня?

– Мы – бродячий театр, дающий спектакль для чуть не умершего от скуки бога.

– Хреновый, надо заметить, театр.

– Другого нет.

– Жаль.

– Не жалей. Другой ещё не значит лучший.

– Подожди. Но тебе там нравится.

– Ещё не знаю. Там всё по-другому. Совершенно всё.

Солнце полностью опустилось за горизонт.

– Мне пора.

– Мы увидимся?

– Не знаю. Да, чуть не забыла! У тебя есть шанс.

– Какой?

Она не успела ответить. Абсолютная, безграничная тьма окутала всё вокруг. Я проснулся.

– Скажи, а почему ты не стремишься на ту сторону? – спросил я Сторожа за завтраком.

Это был наш прощальный завтрак.

– А зачем?

– Но ведь другие зачем-то рвутся. А ты…

– Где бы я ни был, это буду я, так что какой смысл что-либо менять?

– Но ведь для чего-то ты убежал сюда?

– Тогда я этого не понимал.

– А сейчас?

– Сейчас мне уже всё равно.

– Тогда почему не вернёшься домой?

– А зачем? Везде едино.

– Странный ты человек.

– Возможно…

– Жаль, что мы больше не встретимся.

– Кто может гарантировать что-либо в этом мире. Чаю?

– С удовольствием. Так ты смирился?

– С чем?

– С тем, что ничего нельзя сделать.

– Я этого не говорил.

– Но…

– Важно, кто ты.

– И кто я?

– Не ищи, и найдёшь. Не стучи, и откроется.

– Почему параязычники? – Корова забавно наморщила лоб.

Мы сидели в маленьком кафе на улице: несколько столиков, милая барышня-официантка, зонтики с рекламой пива. Это была тихая, утопающая в зелени улица только для пешеходов. Миниатюрный уголок Европы в нашем диком краю. Я пил пиво, мягкое холодное пиво. Корова пила коньяк.

– Почему параязычники? Математики в таких случаях говорят: от противного. Сначала они были язычниками. Потом, пообщавшись с ныне здравствующими язычниками, переименовали себя в неоязычников. Оказалось, есть и такие. Пришлось переименовываться в параязычников.

– Это всё ясно, но почему именно язычники, причём не простые, а с… выгибонами, – нашёл я подходящее определение без мата.

– Возвращался как-то Юрий Тимофеевич домой. Ездил он куда-то по каким-то делам, нам это сейчас не важно. Ездил он на колхозной лошадке, запряжённой в колхозную же телегу. Я, как животное не тягловое, в телегах ничего не смыслю. Был Юрий Тимофеевич немного поддатый. Не сильно, а так, для пущего оптимизма, так что происшедшее с ним вряд ли можно считать результатом употребления водки. К тому же водка была хорошая, не то, что сейчас, да и закусил он знатно. Было темно, но ещё не поздно. Управлять лошадкой не было никакой необходимости. Она сама хотела быстрее домой. Делать было нечего, и Юрий Тимофеевич лежал на скудных остатках соломы и смотрел в звёздное небо… Даже и не думай сюда подходить.

К кафешке нетвёрдой походкой уверенно рулил какой-то Полиграф Полиграфович местного разлива. Но едва он попытался войти на территорию, как перед ним возникли двое из ларца внушительного сложения.

– Ты куда?

– Я? – искренне удивился Полиграф.

– Ну не я же.

– Я просто. Иду.

– Ну и иди. Только мимо иди.

– Я…

– Иди уже.

– Вот это называется сервис. А то вечно в большевистские времена подселят пару таких в приличный дом, и хоть вешайся. С ними же ничего невозможно сделать. Только стрелять. – Корова допила залпом коньяк.

– Ещё? – спросила возникшая как по команде официантка.

– Пожалуй.

– Одну минуточку.

– Так вот, – продолжила свой рассказ корова. – Ехал он так домой. Никого не трогал, даже примус не починял. Захотелось вдруг ему остановить лошадку. Вот невмоготу ехать дальше, и всё. Остановился он, слез с телеги, прошёлся. Захотелось поссать, извиняюсь за такие подробности. Поссал. Не полегчало. Вдруг буквально в нескольких шагах от него, совсем рядом что-то вспыхнуло яркими разноцветными огнями и – в небо. Юрий Тимофеевич настолько ошалел, что застыл как вкопанный. Он словно бы замер, причём весь, включая мысли, чувства, эмоции… Всё остановилось. И такое снизошло на него блаженство… Ничего похожего не испытывал Юрий Тимофеевич. Когда он очнулся, никого рядом с ним уже не было. Штуковина улетела, лошадь, испугавшись вспышки, умчалась прочь.

– Очередная история про инопланетян?

– Да при чём здесь инопланетяне! Вечно ты не дослушаешь и начинаешь городить… – Корова от души выматерилась и продолжила: – Неизвестно, что это была за фигня. Да и не в ней дело. Толчком к этому может быть всё что угодно. Пошёл Юрий Тимофеевич пешком. А вокруг трава, небо, звёзды. Дрянь какая-то в траве орёт. Красота. И всё это настоящее, живое, говорящее на языке жизни, только он никогда раньше его не слышал. А тут словно пробки из ушей вытащили. Идёт Юрий Тимофеевич, матерится, плачет от счастья. Когда эйфория закончилась, уже дома, на следующий день, задумался Юрий Тимофеевич. С одной стороны, он был готов поклясться, что всё, что он пережил, было на самом деле, с другой, его комсомольско-атеистическое воспитание не позволяло принять что-либо, отдающее мистицизмом и не имеющее рационального объяснения. Вернее, рациональное объяснение было, но только одно: тише мыши – едет крыша. Записываться в дураки ему совсем не хотелось. Решил он ничего никому не говорить, да разве такое утаишь. Заметили люди, что что-то с ним не так, начали перешёптываться. Тут ещё его любимая корова заболела. Ветеринар так ему и сказал: режь, пока не поздно. А у него рука не поднимается. Что делать? Подошёл он тогда к корове, взял её морду в руки. Стоит рядом с ней. Гладит по голове и плачет. И тут словно кто шепнул ему, что надо делать. Пошёл он в степь, насобирал каких-то травок, заварил… Отпоил корову. Буквально через месяц сынишка его сломал руку. И так неудачно сломал. До больницы хрен знает сколько. И снова как кто-то шепнул ему, что в больнице будет только хуже. Сделал он всё как надо, и через месяц сын был точно как новый. Поехал он тогда за тридевять земель к попу, туда, где его никто не знает. Тот, естественно, начал про Библию твердить. Понял Юрий Тимофеевич, что никто на его вопросы ответа не даст, что надо всё самому. По крупицам, у каждого дерева, у каждой травинки выпытывать. А там стоит только копнуть… Потом появились ученики, единомышленники. Хочешь, не хочешь, а понятийный аппарат создавать надо.

– А Сторож?

– Сторож… – корова хитро улыбнулась, – Сторож – это Сторож. Ещё тот конь, надо сказать. Его просто так, голыми руками… Ну да не о нём разговор.

Корова махнула хвостом, и мы очутились в тёмной, набитой до отказа всякой всячиной комнате. В нос ударили запахи пыли и затхлости. Окна здесь были закрыты в несколько слоёв поклеенными друг на друга газетами. Вентиляционные отверстия были либо наглухо забиты, либо вообще отсутствовали. Чего здесь только не было! Посуда, мебель, ковры, книги, газеты, одежда, еда, напитки… Все мыслимые и немыслимые предметы были свалены в одну кучу и густо сдобрены пылью и паутиной. Еда давно уже была испорченной, масло или вино (теперь уже невозможно было понять), придавленное каким-то сейфом, растеклось по комнате. Вещи тоже давно уже были ни на что не годными. Даже на помойку такое стыдно было бы выкидывать.

– Только не вздумай чихать. Поднимешь пыль, и… – прошептала корова.

– Ну и свинарник!

– Это ты.

– Что?

– Это ты изнутри. Твоя личность или то, что ты привык считать собой.

– Хочешь сказать, что я не более чем куча старого дерьма?!

– Очень немногим людям дано это понять. И даже среди них только единицы способны на то, чтобы сделать генеральную уборку.

– Такие как Сторож?

– Сторож давно уже развалил свою комнату и вышел на свежий воздух. Он теперь под открытым небом, и весь Мир стал его домом.

– Так он на той стороне?

– Не болтай глупости. Знаешь, иногда я жалею, что вообще связалась с тобой. Временами ты полный идиот. А когда ты не идиот, ты кретин.

Странно, но я совсем на неё не обиделся. В глубине души я был с ней даже согласен.

– Помнишь, что тебе сказал сторож? Только не глупи. Ещё одна глупость, и я пошлю тебя к ёбаной матери.

– А он понял?

– Почти. Он в шаге от полного понимания, и он волен в любой момент сделать этот последний шаг.

– Так какого хрена он медлит?

– Из-за таких тупых ублюдков, как ты. Полное понимание похоже на смерть, хотя это принципиально иное явление. Он же остался в шаге от финишной или, если говорить точнее, от стартовой черты, чтобы хоть кому-нибудь показать дорогу. Судьба подарила тебе величайший шанс: свела тебя с человеком понимания, но ты даже не соизволил прочистить уши. Ты был слепоглухонемым.

– Ещё один человек, которого я разочаровал…

– Его невозможно ни разочаровать, ни очаровать. Он как солнце: светит для всех и ни для кого. Если бы не эта дурацкая затея с вратами… Твоя проблема… каждый человек на своём пути тысячи раз упускает шанс. Это как в детстве, в песочнице. Удача, как песок, убегает сквозь пальцы, и в конечном счёте в руке остаётся одно лишь кошачье дерьмо. Ну да на трепню у тебя больше нет времени. Смотри.

И я увидел на стене знакомые часы с шестьдесят одним делением. Они заметно обветшали и запылились. Некоторые цифры на циферблате вообще невозможно было разглядеть. Часы шли, но шли натужно, механизм работал с каким-то скрежетом. Он вздыхал, стонал, охал, словно запыхавшийся инфарктник, поднимающийся пешком на десятый этаж. Иногда часы замирали, и по несколько секунд стрелки оставались неподвижными, иногда, чтобы наверстать время, стрелки перескакивали через два, а то и три деления сразу.

– Они вот-вот станут. Это твой последний шанс. Если ты не поймёшь, они пойдут назад. Тогда ты всё упустишь.

Всю дорогу Гриша врубал меня в параязычество. Вернее, пытался врубить. Мне же было настолько не до него, что я даже не пытался остановить этот словесный поток. Третий день мы брели по какому-то проклятому богом болоту, которое с академической точки зрения и болотом, наверно, нельзя назвать. В лучшем случае, надо было брести по колено в воде. В худшем, приходилось лезть напрямик через камыши, которых здесь была тьма. Иногда приходилось плыть, что с нашей амуницией было бы невозможно, если бы не пустые пластиковые бутылки. Они держали не хуже спасательных жилетов. Одеты мы были почти что в скафандры: плотные брюки, заправленные в высокие армейские ботинки на шнурках. Такие же плотные куртки, застёгнутые на все пуговицы. На головах подобие танкистских шлемов, только без наушников. Иначе идти было нельзя из-за какой-то кусачей сволочи: то ли клещей, то ли змей, то ли ещё какой ядовитой чертовщины. Шли вчетвером: Юрий Тимофеевич, Семён с Гришей и я.

Наконец, мы выбрались из болота. Под ногами было некое подобие дороги. Справа было заброшенное поле, слева – лесополоса, превращённая в полосу захоронения бытовых отходов.

– Фактически мы на финишной прямой, – сообщил мне Семён.

– Тихо! – приказал Юрий Тимофеевич.

Он по-собачьи начал нюхать воздух и крутить головой. Мы замерли, кто где был.

– Можешь выходить! – крикнул он в никуда.