Глава 27
– …И запомни, – напутствовал меня Каменев, наверно, уже в десятый раз за день, – нельзя недооценивать Дюльсендорфа. Он хищник, настоящий хищник. Он боец, зверь по имени человек, опасный и коварный враг. Его не интересуют такие понятия, как добро и зло, хорошо и плохо, человечность и бесчеловечность. Ему плевать. Единственным руководством к действию для него служит целесообразность, эффективность и требования эксперимента. Он не герой. Героям вечная память. Посмертно. Никто так не склонен к вымиранию, как герои, ибо у них вдруг выключается инстинкт самосохранения. Грудью на амбразуру, с гранатами под танк… И всё. И нет больше героя. Хищник – стратег. Он выжидает, притворяется, усыпляет бдительность и, только перехитрив, обезвредив противника заранее, наносит удар. Удар и уход в сторону, в безопасное место, но уже с добычей. Хищник может и убежать, показать трусость, показать видимую слабость, герой – никогда. В результате чего герои в силу своей стратегической неповоротливости оказываются в зубах у хищников. Таковы правила этой игры, а правила он усвоил давно. И ещё, он слишком долго работал под прикрытием правительства, впитывая в себя все его хитрости.
Каменев замолчал, чтобы перевести дух и наполнить рюмки.
– Он работал на правительство? – спросил я, выпив и тщательно закусив хрустящей квашеной капустой.
– Скорее, правительство работало на него. По крайней мере, с тех пор как он открыл эксперимент.
– Что значит «открыл эксперимент»? – не понял я.
– А то и значит.
– Насколько я что-нибудь понимаю, эксперименты ставят.
– Вот именно. Эксперименты, но не эксперимент. Никто не знает, что это такое.
– Так как…
– А вот так. Существует нечто, названное экспериментом. И Дюльсендорф с этим столкнулся, а столкнувшись, начал служить эксперименту. Для него эксперимент – это идея фикс, смысл жизни. Никто, как он, не понимает его чаяния и нужды. Говорят, эксперимент сам ему говорит…
– Чертовщина какая-то…
– Ты ещё перекрестись.
– В голове не укладывается.
– В мире много чего не укладывается в голове. Только к одному мы привыкли, а другое…
– И сколько длится эксперимент?
– Время существования эксперимента соизмеримо со временем существования вселенной. Многие, включая его, думают, что вселенная была создана ради эксперимента.
– Никогда не думал, что правительство интересуется подобными вещами. Особенно наше.
– Ты прав. Они интересуются совсем другими вещами.
– Например?
– Например, эликсиром счастья. Представь себе страну, где все счастливы и любят правительство самой искренней любовью. Где нет преступности, оппозиции, службы безопасности, потому что все, даже вражеские шпионы, становятся счастливыми патриотами вновь обретённой Родины и сами идут сдаваться куда следует. Абсолютное счастье, мечта всех поколений. Рай на земле при сохранении всеобщего бардака.
– Мистика какая-то.
– Не скажи. Сколько людей убивалось, когда умер Сталин. А многие до сих пор его любят.
– Но…
– Вот он и хотел понять, в чём тут дело, и кое-что исправить.
– Как-то мелко для эксперимента.
– Это не эксперимент. Это цена защиты и безопасности. Эксперимент не работает в социальных масштабах. Скорее, он работает с индивидуальностями. И в этом смысле он делится весьма интересными вещами.
– Скажи. А этот Дюльсендорф. Что ему нужно сейчас?
– Сейчас он хочет поиметь всех и стать единственным партнёром эксперимента.
– Это возможно?
– Если у него будем все мы, то да. Тогда он станет практически неуязвимым.
– Тогда зачем…?
– Такова воля эксперимента. Мы всё равно окажемся там в нужное время. От нас лишь зависит, какова будет при этом расстановка сил.
– Поэтому ты так хотел взять Свету?
– Нет, я хотел спасти одного человека.
– Редактора?
Он ничего не ответил.
Было холодно. С неба сыпалась крупа, а ветер профессионально раздевал до гола. Так всегда случается в ноябре, чтобы уже ближе к зиме, ближе к Новому году, вновь пространством завладели дожди и туманы.
Каменев довёз меня почти до подъезда, так что идти было совсем чуть-чуть. Но даже этот участок пути мог испортить мне настроение. Ненавижу холод!
Выругавшись про себя, я побежал к дому.
– Вернулся? – спросила ехидно Падловна, как всегда сидевшая на лавочке возле подъезда.
– Работал. Иногда приходится, – буркнул я и зашёл в подъезд.
– Тут тебя… – начала она что-то говорить, но я не стал слушать.
Как ей только не холодно? Ведь даже летом сидит в шубе, а тут ветер, снег, чёрт знает что…
Дом встретил меня холодно, словно был на что-то обижен. Чистота, порядок, аккуратно заправленная постель (чего у меня никогда не было), ни одной пылинки. Давящая на нервы чистота, как и тогда, когда я обнаружил… Чистота была нестерпимой, и я, не снимая ботинок, прошёлся по всей квартире. Не квартира, а какой-то образцово-показательный номер в гостинице или съёмочный павильон в кино. Не хватало того незримого, что делает дом Домом, того еле уловимого, чем отличается жилое помещение от… Не дом, а вокзал, только не современный, а тот, где когда-то путешественники меняли почтовых лошадей. Или, лучше, музей. Ну да, всё правильно, квартира-музей, куда можно войти, посмотреть, как жил некто №-ский, купить рекламный буклет и отправиться дальше, немного жалея о попусту потраченном времени. Жить же на таком полустанке было практически невозможно. Полустанок – название пришло само по себе. Конечно же, полустанок. Место пересадки из одного вагона в другой…
Чисто автоматически (телефон давно уже должны были отключить за неуплату) я поднял телефонную трубку, и она, о чудо, отозвалась резковатым длинным гудком. Видать, кто-то усердно оплачивал мои счета. Даже тут рассчитали всё, суки! Взять бы этого альтруиста… подумал я, но, что с ним делать после этого, так и не пришло в голову. Я набрал номер.
– Слушаю, – услышал я знакомый голос.
– Это я.
– Ты где?
– Дома. Я вернулся. Скажи это своему хозяину.
– У меня нет хозяев.
– Мне плевать. Да, Каменев найдёт вас позже. И ещё, чтобы вы не путались у меня под ногами… Сегодня вечером у Лысого.
– Хорошо. Я передам.
Между нами повисло молчание.
– Вопросы? – не выдержал я.
– Ты ничего не хочешь мне сказать?
– Нет.
– Как знаешь.
Она бросила трубку.
Я ещё раз сделал круг по квартире. Ничего больше не было мне родным. Абсолютно чужие, посторонние стены, мебель, обстановка… Всё было обычным, тем же самым, в принципе ничего со времени моего отсутствия не изменилось, вот только некий, связывающий меня с этим миром мост был уничтожен, сожжён при отступлении, и строительство нового не планировалось. Только грязные следы всё ещё принадлежали мне. Я вдруг остро ощутил чувство потери чего-то важного, настоящего, чего-то такого, без чего я не мог больше быть самим собой. У меня отобрали самое ценное, что есть в человеке, а именно чувство себя. Теперь я был не больше, чем тенью или ещё одной среди многочисленных пружин эксперимента.
Я громко, с ненавистью и остервенением выматерился. Слегка полегчало. По крайней мере, появилось желание что-то сделать. До встречи была уйма времени, и я решил принять ванну. На кухне я нашёл свежую, ещё запечатанную упаковку кофе. Турка стояла на своём месте. Отлично. Спустив на всякий случай воду, я приготовил кофе. Быстро, пока набирается ванная, я сбегал в ларёк напротив и купил сигарету. Одну-единственную сигарету. Как перед казнью, подумал я. Соорудив в ванной подобие стола, я лёг в приятно горячую воду и начал с кофе. Выпив его медленными глотками, я тщательно вытер руки и закурил. Голова с непривычки закружилась, но неприятных ощущений, как в первые разы, не было. Словно и не бросал.
Я вдруг вспомнил, как кто-то мне рассказывал, что часами может читать в ванной. Один раз, правда, книга упала в воду…
«А почему бы и нет?», – подумал я.
Оставляя после себя мокрые следы, я прошёл в зал, где на полке стоял любимый трёхтомник Борхеса. «Молитва…» Меня всегда завораживали эти слова. С того самого дня, когда я прочитал их впервые. Умереть раз и навсегда вместе с собственным телом. Никакой вечной души, никакого царствия небесного, никаких перерождений. Ничего. Абсолютное ничто, как избавление от всего того, что зовётся Миром. Да и может ли быть так, чтобы тот же создатель, сотворивший столько дерьма ЗДЕСЬ, вдруг где-то там, на пресловутых небесах, создал нечто стоящее? Нет, пусть другие тешат себя подобной ерундой. Имей я возможность выбора… Но выбора как такового у меня никогда не было. Вот бы суметь, как Сократ, но Сократом я тоже не был. И если раньше мне, по крайней мере, казалось, что я как минимум я, то теперь даже такое утверждение без натяжки я не мог бы себе позволить.
Нестерпимо захотелось спать. Глаза буквально отказывались открываться, и я практически на автопилоте выбрался из ванной и, не вытираясь, побрёл в спальню. Как был мокрый, я забрался под одеяло, не удосужившись перед этим снять покрывало, и мгновенно погрузился в глубокий сон.
Надо было вставать. Тело, измученное хождением по хаткам, почувствовав дом, не хотело больше никуда идти. Тело ныло и просило покоя. Может, грипп? Этого мне ещё не хватало. В рамках антивирусной компании я сварил себе кофе, которым и запил таблетку парацетамола. Я сидел, пил кофе и думал о Маге. Конечно, никакая она не агентка. Она вообще могла ничего не знать о папочкином бизнесе. Жила себе спокойно, меня любила… Потом припёрся к ней какой-нибудь урод типа Цветикова… Чего-чего, а убеждать они умеют. Это у них хорошо получается. Поэтому она так себя и вела, испуганная и ничего не понимающая Мага… Не растащи они нас, я бы вообще ни на что не клюнул. Ни на какую даму, ни на какую вуаль, не говоря уже о Дюльсендорфе и Свете. Тоже мне иголка в яйце. Мастер художественной самодеятельности для таких идиотов, как я. А ведь поверил, повёлся на этот спектакль, да и как было не повестись, если на моих глазах тогда с девчонкой…
Ко мне вновь вернулось чувство потери. Сволочи! Ничего же мне не оставили, кроме образа дамы с вуалью, этакой Дульсинеи наших дней. Да и я ничуть не лучше поехавшего на рыцарских романах идальго. Какая она на самом деле? Такая же, как во сне, или…? Тоже ведь приходила ко мне, манипулировала… В этой своре только убийца и оказался порядочным человеком, как сказал мне Каменев после смерти Редактора. Что ж, всё правильно, если, конечно, включить сюда и нас, а возможно, и её… Поздно же я начал хоть что-то здесь понимать, слишком поздно. Пойми я чуть-чуть раньше, и, может быть…
В кафе было немноголюдно. Облюбовав столик в самом углу (меня интуитивно тянуло забиться куда-нибудь в угол), я заказал пирожные и кофе. Вскоре появился Дюльсендорф. Теперь он походил на революционера-террориста из большевистского кино. Сдавленный чахоточный кашель, лихорадочно блестящие глаза, нервозность.
– Я пришёл, – сказал я, не здороваясь.
– Я понял, – ответил он.
– Что ты собираешься делать?
– В воскресенье открываются ворота. Помнишь?
– Сегодня что?
– Вторник.
– Среда, четверг, пятница, суббота… У меня ещё четыре дня.
– Чуть меньше. Ты должен быть у меня в субботу вечером.
– А Каменев?
– Он будет ждать нас на месте.
На моём лице настолько явно проявилось удивление, что он продолжил:
– Он не так прост, как тебе могло показаться. И ещё, пока ничего не случилось… Я хочу, чтобы ты понял… Здесь нет случайных жертв. Они невозможны…
Мы несколько минут сидели молча.
– Где мы встречаемся?
– У меня. Дорогу, надеюсь, ты не забыл?
– А я пройду?
– Не волнуйся. Тебя-то он точно пропустит.
– Хорошо. Только, знаешь, эти несколько дней не надо меня беспокоить.
Дюльсендорф посмотрел внимательно в мои глаза.
– А ты сильно изменился за это время.
– Ты тоже. Ладно, мне пора.
Я поднялся из-за стола. Дюльсендорф хотел было что-то сказать, но вместо этого только махнул рукой и тоже засобирался. Я не стал его ни о чём спрашивать.