Глава 25
Маленький, изящный серебристый автомобиль приятно прошуршал аккуратными шинами по гравию и остановился возле красивого и одновременно простого крыльца небольшого, всего в три этажа, дома. Никакого бетона и, упаси бог, асфальта. Только гравий, только трава, только деревья. И, конечно, цветы. Моргана обожала цветы.
Войдя в дом, она скинула туфли, сбросила прямо на пол плащ и отправилась прямиком на просторную, уютную кухню. Кофе и сигарета, вернее, папироса (она предпочитала дорогие папиросы), были сейчас в самый раз. Сколько раз она пыталась бросить курить, сколько раз истязала себя никотиновой абстиненцией и всё только ради того, чтобы в очередной раз вот так, придя домой, плюнуть на всё и закрыться от мира чашкой кофе и мягкой, душистой папироской. Воистину у курильщика две дурные привычки: курить и бросать курить. Кофе. Она насыпала тёмно-коричневый душистый порошок в турку, залила водой, добавила немного мёда и маленький кусочек чеснока (сегодня ей захотелось сварить его именно так), поставила турку на не зажжённую конфорку, но вместо того, чтобы зажечь газ, крикнула достаточно громко, чтобы было слышно в комнате:
– Делайте своё дело или убирайтесь! Я сегодня не в настроении и хочу спать.
В кухню вошли Редактор и Дюльсендорф.
– Извини, Моргана, за вторжение. Кофе не угостишь? – Дюльсендорф расцвёл в улыбке.
– У вас что, новые завихрения? Вы теперь сначала просите кофе и только потом…?
– Боюсь, Моргана, ты нас не так поняла. Мы пришли не за этим.
– Не за этим? Не за этим приходят после звонка или, по крайней мере, поджидают хозяев на улице.
– Видишь ли, Моргана, нам не до церемоний.
– Что-то не так в Датском королевстве?
– Более чем.
– И чего вы хотите от меня?
– Благословения.
– Благословения на что?
– Видишь ли, Моргана, после того, как эти идиоты проголосовали за превентивный удар, эксперимент не может согласиться с их существованием.
– Кого ты хочешь убрать?
– Всех.
– И твою сучку?
– Её нельзя. Она ключ.
– Один из трёх? А как насчёт двух других? Если я не ошибаюсь, ты их потерял.
– В том-то и дело, что ошибаешься. Если пользоваться иносказаниями, то я их отправил на место в багажном вагоне. Они будут там в нужное время.
– А с чего это ты вдруг решил сделать для меня исключение?
– Принцип субординации. По отношению к эксперименту ты находишься на более высоком уровне. Я не идиот.
– Да, Карл, ты не идиот. Хорошо. Я сварю кофе.
– Угощайтесь, господа. – Моргана поставила перед гостями чашки китайского фарфора, наполненные крепким, душистым напитком.
Пока она колдовала над кофе, все соблюдали тишину. Моргана не терпела разговоров и суеты, когда занималась чаем или кофе. И мешать ей в этом не стоило. Можно было остаться без головы в самом буквальном смысле этого слова. Зато результат превосходил все ожидания. Напиток всегда получался неповторимым.
Разлив кофе в чашки китайского фарфора времён труднопроизносимой династии, Моргана забралась с ногами на удобный кухонный диванчик и закурила длинную тонкую папиросу с фильтром. Комната наполнилась приятным ароматом.
– Благодарю, – сказал Редактор, беря чашку. Это были его единственные слова у Морганы.
– Скажи, Моргана, а ты не пробовала, подобно лорду Генри, пропитывать папиросы опием? – спросил Дюльсендорф, делая маленький глоток.
– В отличие от меня, лорд Генри мог себе позволить такую роскошь, как беззаботность.
– Что ж, в таком случае, разговоры о погоде придётся опустить.
– Что ты ещё от меня хочешь? Не думаешь же ты, что я поверю в то, что ты пришёл исключительно за благословением.
– Собери совет, Моргана.
– Ты хочешь запачкать и мои руки кровью?
– Они давно уже не в белых перчатках, Моргана.
– Я не могу принимать такие решения.
– Не принимай. Ты посоветуйся, подумай. И если ты решишь, что я прав… Скажем, в следующую среду собери совет.
– Хорошо. Я сделаю, что ты просишь.
– Спасибо за кофе. Можешь не провожать.
– Собрание совета в любой другой день будет означать нет.
– Надеюсь, он будет в среду, иначе последствия могут быть…
– Только не надо меня пугать.
– Я не пугаю. Для этого ты слишком разумная. Но, с другой стороны, всю свою жизнь я служу эксперименту, и кое-какие прогнозы всё же…
– Я сообщу решение, а теперь прошу меня извинить.
– Не смеем больше задерживать. Можешь не провожать.
Подождав, пока хлопнет входная дверь, Моргана закурила ещё одну папиросу. Она курила её медленно, в состоянии абсолютной задумчивости, затем, раздавив окурок в пепельнице, подошла к телефону.
– Алло! Это я. Срочно! – произнесла она в трубку. – Хорошо, – добавила она, внимательно выслушав инструкции.
Положив трубку, она закурила ещё, затем надела туфли и плащ и кинулась к машине. Немного покружив для приличия, она выехала на дорогу, ведущую за город. Возле знака, обозначившего городскую черту, её ждали два мощных внедорожника с тонированными стёклами. Можно было перевести дух. Эти не устраняют. Заняв место между машинами, Моргана свободно откинулась на сиденье и закурила ещё одну папиросу. Многовато, подумала она, даже для такого дня, но папиросу не выбросила. Теперь можно было отдохнуть и собраться с мыслями.
Они остановились возле небольшой закусочной рядом с заправкой, где обычно обедали водители грузовиков. Моргана вышла из машины и уверенной походкой вошла в кафе. Сопровождение осталось сидеть в машинах. Осмотревшись, она направилась к человеку неопределённого возраста. Он пил сок и ел мороженое. Казалось, ничего, кроме этого, его не интересовало.
– Говори, – сказал он Моргане, когда она села к нему за столик.
– Они хотят пересдачу.
– Сколько карт?
– Все.
– Насколько это необходимо?
– После того как совет принял неправильное решение, эксперимент попытается исключить негативное влияние.
– Другими словами, если не мы…
– Именно.
– Что мы получаем, соглашаясь на предложение?
– Это своего рода демонстрация лояльности по отношению к эксперименту.
– Тогда в чём дело?
– Если его не остановить при открытии врат…
– Пусть это тебя не волнует.
– Значит, я созываю совет.
– Созывай.
Моргана встала из-за стола и вернулась в машину. Закурив ещё одну папиросу, она почувствовала себя бесконечно усталой, как после долгого тяжёлого дня. Пожалуй, этот разговор стоил ей слишком много сил. Благо, теперь можно было вернуться домой и открыть бутылку любимого вина.
– На пол! Суки! Лицом вниз! – рявкнул Дюльсендорф, врываясь с отрядом головорезов в комнату для совещаний. Головорезы были в камуфляже и масках, а в руках у каждого был автомат. Один лишь Дюльсендорф был вооружён пистолетом. Несколько секунд, и головорезы профессионально уложили господ членов совета на пол вокруг стола, каждого у своего места.
– Всегда мечтал это сделать, – сказал Дюльсендорф, садясь за стол, – господа члены совета, прошу к столу.
Вооружённые люди не церемонясь водрузили членов совета в их кресла.
– Дело в том, господа, что мне нужно четыре добровольца, четверо желающих героически послужить делу эксперимента. Добровольцы есть? Нет? Я так и думал. Хорошо. Тогда сыграем в одну замечательную игру. Пусть эксперимент сам выберет себе достойных. Никто не против? Игра будет очень простой. Вас здесь 15 человек. Троих нет, и они автоматически переходят в категорию проигравших. У меня есть кости. Две штуки. Я кидаю. Выпадает число от двух до двенадцати. Начинаю считать с себя и далее по кругу. На кого выпадает число, тот выбывает. Дальше продолжаем счёт уже со следующего. Всем понятно? Тогда начали.
Члены совета, обалдевшие от происходящего, сидели неподвижно, не решаясь даже вытирать кровь, которая у многих текла из разбитых носов или сочилась из рассечённых губ. До выбитых зубов дело не дошло.
Дюльсендорф кинул кости.
– Шесть три. Считаем. Раз, два, три… – он медленно считал, водя стволом пистолета, – девять.
Точный выстрел в голову, и жертва, интеллигентного вида представительный мужчина, рухнул на пол, оставив аляповатый кровавый след на стене.
– Как вы смеете! – завопила некрасивая бабища в слишком ярком для её возраста и форм костюме.
– Джек-пот!
Выстрел заставил её замолчать.
– Ещё есть желающие заняться конструктивной критикой?
Ответом была абсолютная тишина.
– Тогда продолжим. – Он снова кинул кости.
Примерно через четверть часа люди в масках увозили четверых счастливцев в неизвестном направлении, а Дюльсендорф с Редактором мчались по улицам города в поисках тех, кто избежал этой жуткой игры.
– Давно мечтал это сделать, – сказал Дюльсендорф, которого игра привела в состояние восторженного возбуждения.
– Ты маньяк.
– А ты скучный. Где поэзия? Где творчество? Что, по-твоему, отличает художника от ремесленника?
Развить эту мысль ему не дал телефонный звонок.
– Слушаю… Да… Хорошо… – И уже Редактору, который вёл машину: – Знаешь парикмахерскую на углу Советской и Люксембург?
– Понял.
Редактор прибавил газу.
– Притормози здесь, – сказал Дюльсендорф, когда они проезжали мимо базарчика.
– Зачем?
– Скотч.
– Что ты задумал?
– Творчество, мой друг, настоящее творчество.
Парикмахерская. Не так давно это была однокомнатная квартира на первом этаже пятиэтажной «хрущёвки», расположенной, правда, практически в центре города. Небольшой ремонт, отдельный вход, и квартира превратилась в достаточно дорогой по городским меркам салон, которым заправляла молодая и настолько же некрасивая, насколько и предприимчивая хозяйка. Цветиков, любящий раз и навсегда установленный порядок вещей, регулярно посещал это заведение. Барышня закончила стрижку и готовилась перейти к бритью. Работала она исключительно настоящей опасной бритвой, презирая всей душой специальные, с использованием лезвий, бритвы, и работала, надо сказать, виртуозно. Настолько это всегда было мягкое, чистое бритьё без единого пореза, что Цветиков каждый раз удивлялся результату как маленький.
Выстрел прогремел над самым ухом Цветикова, и парикмахерша рухнула мешком на пол. Он даже не успел ничего сообразить, когда Дюльсендорф и Редактор, предварительно двинув с хрустом по распаренному лицу, примотали его скотчем к креслу.
– Привет, Цветиков, – весело сказал Дюльсендорф, разворачивая кресло на 180 градусов, спиной к зеркалу, – манкируешь обязанностями члена совета?
– На то была причина, Карл.
– Теперь это уже неважно. Извини, я, кажется, помешал тебе побриться. Сейчас мы это исправим.
Он взял из рук мёртвой девушки бритву.
– Но, Карл!
– Помолчи! Я ведь могу и порезать.
Он густо намылил заранее приготовленной пеной лицо Цветикова и принялся аккуратно его брить.
– Извини, я, кажется, увлёкся. Но без бороды тебе всё же лучше. Вообще-то, мой друг, – он избегал обращаться к Цветикову по имени, – о мёртвых плохо не говорят, но подстригли тебя ужасно. Придётся исправлять.
– Карл, что ты задумал? – прошептал весь белый Цветиков.
– Ничего особенного. Хочу тебя подстричь.
– Не надо, Карл, мы же друзья.
– Друзья? Не смеши. Нельзя смешить человека с бритвой.
– Прошу тебя, Карл.
– По-моему, ты слишком много говоришь. Заклей ему рот, – последняя фраза была сказана Редактору, который молча наблюдал за происходящим.
Он так же молча оторвал кусок скотча и заклеил рот Цветикову, который теперь продолжал мычать на разные голоса.
– Во дает! Ему надо было в певцы идти, а не в экспериментаторы! – воскликнул Дюльсендорф. Затем он включил машинку для стрижки волос и аккуратно обстриг Цветикова.
– Уже лучше, – сказал он, отходя немного назад, – сейчас побреем, и будешь как новенький.
Цветиков что-то промычал в ответ.
– Ничего. Потерпишь.
Дюльсендорф намылил ему голову и также аккуратно, ни разу не порезав, побрил.
– Отлично, – сказал он, вновь отходя немного назад, – вот только чего-то не хватает. Или наоборот… Я понял! Уши! Тебе, старина, мешают уши. Сейчас исправим.
Цветиков весь затрясся мелкой дрожью и замычал.
– Потерпи, сейчас будет больно, – сказал Дюльсендорф, отрезая Цветикову ухо. – Нравится? – Он покачал отрезанным ухом перед лицом Цветикова, как гипнотизер часами. – Теперь второе.
– Совсем другое дело, – сказал он, глядя на окровавленного безухого Цветикова, – теперь можно и освежить.
Дюльсендорф тщательно освежил кричащего от боли Цветикова одеколоном, затем, немного подумав, вылил на него все спиртосодержащие жидкости.
– А теперь, извини, у меня больше нет времени. Он зажег спичку и кинул её в перекошенное от боли, увечий и страха лицо.
Зильденштейн как раз собирался ужинать в семейном кругу: с толстой, отвратительной женой и прыщавыми дочками четырнадцати и двенадцати лет, когда к нему в дом ворвались так и не потрудившийся смыть с себя кровь Дюльсендорф и Редактор.
– Не вставайте, мы с неофициальным визитом, – радостно сообщил им Дюльсендорф.
Жена Зильденштейна хотела было что-то сказать, но Редактор её остановил.
– Один звук, сука, и я засуну ствол тебе в манду и выпущу всю обойму!
– Замечательно! Вот видишь, немного творчества, и жизнь становится веселей, – радостно сказал Дюльсендорф Редактору и, уже обращаясь к Зильденштейнам, – здесь принято кормить гостей? Я чертовски проголодался, беседуя с членами уважаемого совета.
Жена Зильденштейна часто – часто закивала головой.
– Отлично! Чего бы такого пожевать… Придумал! А свари-ка мне языка.
– Но у нас в доме нет языка, – пролепетала она.
– У вас в доме как минимум 4 языка, – зло крикнул Дюльсендорф, – какой бы мне выбрать?
От этих слов Зильденштейны побелели ещё сильней.
– Вырви язык у этого мудозвона, – приказал Дюльсендорф Редактору.
Тот ловко, но без удовольствия, предварительно хорошо засветив Зильденштейну в лоб, вырезал у него язык и протянул Дюльсендорфу.
– Зачем ты мне его даёшь? Он ещё не готов. Отдай этой суке.
Жену Зильденштейна стошнило прямо на стол.
– Тебя чего, не учили хорошим манерам?! – накинулся на неё Дюльсендорф. – Быстро убери здесь… Нет, пусть этим займутся твои сучата, а ты займись языком.
– Я не буду это готовить, – прошептала она.
– Что?
– Я не буду это готовить, не могу. – Она разрыдалась.
– Или ты заткнёшься и сваришь мне язык, или я захочу грудей твоих ссыкух. Ты меня поняла?
Она сразу как-то затихла и принялась готовить язык. Дочки убирали со стола и мыли пол. Зильденштейн какое-то время ещё хрипел на полу, захлебываясь кровью, но вскоре затих.
– Всегда ненавидел этого мерзавца. Если бы не он, эксперимент давно был бы уже в своей следующей фазе.
Наступила тишина. Жена Зильденштейна, что-то беззвучно шепча, готовила язык покойного мужа, девочки сидели, ни живые, ни мёртвые, боясь пошевелиться, на своих местах за столом. Редактор стоял в дверях, держа в руках автомат, а Дюльсендорф нервно ходил по кухне.
– Вот скажи мне, – обратился он к Редактору, – откуда в нас эта скотская покорность? Стоит только навести оружие, а ещё лучше кого-нибудь замочить, и люди превращаются в дрессированных баранов. Никто ещё, мать их, не устроил бунт в очереди в крематорий! Никто! Пойми, я не хочу сказать, что слеплен из другого теста. Я такое же дерьмо, как и все. Единственная разница в том, что оружие в данный момент находится у меня в руках. Отними у меня пистолет, и я буду такой же сволочью.
Редактор молчал.
Наконец мадам Зильденштейн трясущимися руками подала к столу язык мужа. Дюльсендорф тщательно вымыл руки, повязал салфетку, отрезал небольшой кусочек языка, подул и положил в рот.
– Чего это я тут один ем? – спохватился он. – Это неправильно. Садись! – приказал он жене Зильденштейна.
Та покорно села за стол.
– Чем бы таким тебя угостить?
Он взял нож и подошел к телу Зильденштейна.
– Вы же вроде как муж и жена? – лицо его скривилось в дьявольской улыбке. – Тогда и подарок тебе будет как верной супруге.
Он нагнулся над Зильденштейном, нарочито медленно расстегнул ему штаны и отрезал мужское достоинство.
– Жри! – Он кинул окровавленный член на стол перед мадам Зильденштейн.
– Я не могу! – вскричала она и заголосила совсем уже нечеловеческим голосом.
– Жри! – Дюльсендорф схватил член и принялся с силой запихивать его в глотку обезумевшей женщины. Когда же она окончательно затихла, он повернулся к дочкам.
– Теперь ты, – выбрал он ту, что постарше, – скажи, ты хорошая девочка?
Она только ещё сильнее сжалась в комочек.
– Говорят, эти сучки сейчас становятся развратными чуть ли не с пелёнок. Раздевайся.
– Нет! – пискнула та.
– Раздевайся!
Дюльсендорф схватил её за руку и выдернул из-за стола.
– Раздевайся!
Он грубо содрал с неё одежду и засунул ей руку промеж ног. Она покорно стояла и только дрожала мелкой предательской дрожью.
– Да она ещё целка! – нарочито удивился он. – Хочешь?
Редактор ответил взглядом, исполненным ненависти.
– Ну извини, не знал, что ты такой нежный. Придётся все самому.
С этими словами он засунул ей в промежность ствол пистолета и выстрелил несколько раз. Одновременно прозвучал ещё один выстрел, и младшая дочь Зильденштейна рухнула на пол.
– Ты испортил мне праздник!
– Заткнись, или я пристрелю и тебя.
– Ладно, поехали.
Когда они вошли к Торопыге, тот висел в зале на люстре. Рядом на полу лежали его жена и сын, застреленные из охотничьего ружья.
– Умный был, сука, – сказал Дюльсендорф, не скрывая своего разочарования.