«Пиво было тёплым, выдохшимся и слегка отдавало мылом. Отвратительное пиво. Эх, в другом бы месте, в другое время и при других обстоятельствах… Но только не сейчас. Сейчас надо молча глотать это жуткое пойло, следя за тем, чтобы лицо выражало исключительно усталость и тупое уныние. И никаких резких движений. Абсолютное слияние с ландшафтом, чёрт бы его побрал. Я сделал большой глоток. Возможно, на какое-то мгновение я потерял над собой контроль, потому что парень, сидящий рядом со мной за стойкой, как-то уж очень внимательно на меня посмотрел. Скорее всего, уловил что-то на уровне инстинктов. Это не страшно. К тому времени, как хоть что-то сможет достичь его полуразложившегося сознания, меня здесь уже не будет. Уже скоро. Ещё пара минут, и откроется следующий карман, следующий квант безопасности.

Кто не играл в детстве в прятки? Для меня эта игра с самого начала стала философией жизни. Я не был ни сильным, ни смелым, ни быстрым, что в наших местах было подобно смерти, если ты не имел особого дара или таланта, способного сохранить тебе жизнь. Моим талантом было умение прятаться. Нет, я не сидел целыми днями дома и не убегал от местных жлобов и хулиганов, наоборот, я всегда старался быть в гуще событий, находясь при этом в зоне безопасности.

Зоны безопасности. Они как мыльные пузыри: появляются, искрятся своими непроницаемыми для ищущего боками и исчезают, оставляя после себя мокрый след непонимания. Люди сталкиваются с ними буквально каждый день в своей повседневной жизни. Кто хоть раз не переворачивал вверх дном весь дом, чтобы найти какую-нибудь безделицу, которая, в конце концов, обнаруживалась чуть ли не на самом видном месте? И такие зоны есть всегда. Более того, между ними существуют мосты. На самом деле, они не исчезают, а перетекают с места на место. Зона рождается, растёт, созревает, после чего перетекает в новое место, запуская туда щупальце-коридор. Можно всю жизнь прожить внутри такой зоны, и никто даже не вспомнит о тебе.

Игру в прятки вытеснило ужасное в своём идиотизме увлечение. Мы ходили играть с поездами. Дело было недалеко от железнодорожного моста через реку. Поезда там всегда замедляли ход. Мы поджидали поезд, чтобы, выбрав момент, прошмыгнуть между колёсами на другую сторону рельсов. А чуть позже, когда эта забава нам надоела, мы прыгали с поездов в реку, что было значительно опасней, так как надо было рассчитать свой прыжок так, чтобы не столкнуться с одной из бесчисленных металлических опор моста. Увлечение, которое могло стоить жизни.

Тогда-то я и понял, что наша жизнь – это бесконечная вереница поездов, с которых рано или поздно приходится прыгать. Стоит ошибиться хоть на мгновение, и жизнь размажет тебя по одной из бесчисленных опор. Те же, кто так и не удосужился это понять, становились безобразными, размазанными по железнодорожному полотну кусками мяса, а потом, когда наши забавы стали менее безопасными, натыкались на ножи и пули или же навсегда исчезали за колючей проволокой, следуя по бесчисленным исправительным заведениям.

Не высовывайся! Будь внешне таким, как все! Старайся полностью слиться с ландшафтом! Этот закон я узнал слишком поздно. Я очутился в экспериментальном классе особой школы с практически свободным режимом. Можно было даже прогуливать занятия. Осознав ошибку, я сосредоточил все свои силы на том, чтобы полностью овладеть искусством «невидимости», как я окрестил этот принцип. Я старался быть невидимым всегда и везде, даже ночью во сне я не забывал об этом. Результат превзошёл все мои ожидания. Буквально через год меня перестали замечать. Либо обо мне вообще ничего не говорили, либо меня воспринимали как нечто само собой разумеющееся, на что не стоит обращать внимания. А через три года я научился даже уклоняться от обязательной терапии. Нас сгоняли в большой актовый зал и заставляли смотреть специальные фильмы: яркое мерцание и совершенно неразборчивое бормотание. После таких сеансов мы буквально корчились от головной боли.

Не знаю, в кого нас хотели превратить, и никогда уже не узнаю. Нашей группе не повезло. Что-то в эксперименте пошло не так, что-то не заладилось. Эксперимент решили прикрыть, ликвидировав все ненужные материалы. Одним из пунктов ликвидации были мы: тридцать ничего не понимающих подростков. Мне тогда только исполнилось семнадцать.

Нас направили якобы на прививку… Двадцать пять человек так и не вышли из медпункта. Кроме меня избежать прививки смогли ещё четверо, но их очень быстро нашли. Последнего из них пристрелили в школьном дворе при попытке оказать сопротивление. Нас обвинили в убийстве одноклассников, меня объявили в розыск. Любому, узнавшему меня, надлежало немедленно связаться со службой безопасности школы.

Более трёх месяцев я прятался в школе, постоянно кочуя по местам безопасности. Один раз даже ночевал под машиной моих преследователей. Я кружил по школе, ничем не выдавая своего присутствия, часто блуждая среди людей, – они всё равно не могли бы обратить на меня внимания. Однажды, правда, меня узнали. Но это были люди, поставившие на меня деньги (в школе принимались ставки, когда меня возьмут), и, следовательно, они не имели права влиять на результат пари. Я поставил на то, что выйду сухим из воды. К тому времени, как они опомнились, меня уже и след простыл…

Пора.

– Простите, где тут у вас туалет? – спросил я бармена.

– Там. – Он махнул рукой.

– Возьмите. – Я протянул ему деньги.

Он начал нехотя копаться в кассе в поисках сдачи.

– Оставьте себе.

– Спасибо, если не шутишь.

Я быстро вошёл в туалет, закрыл за собой дверь. Окно. У меня было время, чтобы убрать особо острые осколки стекла. Пора. Я выпрыгнул на улицу и медленно пошёл в неизвестность, ведомый исключительно капризами зоны безопасности. Заворачивая за угол, я оглянулся. Возле бара, визжа тормозами, останавливались патрульные машины».

В ресторане было безлюдно. Почти. Обычно публика начинала собираться на пару часов позже, и если бы не один влиятельный посетитель, который, кстати, никогда не платил за обеды (на этом настоял хозяин заведения), в зале не было бы никого. Ресторан и не открывался бы в этот час, но посетитель всегда обедал за одним и тем же столом в одно и то же время, и это спасало хозяина заведения от ряда неприятностей. Конечно, посетитель не был филантропом, взявшим заведение под свою защиту. Скорее всего, ему вообще не было никакого дела ни до хозяина, ни до ресторана вообще, и взорви кто-нибудь ресторан, максимум, что он бы почувствовал, это небольшую досаду: нужно искать новое заведение, а он не любил отвлекаться на подобную ерунду. Он и не отвлекался, но стоило ему появиться, как вмиг исчезли все желающие предоставить «крышу», а редкие инспекторы, как бы извиняясь, находили самые незначительные нарушения, без чего, увы, ни одна проверка не может обойтись.

Посетитель приходил всегда один, в одно и то же время, садился за один и тот же столик. Всегда спокойный, приветливый, корректный. Всегда один, ни охраны, ни сопровождения. Он заходил, садился за свой столик, и буквально в следующее мгновение появлялись еда и музыка. Меню он не читал, полагаясь на вкус официантов, а музыка… Сначала это были кассеты, предпочтительно со струнными квартетами, позже в зале появился живой квартет, играющий исключительно для исключительного посетителя.

На этот раз он пришёл не один. С ним был молодой человек с необычайно волевым лицом, которое, казалось, светилось силой.

– Мне то же самое, – сказал гость подошедшему официанту.

– И что вы собираетесь предпринять, господин…? – начал разговор посетитель, когда они вновь были одни.

– Каменев, зовите меня просто Каменев, – назвался гость.

– Хорошо, Каменев, я повторю свой вопрос.

– Не стоит. Я его прекрасно помню.

– Так что же? Убьёте? Сдадите в руки правосудия? Будете пытать?

– У вас слишком хорошо развито чутьё, чтобы появиться там, где действительно опасно. К тому же отсутствие охраны – это не более чем видимость, и не успею я захотеть что-либо с вами сделать, как меня тут же продырявит какой-нибудь снайпер. Так что ни о какой личной расправе… ПОКА ЧТО… не может быть и речи, – он сделал ударение на словах «пока что», явно демонстрируя, что в любой иной момент личная защищённость собеседника не является преградой для…

– Неужели вы надеетесь на правосудие?

– Не стоит меня оскорблять, Владимир Викторович.

– Это было бы слишком опасно. Я об оскорблении… Правосудие – это чисто теоретический вариант альтернативы.

– Хорошо, что вы это понимаете.

– Да, но я хочу понять кое-что другое, а именно для чего вы так настойчиво добивались встречи со мной?

– Всему своё время. К тому же жалко лишать себя удовольствия… – Он показал на еду.

– Хорошо. Отложим это на послеобеденный сон. Тогда вот такой вопрос, из чистого любопытства: почему вас так оскорбила сама мысль о правосудии?

– Правосудие – это такая огромная туша… Как слон, возможно, даже больше. И этот слон сдох, и сдох достаточно давно, чтобы хорошенько так завонять, не к столу будет сказано. Теперь он свербит, а я как человек с хорошим обонянием. Думаю, вы меня поняли.

– И отчего же он, по-вашему, почил в бозе?

– Его отравили гуманисты.

– Весьма интересно.

– Правосудие было таковым, когда оно руководствовалось принципом: око за око, зуб за зуб. Гуманисты же, объявив, что правосудие не должно быть орудием мести, превратили его в фарс.

– Вы, как я понял, за правосудие как орудие мести?

– Правосудие и есть орудие возмездия. Изначально это было орудием слабого против сильного, так как сильный и сам мог за себя постоять.

– Да, но судьи и сами чаще всего служат сильным.

– Уже нет. Когда-то давно действительно суд был в руках сильнейшего, но потом, когда силу сменили хитрость, коварство, обман и лицемерие, именуемые властью, правосудие стало служить власти.

– Другими словами, ваш слон захромал на обе ноги. Гуманисты же попросту его пристрелили, как загнанную лошадь.

– О нет! Даже в таком состоянии слон был ещё очень опасен. К тому же болезнь сделала его более раздражительным.

– Вы сами произнесли ключевое слово. ОПАСЕН! Вы никогда не думали, что правосудие очень часто бывает опасней преступления. Вспомните хотя бы суды инквизиции или большевистские процессы над врагами народа. Да и сейчас человек, наделённый властью, может сделать с ближним практически что угодно, и правосудие в этом играет далеко не второстепенную роль. Приговаривая злодея к изоляции, а не к возмездию, гуманисты тем самым защищают себя от рук правосудия, которые (руки) вблизи выглядят далеко не так приглядно, как издали. Возьмём хотя бы нас с вами. Что вы успели там натворить? Ерунду? Однако правосудие передаёт вас в мои руки для участия в общественно полезном государственном деле. Вы преступник, а я закон, правосудие.

– Я не говорю, что я не виновен. К тому же око за око в моём случае было бы намного более гуманным и справедливым наказанием, чем…

– Наказанием? Но ведь вас никто не наказывал. Вас, как заблудшую овечку, чуть ли не с любовью передали мне на воспитание, и я всеми силами пытался сделать из вас настоящего человека, патриота и полноценного члена общества, вы же сбежали от нас самым неблагодарным образом.

– Вы называете убийство воспитанием?

– Убийство? О чём вы говорите? Авария на производстве, несчастный случай, результат стихии.

– Только не надо списывать на стихию…

– А я и не списываю. Это на самом деле стихия. Только стихия новая, ранее неизвестная и совсем ещё неизученная. Когда впервые столкнулись с радиацией, тоже дров наломали. Так что вам надлежало бы стать героем, отдать жизнь ради будущих поколений, а вы в бега. Опять преступник вы.

– Если бы всё было так, вы бы не заметали так тщательно следы.

– А в этом и есть парадокс правосудия: больше всего боится тот, кто ничего не сделал.

– Потому что это давно уже не правосудие, а всего лишь его тень, призрак, бездыханная нематериальная субстанция, способная напугать разве что ни в чём не повинного обывателя да поехавшую на мистической ерунде домохозяйку. Такие люди как вы, а в последнее время и я, давно уже перестали бояться приведений и темноты под кроватью.

– А вот тут вы зря… Рычаги правосудия находятся в руках таких же людей, как и мы с вами. Людей, наделённых властью и возможностью её применить. А это люди, обычные люди со своими достоинствами и недостатками, плюс несовершенство системы, плюс недовольство зарплатой, плюс личные неприятности, плюс безнаказанность… Он же может напакостить до того, как поймёт, с кем имеет дело. К тому же что является мерилом правосудия? Это только у Фемиды в руках аптекарские весы, на практике всё отмеряется на глаз, и искупают вину зачастую далеко не те, кто действительно виноват, а те, кому это уготовано богом. Вина есть явление общественное, и любой из нас может быть призван для её искупления. В этом и состоит смысл христианского распятия. Они распяли Иисуса – человека, который должен был искупить вину, вменённую людям Богом. Фактически сами преступники наказали невиновного за собственную вину. Да и были ли виновны они? Не по вердикту Господа, а вообще, на деле? На самом деле, так называемыми гуманистами руководит не любовь к ближнему, а страх повторить опыт Христа или пойти на крест за преступления другого. Общество зачастую страшится правосудия, сильнее, чем преступника, отсюда все эти запреты и ограничения. И опасается, надо сказать, оно не напрасно. Слишком уж велик соблазн у исполнителя закона подкинуть наркотики либо оружие или применить допрос с пристрастием, после которого кто угодно признается в чём угодно. Так уж устроен человек. Общество защищается от правосудия, для этого оно сознательно идёт на то, чтобы сделать это правосудие менее действенным и эффективным.

– В результате чего правосудие становится бессильным по отношению к таким, как вы.

– Укорачивая руки правосудию, люди делают его бессильным в первую очередь по отношению к преступнику. Я имею в виду большого, настоящего преступника. И своё бессилие правосудию приходится вымещать на тех самых обывателях и домохозяйках, которых оно призвано защищать. Честь мундира требует дел.

– Честь мундира. Она как жертвенный алтарь, требующий всё новой крови. И не важно, виновен человек в действительности или нет. Важно, кого правосудие признает таковым.

– Пора переходить к делу, – Владимир Викторович посмотрел на часы, – у меня лимит времени. И так, что у нас получается: казнить вы меня не намерены, а правосудие для меня недостаточно жестоко. Вы в нравственном тупике, господин Каменев. Не находите?

– Отнюдь нет. У меня было достаточно времени, чтобы решить, что с вами делать.

– Так не томите. Если честно, я даже рад нашей встрече. У меня словно камень с груди свалился. Ожидание имеет свойство тяготить.

– Поэтому я приговариваю вас к ожиданию. Вас и вашу семью. Сезон охоты открыт, и рано или поздно я за вами приду, и тогда никакая интуиция вам не поможет. Я начинаю охоту через пятнадцать минут после того, как вы покинете ресторан. Я приду за вами тогда, когда вы меньше всего будете этого хотеть, тогда я вас убью. Или не убью. Я приговариваю вас к страху.

Произнеся это, он поднялся и вышел из ресторана.

«Этот разговор произошёл уже значительно позже, после моего возвращения в родные места. Тогда же, вырвавшись из лап экспериментаторов, я решил мотнуть на север, в Сибирь, за полярный круг, или в самое сердце тайги, туда, где, по моему мнению, можно было бы укрыться от эксперимента. Автостоп, открытые товарные вагоны, долгие переходы пешком, постоянные недоедание и недосыпание, не говоря уже об отсутствии элементарной гигиены… Таковы были прелести моего турпохода.

Я опасался появляться открыто в населённых местах, мало ли что могло быть на свете. Обычно я ждал где-нибудь в укромном уголке на краю селения, пока зона безопасности не позволяла мне совершать короткие вылазки в полузаброшенные огороды. На дома мне везло меньше.

Однажды, заблудившись окончательно в лесу, я вышел на одиноко стоящую бревенчатую избу, от которой так и веяло жизнью. По всем признакам она была пустой, но не заброшенной. Хозяева, скорее всего, были где-то недалеко, так что надо было спешить. Временами мне кажется, что к тому времени я уже научился немного воздействовать на зоны безопасности, слишком уж они для меня гладко ложились. Внутри было тепло и уютно. В настоящей русской печке горел огонь. На столе стояли молоко, хлеб, сало. В духовке грелся котелок с борщом. Как в старых добрых сказках. На меня вдруг накатили детские воспоминания, и мне с большим трудом удалось взять себя в руки. Расслабляться было нельзя. С минуты на минуту должны были вернуться хозяева.

Я заканчивал трапезу, когда в дом вошёл здоровенный мужик с шикарной седой бородой. Настоящий лесовик. Пока он раздевался в сенях, я успел убрать следы своего пребывания и юркнул в зону безопасности. Как я и думал, он даже не заметил, что в доме побывал гость. Раздевшись, он сел за стол, достал из буфета бутылку с какой-то аппетитно пахнущей настойкой, выпил, крякнул от удовольствия, после чего принялся есть…

Очнулся я связанным на полу. Напротив меня сидел хозяин с ружьём в руках.

– А теперь говори, только не вздумай врать. Пусть я не Станиславский, но моим «не верю» будет залп из ружья, – приказал он.

Он не шутил. Он совсем не шутил, и усомнись он тогда хоть в одном моём слове, мне бы пришёл конец. К тому же он мог видеть, несмотря на зоны безопасности, а, значит, я был у него как на ладони с самого начала.

– Если я расскажу вам правду, вы не поверите, – пролепетал я.

– А ты рассказывай так, чтобы я поверил.

И я рассказал ему всё, с самого начала. Я рассказал ему о детстве, о своих проделках, о том, за что меня взяли и поместили в эту проклятую спецшколу, про эксперимент, про зоны безопасности, про свой побег и скитания. Я говорил, а он слушал и кивал головой, словно добрый дедушка Фрейд.

– Стало быть, это ты, – сказал он после моего рассказа, – что ж, будем знакомы. Зови меня Фёдором.

– Алексей.

– Значит, Алёшка, – он перерезал верёвку, – долго же ты шёл. У меня и времени-то почти не осталось, чтобы научить тебя танцу по-настоящему…

– Вы будете со мной вальсировать? – спросил я, понимая, что убивать меня он уже точно не будет.

Это было похоже на бросок хищника. Одно мгновение, и ствол ружья направлен мне в голову, и из него рвётся на волю смертоносный заряд. Моя голова каким-то чудом откинулась в сторону, и пуля только оцарапала мне лицо.

– Вот это, Алёшка, и есть танец. Совместное движение с противником. Точное, быстрое, эффективное. Отклонись ты на мгновение раньше, и я бы успел отреагировать, запоздай, и пуля прошла бы сквозь твою голову. Ты танцуешь, танцуешь от природы. Правда, танцор из тебя хреновый, иначе пуля не повредила бы тебе лицо, да и в спецшколу ты бы не попал никогда. Ну да что было, то было.

– Но… – я боялся и хотел спросить.

– Почему я буду тебя учить?

Я согласно кивнул.

– Такие искусства, как танец, не должны исчезать из мира, а тебя прислала сама судьба. Нам суждено было встретиться. Более того, вся твоя предыдущая жизнь была не более чем подготовка к нашей встрече.

– Хотите сказать, что я рождён для того, чтобы научиться у вас танцевать?

– Я не знаю твоего предназначения. Этого не знает никто. Танец же будет тебе служить на том пути, что уготовила тебе жизнь.

Так я остался жить у Фёдора.

Был он диким, по-настоящему диким. Жил практически всю свою жизнь в лесу. В люди выбирался разве что за патронами, солью, крупой, спичками и керосином. Электричества у него не было. Выберется, закупится на весь год, и обратно в лес. Как он только не потерял способность говорить! Ещё меня поражала его эрудиция. Когда он успевал, только он был в курсе практически всего, что творилось в мире.

Целыми днями мы охотились, работали в огороде, ходили в лес по грибы и ягоды. Славные настойки делал Фёдор из тех ягод. Вечерами мы пели пейотные песни. Откуда Фёдор взял такое название! Кастанедами он не увлекался, в Мексике не был, наркотой не грешил. Да и к пейоту эти песни не имели никакого отношения.

Летом возле костра, на земле, зимой на полу в избе мы усаживались поудобней и начинали петь.

– Ммммммммм… – выводили мы так, чтобы звук щекотал нёбо и отдавался эхом в затылке.

– Мммммм… – пели мы, повышая или понижая медленно звук, пока не начинала звучать та единственная нота, которая определяла наше состояние на данный момент.

– Мммммм… – пели мы, и мысли начинали медленно исчезать до полного состояния глубокого покоя, или, наоборот, накатывали чувства, воспоминания, мысли, которые надо было промычать до полного исчезновения.

– Ммммммммм… – пели мы до тех пор, пока звук не превращался в полную тишину, продолжающую вибрировать в наших существах.

– Ммммм…

Когда же пение исчерпывало себя, мы выходили на улицу слушать лес. И лес оживал, открывал перед нами своё лицо, свою душу. Каждая травинка шептала нам свою тайну, и от этого многоголосья сердце разбухало, как вата в воде, и превращалось в цветок.

Тогда только мы начинали танец. Сначала медленно, потом быстрей и быстрей. Со временем мы начинали двигаться, как великие мастера в кино, только у нас не было спецэффектов и отрепетированных движений. Мы превращались в тандем, становились единым существом, единым движением, осуществляемым по незыблемым законам боя, ибо это был бой, настоящий смертельный бой с настоящим смертоносным оружием в руках. Мы могли танцевать часами, и если всё проходило правильно, мы только становились сильней, впитывая в себя энергию окружающего бытия. В случае же ошибки кого-то из нас ждала неминуемая смерть. Таковы были правила танца.

Прошло несколько лет. Я прижился, успокоился, почувствовал себя намного увереннее. За это время я научился танцевать достаточно сносно. Конечно, мастером танца я не стал, но любому непосвящённому мог дать сто очков форы.

Однажды вечером Фёдор пригласил меня за стол. Было время тренировки, но вместо этого он налил нам одной из своих волшебных настоек.

– Послушай внимательно, что я скажу. Скоро меня не станет. Завтра утром начинай рыть могилу. Я покажу, где. Гроб не нужен. Всю жизнь я кого-то ел, так зачем же кому-то мешать съесть меня. Когда всё будет кончено, убери в доме, принеси дрова, возьми все деньги и уходи домой, туда, откуда пришёл. Твоя судьба там. Живи как все, но продолжай танцевать. Танцуй всегда и везде, тогда ты будешь готов к встрече с судьбой.

Я хотел начать возражать, но он меня остановил.

– Я знаю, что говорю, – сказал он резко, – и давай больше не будем об этом. У меня нет времени, чтобы спорить по пустякам.

Мы просидели за столом до самого утра. Когда рассвело, Фёдор выгнал меня из дома копать могилу возле любимого им куста сирени. Ещё до того, как могила была готова, он умер.

Танец никогда не был боевым искусством как таковым, как не был он ни гимнастикой, ни любой другой формой совершенствования себя. Скорее, танец можно назвать пониманием и следованием. Прежде всего, это было пониманием того, что всё вокруг в мире взаимосвязано, и нет ни малого, ни великого, ни хорошего, ни плохого. Есть постоянно меняющийся рисунок бытия, который по своей природе остаётся недвижимым. На словах это выглядит нелогично и противоречиво, согласен, но на деле всё обстоит именно так. Танцевать можно с кем угодно и с чем угодно. Можно танцевать в бою, и тогда тебе не будет равных, можно танцевать с любимой, и тогда танец превратится в саму любовь, можно танцевать с пассажирами в общественном транспорте, с каплей дождя или сухим листом. Так, некоторым людям интуитивно удаётся танец с музыкальными инструментами, красками или словом. Таких людей называют гениями, и они действительно гениальны. В порыве танца они становятся подобными Богу. Настоящий танцор танцует всегда и со всем, что его окружает. Такой танец превращается в следование. Познавший следование не оставляет следов и не дает ряби, ибо и то и другое есть результат сопротивления. Во время следования сопротивление невозможно. Поэтому следующий неутомим и практически бессмертен. Следующий не умирает, он покидает тело и продолжает танцевать, уже свободный от любых ограничений.

Я сделал всё, что сказал Фёдор. Я устроился на работу – слесарем на завод, купил однокомнатную квартиру. Денег Фёдора хватило бы на хороший дом и ещё бы осталось на безбедную жизнь, но я не хотел привлекать к себе внимания. Танец противился роскоши, и я уступил. Я старался быть таким как все, ничем не выделяться среди окружающих, не показывать своего отличия. Я танцевал каждое мгновение, даже во сне. Я был собран, но расслаблен. Танец научил меня быть расслабленным, напрягать только те группы мышц, которые непосредственно участвовали в работе тела, а движения вдоль силовых линий пространства позволяли мне получать энергию там, где другие её растрачивали. Для меня родной город превратился в глубокий тыл врага, где я должен был исполнить предназначение, сущность которого продолжала оставаться для меня загадкой.

Однажды, месяцев через шесть после возвращения, произошёл инцидент, ставший первой моей роковой ошибкой. Возвращаясь с работы, я обнаружил слежку. Это были профессионалы, которых я смог обнаружить только благодаря умению танцевать. Мне бы затаиться, сделать вид, что я ничего не знаю, выследить основного врага, чтобы быстрым ударом лишить его жизни, обезглавить, уничтожить в самом его логове. Во мне же взыграла молодая кровь. Три трупа. Вот и всё, что я получил в результате.

Тогда-то я и нанёс визит экспериментаторам, не понимая, что за личинами королей скрывались обычные пешки. Выпалив из орудия по воробьям, я успокоился, не понимая, что своей выходкой только разворошил осиное гнездо.

У меня подрастала дочь. Догадайся об этом они, и… Худшей ситуации даже представить себе невозможно. Я любил её всей душой, но вынужден был держаться от девочки как можно дальше. Конечно, лучше всего было уехать, бросить всё и уехать, но я не мог вот так уйти от ребёнка. Я старался держать её в поле зрения, старался быть в курсе, проклиная себя за малодушие. Я подвергал её опасности, и понимание этого добавляло изрядную порцию горечи в моё и без того несладкое существование. Я всё больше чувствовал себя уязвимым, беспомощным идиотом, неспособным на единственно правильное решение. Мне оставался только исполненный отчаяния танец одинокого хищника. Я усиленно готовился к бою с очень сильным противником, который я не имел права проиграть.

Ей тогда только-только исполнилось 17. Был конец лета. В саду цвели розы. Она обожала розы, и розы обожали её. Матери дома не было, она дежурила на сутках. Домашние дела были переделаны, и она устроилась с книжкой в небольшой, аккуратной беседке, увитой розами. Едва она прочитала пару страниц, как возле калитки остановилась новая белая «Волга», откуда вышел удивительно похожий на доктора Айболита мужчина и подошел к забору напротив беседки, где сидела она.

– Здравствуйте, – приветливо сказал он.

– Здравствуйте. – Она нехотя оторвалась от книги.

– Лидия Григорьевна Толстопятенко?

– Да.

– Разрешите представиться. Цветиков, профессор Цветиков.

– Слушаю вас.

– Могу я войти?

– Конечно, заходите. Сейчас я принесу чай.

– Спасибо большое. У вас красивые розы.

– Спасибо. Розы – это моя жизнь.

– Замечательное увлечение.

– Подождите немного здесь… Или, хотите, пойдёмте в дом?

– Нет, лучше здесь. В такую погоду, знаете ли, преступление сидеть в помещении.

– Как хотите. Я сейчас.

– Можете не спешить. Я полностью в вашем распоряжении.

– Я сейчас. – Она скрылась в доме.

– Вы какой пьёте?

– Крепкий. Только крепкий и самый крепкий. А вы?

– Я тоже люблю крепкий и без сахара. Странный вкус для девушки. Не находите?

– Отнюдь нет. Я вообще противник делить что-либо на мужское и женское, кроме, конечно, некоторых биологических особенностей, но их не так много. Можете мне поверить.

– Вы изучаете людей?

– В какой-то степени.

– Ой, вы, наверно, по делу пришли, а я вас болтовней отвлекаю.

– Да нет, знаете ли, но если вы настаиваете… Позвольте сначала задать вам один вопрос? – Цветиков словно бы заглянул к ней в душу своими проницательными, добрыми глазами.

– Я вас слушаю.

– Почему, как вы считаете, ваш отец так с вами поступил?

– Не знаю, – её передернуло, – я никогда не видела отца, да и стараюсь о нём не думать.

– В таком случае вас должно удивить то, что я сейчас скажу. Дело в том, что ваш отец любит вас всей душой.

– Странная, в таком случае, у него любовь.

– Он боится причинить вам зло. Подождите, не перебивайте, – не дал ей раскрыть рта Цветиков, – он боится, что мы сможем вас выследить.

Страх начал вползать в её сердце.

– Не стоит меня бояться. Я не маньяк, не злодей. Я учёный. Когда-то мы под эгидой правительства проводили серию экспериментов, участником одного из которых не посчастливилось стать вашему отцу. Так уж случилось, что ему удалось выйти из-под контроля, проявив некие сверхчеловеческие способности. Мы считаем, что они могли передаться вам по наследству.

– Чего вы хотите?

– Я хочу предложить вам добровольное участие в эксперименте.

– Добровольное – это значит, я могу отказаться?

– Вы совершенно правы.

– И что со мной тогда будет?

– Ничего. Останетесь жить, как живёте, так и не узнав, какой потенциал прячется у вас внутри.

– Могу я спросить?

– Конечно. Спрашивайте, что угодно.

– Что это за эксперимент?

– Я не могу вам раскрывать слишком многое. Скажу лишь одно: это очень опасный, требующий мужества и выдержки эксперимент. Вам будет плохо, очень плохо.

– Зачем вы мне это рассказываете?

– Затем, что вы дочь своего отца.

– А если я всё-таки не соглашусь?

– Значит, мы в вас ошиблись.

Минут через тридцать «Волга» увозила её из города».

«Я опоздал. На мою беду, эти люди умели запутывать следы. Будь я более опытным танцором, возможно, я бы успел, но чего сейчас говорить об этом. Я опоздал. Она исчезла в бесчисленных коридорах непознанного, исчезла, не выдержав боли и унижений, исчезла, взяв слишком большое ускорение, чтобы вернуться, чтобы когда-нибудь вернуться в наш грёбаный мир, измышлённый ополоумевшим садистом в семь дней. Она исчезла…

Ударный отряд из десяти человек, и лаборатория в наших руках. Пятнадцать минут, чтобы…

Боль отчаяния и бессилие злобы в совокупности с наукой убивать сделали своё дело. Мы вычистили всех, от охраны и санитаров до высшего персонала и руководства. Вернее, почти всех. Двое всё же ушли: профессор Цветиков – непосредственный руководитель проекта (как нам тогда казалось), и Карл Дюльсендорф – ассистент и правая рука профессора. Дюльсендорф всегда был хитрой лисой.

К счастью, деньги и нужные друзья способны творить чудеса. Не более чем через полгода мы обнаружили Дюльсендорфа. Он даже не сменил фамилию.

На этот раз нас было трое. Нельзя было допустить, чтобы он почуял опасность. Всё прошло гладко, даже слишком гладко. Несколько часов, и Карл с супругой оказались в одном из лабораторных модулей. Самого Дюльсендорфа трогать было нельзя: в любой момент он мог уйти из нашей реальности. Поэтому мы принялись за жену. Мы делали с ней всё, на что была способна наша фантазия, но он держался. Только когда мы начали её медленно убивать на его глазах, он признался, что у Цветикова есть дочь. Мы оставили Дюльсендорфа с трупами жены и неродившегося ребёнка, решив, что смерть для него будет слишком гуманной.

Дочку Цветикова мы нашли уже мёртвой. Кто-то разнёс ей голову, выстрелив в затылок. Скорее всего, она так и не успела ничего почувствовать. Конечно, это мог сделать и Дюльсендорф, но, как мне кажется, это было делом рук самого Цветикова. Фактически он избавил её от мучений.

Найти исполнителя было уже проще. Нам потребовалось не более месяца, чтобы выйти на Редактора – человека, редактировавшего оплошности экспериментаторов. Ещё немного терпения, и…»

«Не зря ему снились тушки. Целое полчище куриных тушек, которых всё несли и несли ему в подарок незнакомые люди со странным выражением лиц. Ох, не зря. Не зря он не хотел ехать, а в самый последний момент, уже перед выходом, у него скрутило кишечник. Да и ребята, обычно весёлые, сегодня вдруг были не в духе. Не зря…

Их уже ждали в самом стратегически невыгодном месте: узкая, только для одной машины дорога, проходящая между старыми, полузаброшенными строениями: то ли складами, то ли ещё чёрт-те чем. Три километра петляющего бездорожья, по которому ни скорость набрать, ни развернуться.

Яркая вспышка, сопровождаемая оглушительным шумом. Ему как-то приходилось стрелять из гранатомёта: два дня потом не мог толком слышать. Нарочито медленно летящая граната, достаточно медленно, чтобы понять, что сейчас будет, и слишком быстрая, чтобы что-либо предпринять. И вот джип сопровождения уже летит вверх тормашками, полыхая вместе со всеми пассажирами.

Ещё два выстрела один за другим. На этот раз из какого-то ужасного стрелкового оружия: пули входили в бронированное стекло, как в промокашку: первая пуля пробила два стекла, одно почти по касательной, разнесла в брызги голову водителя и оставила внушительный след на одной из стен. Вторая пуля через заднее стекло разворотила грудь охранника и застряла где-то в двигателе лимузина.

А к машине уже бежали люди в камуфляже и чёрных масках. Его вытащили из машины, надели ему на голову мешок и засунули, скорее всего, в багажник.

– Вы! – удивился он, когда мешок был снят.

– Да, мой друг. – Дюльсендорф оскалился в ничего хорошего не предвещающей улыбке.

– Но ведь вы…

– А вот здесь вы ошибаетесь. Увы.

– Чего вы хотите?

– Отдайте её нам.

– Нет! Только не это! Делайте со мной всё что угодно, только её не трогайте. – На его лице был ужас.

– Вы бесполезны, мой друг. С позиции эксперимента вы – шлак или отработанный материал. Вы не более чем мусор, а мусор, знаете ли, надо выносить, иначе он начинает вонять и распространять заразу. Другое дело – она. Во втором поколении они иногда способны творить чудеса.

– Что вы хотите с ней сделать?

– Ничего. Я хочу вернуть первую. Кому, как не вам, знать, что категория бонус – это не что иное, как результат ошибочного понимания неких пространственно – энергетических структур, если я, конечно, не ошибаюсь. Так что ничего плохого её не ожидает, в отличие от вас, мой друг. – С этими словами Дюльсендорф выстрелил в своего собеседника.

– Обыщите его, – приказал он Редактору, вытирая платочком следы крови, попавшие на него при выстреле.

Всё это происходило в одном из складов метров за двести от места нападения. Так нагло работали только Дюльсендорф и Редактор. Теперь я точно знал, кто стоит за этим проектом.

Редактор достал из внутреннего кармана убитого записную книжку и отдал её Дюльсендорфу.

– Есть! – воскликнул Карл, найдя нужную запись. – Пошлите по этому адресу нашего златоуста. Мне нужно её добровольное согласие.

– Вы так и будете прятаться, господин Каменев, или, может быть, всё-таки соизволите показаться на глаза? – прокричал он, когда все ушли.

Прятаться больше не было смысла, и я вышел из своего укрытия.

– Как видите, господин Каменев, я тоже заинтересован в том, чтобы вернуть вашу дочь.

– Что вы собираетесь для этого делать?

– Открыть ворота. Что же ещё?

– Что вам для этого нужно?

– Ключи. Только ключи открывают запоры, даже если в роли ключа выступает динамит. – Он довольно засмеялся.

В эту минуту я готов был его убить.

– Полно вам, господин Каменев, нельзя же так, в самом деле. Вы должны быть веселы и здоровы, иначе вы будете плохим ключом.

– Кого ещё вы видите в роли ключей?

– Вторым ключом будет дочь вот этого мерзавца, ну, а третий ключ она обнаружит сама. И ещё. Нашего Редактора в последнее время мучает один и тот же кошмар. Думаю, вам стоит этим заинтересоваться».