Тетрадь пятая. После казни Энгельгардта
Глава первая. Расправа с мародёрами и предателями в смоленской губернии, а также на сопредельных территориях (несколько фрагментов из неизданной антологии партизанских рассказов)
ИЗ ПАРТИЗАНСКИХ РАССКАЗОВ ГЕНЕРАЛА ОТ КАВАЛЕРИИ, ГРАФА АЛЕКСАНДРА ХРИСТОФОРОВИЧА БЕНКЕНДОРФА
В кругу своих домашних (и особливо пред тремя своими дочерьми Анной, Марией и Софьею) граф Александр Христофорович Бенкендорф в последние годы жизни своей не раз рассказывал, как начиналась лихая боевая деятельность его под началом генерал-адъютанта Винценгероде в страшные июльские и августовские дни 1812 года.
При этом граф по причине скромности своей, обычно чересчур был сдержан и, на личных своих заслугах, как правило, предпочитал не останавливаться или делал это вскользь, мимоходом, не задерживая на этом внимание слушателей и сосредоточиваясь исключительно на самом партизанском движении, рисуя примеры доблести народного патриотизма, но не забывая и случаев измены.
Единственное, о чём неизменно утаивал Александр Христофорович, выступая с партизанскими рассказами пред собственными дочерьми, так это об своих бесчисленных любовных похождениях, для коих он даже в напряжённейшей боевой обстановке находил неизменно и время, и силы.
А многие смоленские дамы буквально таяли пред сим лихим рубакою, величали его «нашим любезным защитником» и ради завоевания его благосклонности были готовы едва ли не на всё, ей-Богу!
Но Бенкендорф, и в самом деле, рыцарски оборонял дам и девиц Смоленской губернии, всячески защищая их от мародёров и обидчиков всех мастей. Это был рыцарь и кавалер во всех исконных значениях сих слов. Как же было не обожать его?
Князь Сергей Волконский, партизанивший тогда вместе с ним, даже заметил как-то в шутку: «Истинный покоритель Смоленской губернии, и особливо женской её части, есть на самом деле никто иной, как Александр Христофорович».
Однако тема «Бенкендорф и дамы» весьма щекотлива и заслуживает отдельного исследования, на которое я вряд ли когда-либо решусь: галантные аспекты деятельности исторических фигур никоим образом не соотносятся и не могут соотноситься с моими изысканиями.
В общем, устные рассказы графа Бенкендорфа в целом представляли собою хотя и слишком уж порой сжатую, но всё равно выразительнейшую летопись партизанской войны, насыщенную бесценными свидетельствами.
Можно жалеть лишь о том, что этих свидетельств Александр Христофорович оставил слишком мало, ибо знал он о борьбе на оккупированных французами территориях очень и очень многое, вплоть до мельчайших деталей.
Таков же, кстати, граф был и в писании записок своих: чрезвычайно скуп, церемонен и крайне выборочен — от изложения многих малопочтенных фактов решительно уклонился, но зато, то, о чём писал, излагал исключительно правдиво.
И последнее.
Дабы компенсировать излишнюю скромность графа Бенкендорфа, я вынужден предупредить своих читателей, что Александр Христофорович был правою рукою или первым заместителем генерал-адъютанта, барона Фердинанда Фёдоровича Винценгероде как командира самого первого партизанского соединения в войну 1812 года.
Надобно иметь в виду, что граф Бенкендорф был выдающийся партизанский командир — дерзкий, неустрашимый и справедливый. И когда генерал-адъютант Винценгероде отлучался с докладом к командующему (сначала к Барклаю, а потом к Кутузову), то на его место неизменно заступал именно полковник Бенкендорф, хотя под началом Винценгероде находилось несколько генералов. Барон Фердинанд Фёдорович исключительно доверял Бенкендорфу, и для этого были совершенно все основания.
1
«Милые мои, смею напомнить, что в первые дни августа того великого, достопамятного года Наполеон с основными силами уже приближался к Смоленску.
Некоторые неприятельские части дошли даже до Поречья, Велижа и Усвята. Узнав об этом, генерал Винценгероде тут же направился в леса между Поречьем и Велижем, дабы затруднить противнику производство реквизиций, в коих он уже начал испытывать величайшую нужду. Бросок был сделан резкий, но барон очень даже мог быть резок и неожидан, отчего не раз и одерживал победы над превосходящим врагом.
Велиж по ряду веских причин (одна из них, как я полагаю, в том, что неприятель кем-то был предупрежден о нашем движении) взять нам не далось, и тогда наш отряд отправился к Усвяту. Должен сказать, что неприятель уступил сию позицию совершенно без сопротивления.
Сей Усвят по положению своему представлял довольно большие выгоды, и мы остались там на несколько дней, употребив их на прочёсывание леса небольшими партиями. Мы врасплох нападали на неприятельских мародёров и почти без боя захватили множество пленных.
Затем отряд Винценгероде прибыл к воротам Витебска и навел ужас на весь тамошний гарнизон. Комендант его поспешил притянуть со всех окрестностей караулы и фуражиров. Однако ж значительное число их таки попало в руки наших неустрашимых казаков. Тогда, насколько помню я, захвачено было свыше восьмиста пленных, и триста из этого числа, признаюсь, захватил предводительствуемый мною авангард.
Генерал-адъютант Винценгероде получил затем известие о решительном направлении на Смоленск, которое принимал граф Барклай де Толли, и решил приблизиться к нему. И с этой целию двинулся барон на Велиж, покинутый уже противником после нашего движения на Витебск. То бишь, когда наш отряд двинулся на Витебск, комендант оного в страхе призвал к себе команды, находившиеся в Велиже. Итак, Велиж был пуст от неприятеля.
Я же со своим авангардом был в это время уже у Полоцка. Генерал Винценгероде прислал через одного жида приказание идти безостановочно с ним на соединение, а сам двинулся далее.
Наверное, это ужасно скучные вещи, но иначе не понять, что именно тогда делал Винценгероде со своим летучим корпусом в тылу противника.
Итак, жидовский курьер передал мне приказание барона идти к нему.
Вообще, дорогие мои, вы должны знать, что мы тогда не могли нахвалиться усердием и привязанностию, которые высказывали нам в ту пору (летом 1812 года) жиды, заслуживавшие тем большей похвалы, что они ведь должны были опасаться мщения как французов, так и местного населения. Всё так.
Но дело в том, что жиды ещё более опасались и не хотели возвращения польского правительства, при коем они подвергались всевозможным несправедливостям и насилиям, и горячо желали успеха российскому оружию. Вот они и помогали нам, рискуя своею жизнию. Таково моё объяснение, господа.
Да, вот что ещё, дорогие мои, надобно иметь в виду. Польские дворяне белорусских губерний мечтали во что бы то ни стало освободиться от российского владычества, полностию готовы были предаться французам, и они дорого заплатили за это.
А крестьяне их с приходом врагов наших, сочли себя свободными от ужасного и бедственного рабства, под гнетом которого они находились благодаря скупости и разврату дворян. И стали крестьяне бунтовать почти во всех деревнях, переломали мебель в домах своих господ и находили в разрушении жилищ столько же варварского наслаждения, сколько последние употребили искусства, чтобы довести их до нищеты.
Господа эти, сущие подонки, для защиты от собственных крестьян обратились к французской страже, но это ещё более возбудило бешенство народа. А французские жандармы оставались равнодушными свидетелями беспорядков, или же просто не имели средств, чтобы им помешать.
Я сделал 124 версты в 36 часов и прибыл в Велиж в ту минуту, когда генерал Винценгероде готовился уже оттуда выступить в сторону пределов Смоленской губернии. Мы отправились по большой дороге, ведущей из Витебска через Поречье и Духовщину, на Дорогобуж.
Так как мы — разумею, ясное дело, весь отряд Винценгероде — находились тогда в тылу французской армии, то неприятельские партии, наводнявшие со всех сторон смоленский край, сжигали и грабили деревни, часто стесняли и часто останавливали наши движения.
Повсюду находили мы следы погромов и святотатств и везде мы спешили на помощь несчастным жителям. И с наслаждением спешили на помощь, ведь она воодушевляла смолян на борьбу.
Вид наших войск и пленных, число коих увеличивалось на каждом переходе, произвел самое лучшее впечатление и придал смелости нескольким помещикам и исправникам, которые вооружили крестьян и начали искусно действовать против общего врага.
Таковое поведение смолян, дорогие мои, было совершенно великолепно и радовало, согревало даже наши воинские сердца.
А то, что едва ли не все польские помещики белорусских губерний хотели найти у французов, у захватчиков земли русской управу на своих же крестьян — то было не только возмутительно, но и противно. До сих пор трясет от возмущения, как припоминаю об этом.
Отрадней, без сомнения, думать, как встретили неприятеля в Смоленской губернии.
Конечно, и там происходило всякое, но главное — возникла и успешно действовала целая цепь партизанских группок и полноценных партизанских отрядов, и цепь эта фактически охватила целиком всю губернию.
В общем, подвиг подполковника Энгельгардта, отлично всем вам известный, родные мои, совсем не случайно произошел именно на смоленской земле, обильно политой кровью не только наших людей, но и кровью солдат и офицеров „Великой армии“.
Так что именно при самой горячей поддержке смолян генерал-адъютант Винценгероде со своим летучим корпусом и смог нанести по тылам „Великой армии“ целую серию довольно-таки ощутимых ударов.
Образно говоря, тогда было подрублено несколько наиважнейших артерий, кои питали жизнеспособность громадных войск неприятеля».
2
«Родные мои, ненаглядные! Вы уже совсем взрослые и должны всё знать об той поре.
Доченьки мои милые, долг и честь я неизменно ценил и ценю превыше всего. Но должен вам признаться как на духу, что в пору партизанства мой военный лагерь напоминал скорее воровской притон.
Он был переполнен крестьянами, вооружёнными самым разнообразным оружием, отбитым у неприятеля. Каски, кирасы, кивера, всевозможные мундиры представляли собою донельзя странное соединение с огромными бородами и крестьянскою одеждою. Множество тёмных личностей являлись беспрерывно торговать добычу, едва ли не ежедневно поступавшую в лагерь.
Была масса пленных — солдаты, офицеры и женщины всех тех народов, что пошли против нас в 12-м году.
Новые экипажи, ясное дело — награбленные, всевозможные товары, начиная с драгоценных камней, шалей и кружев и кончая даже бакалейными товарами.
Французы, закутанные в атласные мантильи и крестьяне, наряженные в бархатные фраки или в старинные камзолы. Зрелище было хоть куда!
А золото и серебро в этом лагере обращалось просто в страшном изобилии.
Крестьяне, следовавшие всюду за казачьими партиями, брали из добычи скот, плохих лошадей, повозки и одежду, захваченную у пленных.
И тут я обязан раскрыть неприглядное одно обстоятельство, касающееся пленных. Нам было до крайности трудно спасать их жизни. Да, именно так. И знаете, по какой причине? Из-за крайней жестокости крестьян. Да, их хижины были обращены в пепел, а церкви осквернены. Как же мы могли чинить препятствия их мщению?
И не могу не сознаться: при самых ужасных сценах мы ещё должны были делать вид, что их одобряем, и хвалить крестьян за то, что на самом деле заставляло волосы подыматься дыбом.
Однако ж не могу не заметить, что к славе народа нашего на этой отвратительной картине обильно проступали и добродетельные черты.
Никогда ещё русский мужик не обнаруживал, детки мои, большей привязанности к родной вере и своему отечеству, большей преданности к нашему императору, чем тогда — страшным летом 1812 года.
Да, мужик мстил, мстил буйно и некрасиво, но нужно помнить, родные мои, что враг сильно рассердил его и вывел из себя. Я ни в коей мере не одобрял и не одобряю сейчас мужицких расправ над пленными, но вполне понимал, отчего это делалось. Постарайтесь понять и вы.
* * *
Когда русские армии двинулись от Смоленска в московском направлении, а вдогонку им кинулся Наполеон со своими основными силами, прямо вслед за Наполеоном поспешил и Александр Христофорович Бенкендорф, возглавлявший в ту пору авангард летучего корпуса генерал-адъютанта Винценгероде. Но он потом из-под Москвы несколько раз возвращался в Смоленскую губернию с лихими наездами, дабы поддержать тамошних партизан и не дать в обиду местное население. Тогда-то он как раз и познакомился с подполковником Энгельгардтом и оказывал даже содействие его небольшому, но решительному партизанскому отряду.
Вот один из рассказов (прелюбопытнейший, на мой взгляд) Александра Христофоровича, связанный как раз с его пребыванием в Смоленской губернии:
„Был такой случай. В имении, принадлежавшем одной княгине Голицыной, засели французские мародёры. Я предложил им сдаться, но они решительно отказались. Пришлось мне спешить драгун и даже выбивать двери домов и даже идти на штурм. В итоге все мародёры были нами перебиты.
Овладев деревней, мы напрасно искали её жителей — все избы были пусты. Прекрасный дом княгини весь был открыт настежь. После грабежа уцелели там одни только часы, и продолжали бить среди полнейшего разрушения.
Я отправился осматривать сад и вошел в роскошную оранжерею, в самом конце коей я и приметил нескольких мужиков и баб. Они были счастливы, узнав от меня, что все французы перебиты. Потом собралась вся деревня. Крестьяне с удовольствием дали всё, что необходимо было для продовольствования моего отряда.
Интересно, что один из мужиков обратился ко мне от имени всех и просил дозволения бросить в пруд, то бишь утопить, одну из деревенских баб. Я, ясное дело, изумился и пожелал узнать причину такой странной просьбы.
Тут-то мне и рассказали, что по спешном отъезде княгини Голицыной сами жители деревни вырывали в погребе ямы и уложили туда серебро и наиболее ценную утварь своей госпожи. А эта крестьянка, смерти которой теперь требовали от меня, имела низость указать на эти ямы французам.
Я высказал предположение, что сия крестьянка была вынуждена к тому побоями. Так и оказалось. Её долго секли и она до сих пор больна вследствие этого, но жители деревни были убеждены, что всё равно она никак не имела права предавать интересы своей госпожи.
Я решил было, что княгиня Голицына была для своих крестьян ангелом доброты, но потом я узнал, что она обращалась с ними весьма худо.
Милостивые государи и государыни! Вот, что есть истинная преданность! Вот, что есть подлинная привязанность наших отечественных земледельцев к господам своим.
Пример сей, конечно, чрезвычайно удивителен, но при этом он, доложу я вам, абсолютно реален. Вообще, в сем рассказе моем нет вымысла ни на гран“.
Граф Александр Христофорович, насколько можно судить теперь, не был особо увлекательным рассказчиком, вообще не был говоруном, и ему абсолютно не было свойственно мастерство прилгнуть. Но он был отважный, даже дерзкий партизан, совершенно неустрашимый, принимал участие во многих важных наездах на противника, совершавшихся летучим корпусом Винценгероде летом и осенью 1812 года.
Бенкендорф активно участвовал в партизанской войне, много чего знал об ней и честно рассказал об этом, излагая факты скупо, порой чересчур моралистично, но зато чрезвычайно правдиво.
Рассказы графа не слишком эффектны, может быть, но им стоит верить. Их фактологическая основа бесспорна. Правда, выводы Александр Христофорович подчас делал слишком уж прямолинейные — ну, да Бог с ними.
Зато Бенкендорф как рассказчик был честен, не скрывал массовых расправ над пленными и ещё того, что расправы сии дозволялись, допускались сверху, хотя и негласно. И ничего он не приукрашивал, в том числе и своей роли в партизанском движении.
Но самое неожиданное, что граф защищал крестьян от обвинений в мародёрстве, а расправы их над пленными объяснял местью захватчикам земли русской.
И уж самое удивительное то, что Александр Христофорович защищал крестьян российских (и смоленских в том числе), не только словом, но и делом. Вот его собственное признание на сей счёт:
„Получил я приказ обезоруживать крестьян и расстреливать тех, кто будет уличён в возмущении. Приказ сей, признаюсь, меня удивил и сильно, ибо он не никак не соответствовал преданному и великодушному поведению крестьян.
Я отвечал, что не могу обезоружить руки, которые сам же и вооружил и которые всеми силами служили уничтожению врагов отечества.
И как я мог называть мятежниками тех, кто жертвовали жизнию для защиты своих церквей, независимости, жен и жилищ?!
Изменником является как раз тот, кто в такую священную для России минуту осмеливается клеветать на самых преданных её защитников. Так прямо я и написал.
Ответ мой, достигнув самых верхов, произвел там весьма сильное впечатление. И он уничтожил в итоге некоторые опасения, которые старались внушить государю императору, что навлекло на меня вражду некоторых петербургских интриганов.
Но и что с того? Зато бесчестные репрессии в отношении крестьян, принимавших участие в возмущениях 1812 года были, слава Господу, прекращены. Его Величество встал на мою сторону“.
Интересно, что более или менее сходным образом, в прокрестьянском духе, докладывал Александру Павловичу и другой штаб-офицер при бароне Винценгероде — ротмистр князь Сергей Волконский, будущий декабрист. Вот диалог последнего с императором:
„„Каков дух армии?“ — Я ему отвечал: „Государь! От главнокомандующего до всякого солдата, все готовы положить свою жизнь к защите отечества и Вашего Императорского Величества“.
„А дух народный?“ — На это я ему отвечал: „Государь! Вы должны гордиться им; каждый крестьянин — герой, преданный Отечеству и Вам“.
„А дворянство?“ — „Государь! стыжусь, что принадлежу к нему — было много слов, а на деле ничего““.
Так что разрыв между шефом корпуса жандармов и будущим бунтовщиком, сосланным в Сибирь на самом деле не так уж велик.
Итак, граф Бенкендорф, оказывается, позиционировал себя как защитника крестьян, непосредственно принимавших участие в партизанской борьбе 1812 года или помогавших войскам нашим в уничтожении или захватывании в плен солдат и офицеров „Великой армии“.
Ничего не скажешь — лихо! Таки удивил Александр Христофорович. Ай, да шеф корпуса жандармов, управлявший фактически безопасностью российской империи при Николае Павловиче, прыгнувший из партизан в кресло первого жандарма могучего нашего государства. Прыгнуть-то граф прыгнул, но при этом партизанской своей закваски, что удивительно, не растерял.
Итак, Бенкендорф, хоть и не одобрял, но некоторым образом признавал законность крестьянских возмущений летом и осенью 1812 года. Более того: граф Александр Христофорович отстаивал данную свою точку зрения перед вышестоящими лицами. Ратовал пред начальством и даже пред высочайшею особою за крестьян-партизан и за содействовавших им.
Всё это выглядит красиво и благородно, но на деле оно ведь означало оправдание массовых убийств. Да, именно так, и никак иначе!
Хотя уничтожать варварски подряд всех попадающихся под руку пленных, буквально сотнями, если не тысячами, какая же эта праведная месть, скажите на милость? И какая же тут может быть законность?! И какое может быть этому оправдание?
Интересно всё-таки рассуждал бывший лихой партизан, граф Александр Христофорович Бенкендорф. Стоит призадуматься и попытаться понять, но мне это не очень пока удаётся. Более того, в рассуждениях графа я вижу серьёзенейшие логические провалы.
Разве из-за того, что разорены довольно убогие крестьянские хозяйства и осквернены сельские христианские храмы, можно без разбора убивать всех пленных, голодных, оборванных, замерзающих?! И двигало ли крестьянами именно чувство мести?
Думаю, скорее тут просто была впервые появившаяся после восстания Пугачёва возможность чуть ли не с дозволения начальства кроваво побуянить.
Жизнь пленных оказывалась в полнейшем распоряжении крепостных крестьян, и вот это-то их очень даже устраивало, приносило массу удовлетворения, что понятно: раб доволен, ежели появляется у него возможность оказаться в положение рабовладельца.
Таково моё объяснение, даваемое на основе понимания крестьянской психологии.
Бенкендорф же явно романтизировал мотивы, которые двигали крестьянами, когда они захватывали группы пленных и расправлялись с ними.
Я не могу даже в самом условном виде признать, что можно брать партии пленных и целиком всех их расстреливать, и совсем уже не постигаю я, как можно находить, пусть и с оговорками, хоть какой-то смысл в такой бессмысленной жестокости.
Здесь налицо самый настоящий либеральный гуманизм, из самых лучших побуждений оправдывающий кровопролитие. Самое изумительное тут то, что ростки либеральных идей отыскиваются у Бенкендорфа, у этого охранителя, известного своим воинственным и последовательным консерватизмом. Так что выходит, и самого графа Александра Христофоровича не обошла стороной либеральная зараза.
Но в данном вопросе надобно ещё серьёзно разбираться — это как-нибудь потом, а покамест переходим к рассказам другого партизана.
Ежели граф Бенкендорф как партизан не слишком известен и, пожалуй, незаслуженно забыт, то особа, к коей мы сейчас переходим, давно стала настоящей партизанской знаменитостью. И эта партизанская знаменитость поведала в своё время немало потрясающих случаев, которые весьма выразительно и точно могут проиллюстрировать интересующую нас сейчас тему „Расправа с мародёрами и предателями в Смоленской губернии в 1812 году“.
А настоящая тема в первую очередь нужна нам как фон к описанию подвига подполковника Павла Ивановича Энгельгардта, который является главным объектом настоящего повествования.
Кстати, раз уж мы заговорили об отношении графа Бенкендорфа к расправам крестьян над пленными, заодно можно отметить и следующее.
Да, Энгельгардт убивал солдат и офицеров „Великой армии“, наводнивших родную его Смоленскую губернию. Павел Иванович считал, что имеет полное право на подобные действия. Однако совсем было бы другое дело, ежели бы он стал уничтожать всех подряд бегущих в страхе неприятелей, уже не нападавших, а только защищающихся, на самом деле ищущих лишь возможности поскорее покинуть пределы российской империи.
Братья Лесли, например, отказались от участия в подобных акциях добивания деморализованного противника, как несовместимых с их дворянским достоинством; не сомневаюсь, отказался бы и наш Энгельгардт.
Нападать на сильного противника и уничтожать его — это было достойно дворянина и украшало его. Добивать же противника бегущего, слабого и уже не помышляющего о сопротивлении — это было никак не достойно дворянина.
И ещё. Энгельгардт защищал своё имение, свой родовой клочок земли и уничтожал тех, кто посягал на этот клочок. Выискивать же рассеявшиеся по губернии и бегущие остатки „Великой армии“ он никоим образом не стал бы. Защищать Дягилево — это да! Но не более того.
ИЗ ПАРТИЗАНСКИХ РАССКАЗОВ ДЕНИСА ДАВЫДОВА
Как довелось мне узнать из некоторых устных источников, Денис Давыдов, популярный поэт, крупный скандалист и знаменитый партизан, довольно остро переживал казнь подполковника Павла Ивановича Энгельгардта; главное, что возмущало Давыдова, так это самый факт измены — то, что собственные крестьяне донесли на барина своего врагам земли русской.
И Денис Давыдов не просто переживал по данному поводу. Будучи натурой чрезвычайно горячею, находился он при получении известия о расстреле 15 октября в самом настоящем бешенстве. „Убить предателей“, живыми в землю закопать», — рычал он.
Интересно, что истории, подобные энгельгардтовской, происходили в 1812 году чуть ли не на глазах Давыдова, и он даже принимал в них участие на правах судии, являлся воплощением справедливого отмщения за измену.
Предоставляем слово самому «поэту-партизану».
Это несколько из многочисленных партизанских его рассказов, говоренных им не раз в светском обществе города Пенза, куда он частенько наезжал из имения своего Маза Сызранского уезда Симбирской губернии.
1
«Милостивые государи и любезные дамы! История, которую на сей раз хочу поведать вам, следующая. Уверен, она вас всех удивит, озадачит и даже взбудоражит, а главное — вы на деле убедитесь, что за страхи и ужасы сопровождали великую военную кампанию 1812 года.
Итак, приступаем.
Случилось, увы, так, что дворовые люди отставного майора, почтенного Семёна Вишнёва вошли в сговор с французскими мародёрами и прикончили господина своего.
Если крестьяне-изменники из сельца Дягилева, донося на господина своего, подполковника Энгельгардта, как видно, мечтали о волюшке, о возможности не выходить на барщину, то дворовые майора Вишнёва действовали исключительно в целях грабежа.
Вообще, упомянутые вишнёвские дворовые уподобились самым настоящим разбойникам. Звали их Ефим Никифоров и Сергей Мартынов.
И они не ограничились убиением своего господина. Ефим Никифоров, опять же соединясь с французами, убил отставного поручика Данилу Иванова, а Сергей Мартынов наводил французов на известных ему богатых поселян. Более того, Мартынов самолично убил управителя села Городище, разграбил церковь, вытащил — тут прошу дам прикрыть на миг прелестные свои ушки — из гроба труп помещицы, стрелял даже по казакам.
Собственно, Ефим Никифоров и Сергей Мартынов образовали совместно с французскими мародёрами единую шайку. Факт крайне прискорбный и даже чудовищный, но он имел место, дамы и господа.
При появлении в той стороне моей партизанской партии, францы быстренько разбежались и скрылись, а вот Сергея Мартынова удалось захватить. И я немедленно рапортовал о том начальнику ополчения и приготовил примерное наказание.
Это случилось 14-го числа сентября месяца 1812 года. Незабвенный подполковник Энгельгардт был жив ещё и, кажется, не подвергся пока даже первому аресту своему.
А уже 21 сентября пришло мне повеление расстрелять преступника — разумею Сергея Мартынова, грабившего городищенскую церковь и творившего другие безобразия в общей компании с французами.
И я тотчас же разослал объявление по всем деревням на расстоянии десяти верст, дабы крестьяне собрались в Городище, где до того свирепствовал Мартынов. Были в Городище особо приглашены и четыре священника из окружных сел.
22-го числа, с самого утра, преступника исповедали, надели на него белую рубаху и после этого в сопровождении караула подвели к той самой городищенской церкви, которую он до того жесточайше грабил вместе с французскими мародёрами.
Мартынову велели опуститься на колена. Прямо пред ним стояли священники, на одной черте с ними расположился взвод пехоты. За священниками же расположился народ, а за народом стояли полукружием казаки и гусары, члены моей партизанской партии.
Мартынова отпевали… живого.
Надеялся ли он на прощение? До какой степени укоренилось безбожие в нём? Или им до полнейшей бесчувственности овладело отчаяние?
Вот вопросы, которые в тот момент овладели мною. Ответа у меня не было и нет. Могу только сообщить, что во время богослужения Сергей Мартынов ни единого разу не перекрестился.
Когда служба была окончена, я велел народу и отряду расступиться, а преступнику сказал, дабы он поклонился на все четыре стороны. Затем по моему знаку Мартынова отвели далее и завязали ему глаза. Тут он же затрепетал, окончательно поверив в реальность происходящего.
Взвод подвинулся и разом выстрелил. Партия моих партизан на всякий случай окружила зрителей, хранивших испуганное молчание.
Степан Храповицкий, один из офицеров моей партизанской партии (славный воин, он командовал эскадроном ахтырских гусар, вышел вперёд и зачёл следующее:
„Так карают богоотступников, изменников отечеству и ослушников начальства! Ведайте, что войско может удалиться на время, но государь, наш православный царь, знает, где зло творится, и при малейшем ослушании или беспорядке мы снова явимся и накажем предателей и безбожников, как наказали разбойника, пред вами лежащего; ему и места нет с православными на кладбище“.
Когда Храповицкий смолк, вышел вперёд один из священников, поднял крест и прокричал:
„Да будет проклят враг Господа нашего и предатель царя и отечества! Да будет проклят!“
После этого в молчании все стали расходиться».
2
«Около Дорогобужа явился ко мне вечером некто Масленников, Московского гренадерского полка отставной подполковник. Он был в оборванном мужицком кафтане и в лаптях.
Оказалось, что мой партионный майор Храповицкий знал его с самого детства. Ясное дело, вопросы следовали один за другим. Потом Масленников поведал и о приключившемся с ним несчастии.
Рассказал нам сей Масленников, как не успел выехать из своего села до прихода неприятеля по причине случившегося наводнения, как враги ограбили его и как он едва спас последнее своё имущество, испросив у вяземского коменданта (француза, естественно) охранный лист.
Мы полюбопытствовали видеть лист сей, и с изумлением там прочли, что господин Масленников освобождается от всякого постоя и реквизиций в уважение обязанности, добровольно принятой им на себя, продовольствовать находившиеся в Вязьме и проходившие чрез город сей французские войска.
Приметя удивление наше, Масленников, хотя и с замешательством, но поспешил уверить нас, что сии слова поставлены в охранном листе единственно для спасения его от грабительства и что на самом-то деле он никогда и ничем не снабжал войска французские в Вязьме.
Мы замолчали. Сердца наши готовы были поверить, хотя, конечно, нельзя было совсем исключить того обстоятельства, что он мог ухватиться за всякий способ для сохранения своей собственности. Но стало нам как-то неуютно.
Скоро Масленников отправился в село своё, находившееся верстах в трёх от деревни, в коей мы ночевали. Он взял слово с нас, что на следующее утро мы приедем к нему завтракать.
На рассвете изба моя окружилась вдруг просителями — явилось более ста крестьян из окрестных сел. Все они пали к ногам моим с жалобою на отставного подполковника Масленникова.
А один седобородый старик, имевший совсем уже ветхий вид, на правах патриарха произнес целую речь:
„Ты увидишь, кормилец ты наш, ни один „хранц“ (имееется в виду француз) до его него и не дотронулся, он-то с ними как раз и грабил нас и посылал в Вязьму. И разорил всех подчистую. У нас ни синь-пороха не осталось по его милости!“
Я поскакал в село Масленникова, велев всем просителям отправляться за мною, стоять там скрытно за церковью и без моего особого приказания к господскому двору не приближаться.
Село, принадлежавшее Масленникову, напоминало благословенный остров, чудом спасшийся после всеобщего потопления. Село, церковь, господский дом, избы крестьян — всё было в цветущем состоянии.
Понятно, я тут же уверился в справедливости жалобщиков. Опасаясь, дабы после ухода моего страдальцы сами управы не сделали и тем не подали бы почина к мятежу и безначалию, я решился принять на себя подвиг беззаконный, хотя и спасительный.
Меж тем, товарищи мои сели за сытный завтрак. Я же не взял в рот ни крошки, не пригубил не капли, помалкивал и как бы даже не замечал учтивостей хозяина, который видя меня сумрачным и безмолвным, рассыпался ещё более.
Когда завтрак был, наконец, окончен, Масленников показал нам одну горницу, нарочно для оправдания себя им приготовленную. В горнице той все мебели были изломаны, обои нещадно ободраны и пух разбросан по полу. „Вот, — со слезою в голосе сказал Масленников, — вот, что эти злодеи французы наделали!“
Я продолжал молчать, но подал потаенно от хозяина знак вестовому, чтобы звал просителей. Потом довольно сухо простился с Масленниковым и вышел на улицу, стал садиться на коня своего. Тут показалась толпа просителей. Я, делая вид, будто не знаю, кто они, спросил: „Кто такие?“
Просители отвечали мне, что они окрестные крестьяне, и стали жаловаться на Масленникова. Он же начал уверять, что они бунтовщики и изменники, но при этом бледнел и трепетал.
„Глас божий — глас народа!“ — сказал я строго Масленникову и велел казакам разложить его и дать ему двести ударов нагайками.
По окончании экзекуции я спросил просителей, довольны ли они. Тут давешний старик, тот, что речь говорил, начал требовать возвращения похищенного.
Чтобы прервать разом все претензии, весьма законные, кстати, я схватил старика за бороду и сказал сердито: „Врешь! Этого быть не может. Вы что, не понимаете, что всё похищенное давно французами израсходовано. Где ж его взять теперь? Мы все потерпели от нашествия врагов, но что Бог взял, то Бог и даст. Так что ступайте по домам и будьте довольны, что разоритель ваш наказан, да так, как помещиков никогда не наказывали. В общем, чтобы впредь я не слышал от вас ни жалоб, ни шуму. А теперь ступайте!“
После чего вскочил я на своего коня и уехал».
* * *
Да, ничего не скажешь — интересно получается: мужиков, мародёрничавших вместе с французами, расстреливали да вешали, а дворянина, пошедшего на измену государю да отечеству, ревностно снабжавшего вражескую армию продовольствием и фуражом и грабившего ради этого своих соотечественников, — его только лишь для острастки отстегали нагайками, и всё, более никакого наказания.
Впрочем, тогда это, как видно, находили вполне естественным, ведь сам Давыдов ничего зазорного в рассказанной им истории не находил.
Во всяком случае, дворянина-изменника наказали лишь для виду, дабы пострадавшим не было обидно. И без каких-либо серьёзных последствий для изменника. Таков факт, неприятный, но очевидный.
3
«Гоня вовсю неприятеля, долетели мы и до Смоленской губернии. Пленных стало у нас немерено, и все были даже не в жалком, а в жалчайшем состоянии.
Прибыли под Вязьму. Пленных взяли до трёх тысяч. И стали мужики тамошние выкупать у казаков пленных, говорили, что для работы в поле. А потом сведали мы, что мужики как только заполучали пленных, тут же лишали их всех жизни. И приняло это потом, господа, такие чудовищные размеры, что кончилось наше терпение.
Надо было что-то делать. И приказал атаман Платов „давать пардон неприятелю“, как он выражался. Дело тут было вовсе не жалости атамана к несчастным пленным, а в том, что мужики мстительные лишали его славы, ибо слава Платова зависела от числа пленных.
В общем, атаман решительно отказался оставлять пленных на попечение мужиков, ибо убивали те их нещадно. Бывало даже — признаюсь, покамест дам нет поблизости, — что по пятьдесят человек заживо закапывали. И Платов, дабы слава его не страдала, стал выделять особые команды для конвоирования тех, кто сдался в плен. И это немного умерило дикие и бессмысленные мужицкие расправы».
4
«При подходе к селу Спасскому разъездные моей партизанской партии захватили несколько неприятельских солдат, грабивших в окружных селениях. Так как число пойманных было не слишком велико, то я велел сдать их старосте села Спасского, дабы он отвел их в Юхнов, в коем не было вражеских войск.
В то время как арестованных проводили мимо нас, офицеру моему Бекетову показалось, что один из них похож не столько на француза, сколько на коренного русака. Я остановил его и начал беседу.
Он пал на колено и признался, что он бывший Фанагорийского полка гренадер и что уже три года состоит во французской военной службе унтер-офицером. Можете, представить, дамы и господа, крайнее наше изумление и даже ужас.
„Как? — не в силах скрыть охвативший меня трепет, воскликнул я. — Ты — русский и проливаешь кровь своих братьев? И теперь ещё грабишь совместно с врагами нашими родные села?“
„Виноват! — отвечал пленный — Умилосердитесь, помилуйте!“
Я послал гусар собрать в Спасское всех жителей окружных деревень, и старых и младых, и баб, и детей, то бишь всех собрать.
Когда все явились, я рассказал об ужасающем проступке сего изменника, а потом спросил всех, находят ли они виновным его?
Несколько человек сразу же ответили, что виновного надобно засечь до смерти, человек с десять сказали — повесить, некоторые крикнули — расстрелять.
Словом, все до единого ратовали за смертную казнь.
Тут я велел моим ахтырским гусарам подвинуться с ружьями и завязать пленному глаза, что и было тут же проделано.
Гусары по моему приказу выстрелили, и изменник пал мертвым.
Справедливость восторжествовала как будто, но на душе у меня всё равно было муторно. И ещё одолевали меня разного рода сомнения.
Я думал: где же корни, почему вдруг тянет изменять самому святому, что есть у нас всех — Отечеству нашему? И где корни того, когда начинаешь вдруг грабить своих соотечественников?
И никакого ответа не было у меня. И нет до сих пор.
Признаюсь, я совершенно не понимал и не понимаю, как можно изменить Отечеству. Как можно изменить женщине, понимаю вполне, но как предать Отечество — нет. Не постигаю.
Самих же изменников я бешено презирал всегда и люто ненавидел, при этом презирал и ненавидел гораздо более даже, чем прямых врагов земли русской.
После каждого соприкосновения с изменником у меня неизменно оставалось какое-то гадливое чувство, как после встречи с нечистью.
Да, надобно было срочно выпить, дабы забыть о происшедшем. Так я и сделал, но бывшего гренадера Фанагорийского полка до сих пор помню.
Нет, мне вовсе не жаль его.
Я ещё вполне могу понять, что он поступил во французскую службу. Но как же он мог грабить совместно с врагами землю родную? Непостижимо! Это никак не укладывалось у меня в голове и не укладывается до сих пор, признаюсь я вам».
НЕСКОЛЬКО ЗАМЕЧАНИЙ ПУБЛИКАТОРА
А вот отставной подполковник, владелец сельца Дягилево, Павел Иванович Энгельгардт, увы, так и не был никогда отмщен. Крестьяне-доносчики, крестьяне-изменники, как видно, не понесли никакого наказания. Во всяком случае, нам об этом ничего неизвестно.
Никаких точных сведений о дальнейшей судьбе тех, кто написал доносы на Энгельгардта французским властям, не было и нет. И значит, никакому наказанию они так и не были подвергнуты, в противном случае это непременно отразилось в официальной документации.
И всё же в целом справедливость летом и осенью 1812 года восторжествовала. Но именно что в целом — сию оговорку сделать необходимо. Трагический случай с Энгельгардтом, потрясший государя Александра Павловича, попал в частности. Общая же ситуация была несколько иной, вовсе не такой страшной, как кажется, если судить по одной лишь истории с Энгельгардтом.
Когда партизанские партии двигались вслед за бегущими остатками «Великой армии», то они отлавливали и уничтожали орды захватчиков, едва ли не сплошь превратившихся в мародёров. Вот показательнейшая запись в этом смысле, сделанная Денисом Давыдовым: «Не доходя три версты до большой дороги, нам уже начало попадаться несметное число обозов и куча мародёров. Всех мы били, рубили без малейшего сопротивления. Когда же мы достигли села Рыбково, то попали в совершенный хаос! Фуры, кареты, телеги, конные и пешие солдаты, офицеры, денщики и всякая сволочь, — всё валило толпою. Если бы партия моя была бы вдесятеро сильнее, если бы у каждого казака было бы по десяти рук, то и тогда невозможно было бы захватить в плен десятую часть того, что покрывало большую дорогу».
Всё так. Но вот, что ещё крайне важно. Партизаны ловили и наказывали также и мародёрничавшую часть местного населения. Это было справедливое возмездие. Имели место и расправы партизан с мародёрами абсолютно всех мастей.
Но тут я вынужден сообщить ещё один факт, который по чудовищности своей может показаться странным и даже невероятным.
Можно, конечно, сему факту не верить, но он приведен в солидном мемуарном источнике. С другой же стороны, известно ведь, что мемуары частенько врут, в том числе и вполне как будто солидные.
Итак, один неожиданный дополнительный штришок к теме «Партизаны и мародёрство», без которого, как представляется, не обойтись.
Наполеоновскому маршалу, графу Гувьон Сен-Сиру, между прочим, одолевшему Витгенштейна у Полоцка 7 августа 1812 года (за это сражение он как раз и получил маршала), принадлежат четырёхтомные мемуары «Memoires pour servir à l’histoire militaire».
И в них (а именно — в третьем томе) автор, в частности, приводит реальные примеры того, как русские партизаны нападали не только на обозы неприятеля, но даже и на собственные отступающие войска.
Страшные слова!
Да, партизанских отрядов было тогда множество (в одной Смоленской губернии не менее пяти десятков), и были они разные; может, некоторые из них и напоминали порой разбойничьи шайки — кто знает?!
Я лично об этом судить никоим образом не берусь и не решусь! Но не упомянуть мемуаров наполеоновского маршала Гувьон Сен-Сира и сообщаемых там фактов касательно некоторых особенностей партизанской войны, мне кажется, нельзя.
А возможно, кстати, было и так, что граф Гувьон Сен-Сир принял за партизанский отряд одну из разбойничьих шаек, коих тогда развелось немало. Как же ему было отличить партизан от разбойников — ни те, ни другие ведь форменной одежды не носили!
Так что граф Гувьон Сен-Сир вполне мог и ошибиться, не разглядеть, кто есть кто.
А вот что совершенно очевидно для меня в связи с темой «Партизаны и мародёры».
На абсолютной этической высоте находились в 1812 году (в первый, добородинский период военной компании) отряд четырёх братьев Лесли, по сути — самых первых ополченцев той войны, и летучий корпус, который возглавлял генерал-адъютант, барон Винценгероде и два его заместителя — полковник Александр Бенкендорф, именно за партизанские заслуги свои и произведённый в генерал-майоры, и ротмистр Сергей Волконский, также потом ставший генерал-майором.
Последние были не просто храбрейшие, но ещё и честнейшие штаб-офицеры (твёрдость их моральных принципов была необычайно высокой пробы): настоящие винценгеродовцы. Да, впоследствии их пути решительно разошлись и даже как будто в диаметрально противоположные стороны. Но каждый из них в русле своих идей и действий всегда оставался самым несомненным рыцарем, прошедшим в своё время (а именно — в опаснейшем 1812 году) партизанскую выучку у Винценгероде.
Вообще, нам ещё не раз придется говорить о рыцарстве, как о том реальном механизме, который определял едва ли не все помышления и действия генерал-адъютанта, барона Фердинанда Фёдоровича Винценгероде.
Надо всё же признать, что великим полководцем барон всё-таки не был, хотя дрался весьма удачно, но он был великим человеком.
Делая успешную карьеру, Винценгероде одновременно проявлял свой высокий патриотизм. То был совершенно искренний патриотизм по отношению к стране, вступившей в единоборство с поработителем Европы Бонапартом.
А монарх этой страны был не только патроном Винценгероде, но и другом его, что ещё более усиливало ту ответственность и ту самоотверженность, с коими барон сражался в 1812 году, ловя вражеских курьеров, убивая мародёров и перерезая вражеские коммуникации. Он буквально рассеивал вокруг себя патриотизм, стойкость, воинственность, побуждая смолян к противостоянию нагрянувшим захватчикам.
Так что императору Александру Павловичу явно не пришлось жалеть, что он назвал Винценгероде личным своим другом, коему он особо и безусловно доверял.
