ГЛАВА 35
Олаф проснулся на рассвете, оглянувшись вокруг, он увидел, что Горлунг ушла. Потянувшись, Олаф зажмурился и лениво зевнул, он довольно вспомнил все события прошедшей ночи. И всё-таки он добился своего, столько времени он мечтал о Горлунг, и свершилось, она его. Олаф самодовольно улыбнулся, всё, теперь с ней будет так же легко, как и с Гуннхильд, он завоевал дочь Торина. Отныне она будет его ждать, любить и почитать.
Внезапный вопрос заставил Олафа сесть на ложе и нахмуриться. Почему Горлунг тогда ушла? Девичья скромность, видимо, взыграла, — решил про себя Олаф. Жаль, что скромность взыграла, Гуннхильд никогда от него ночью не уходила, даже той черной зимой, когда Олаф ни о ком другом, кроме Горлунг, и думать не мог. При воспоминании об этих ночах, полных тоски и рвущих сердце Олаф недовольно нахмурился. Но тут же успокоился, таких ночей более не будет, не властна больше Горлунг над ним, Олаф получил желаемое.
Лениво раскинувшись на ложе, Олаф представил себе, что было бы, если бы он проснулся, а рядом бы лежала Горлунг. И так ему понравились эти грезы, что Олаф решил тут же воплотить их в жизнь. Ведь совсем скоро он снова вступит на борт повелителя волн и еще очень долго не увидит свою славянку. Свою Горлунг.
Одевшись, Олаф быстрым шагом вошел в общий зал, где сидели за утренней трапезой хирдманны. В зале было шумно, то и дело раздавался заливистый, дружный хохот мужчин, вкушающих пищу. Стоило только Олафу войти в зал, как всеобщее веселье стало еще более шумным.
— Ну, что, Олаф, делись впечатлениями, — осклабился одноглазый хирдманн, сидящий ближе всех к месту Олафа.
— Что рассказать тебе, Свенн? — отламывая ломоть хлеба, спросил Олаф.
— Как это что, Олаф? Ну, достойна ли эта худая славяночка того, чтобы греть твое ложе?
Олафу не понравился вопрос Свенна, раздражение волной поднималась в его груди. Но он тут, же себя одернул, это был обычный мужской вопрос, будь Олаф на месте Свенна, он бы тоже спросил бы об этом.
— Может она и худа, Свенн, но мне пришлась по вкусу, — ухмыльнувшись, ответил Олаф.
Раздался дружный хохот хирдманнов, они отпускали непристойные шуточки, стараясь выведать подробности. Мужчины соревновались в остроумии, стараясь казаться более знающими, чем они были на самом деле.
— Неужели она лучше Гуннхильд? — спросил хирдманн, сидящий рядом со Свенном, — ну уж не знаю, что она на ложе творит, но Гуннхильд краше славянки, без сомнений.
— Как посмотреть на это, — недовольно буркнул Олаф, ему начала надоедать эта беседа, все, что ему хотелось — встать и пойти в покой Горлунг.
— Краше Гуннхильд никого нет, — уверенно согласился с соседом Свенн.
— Да, — быстро, чтобы закончить этот разговор, ответил Олаф.
— Так значит, черноволосая славянка тебе угодила, — почесав бороду, сказал исполинского роста хирдманн, сидящий на краю лавки — Жаль. Я бы не прочь взойти с ней на ложе.
— Она моя, Тронд, — зло бросил Олаф, — и если кто-нибудь посмеет её тронуть, пусть ищет себе другой двор. Свою женщину я не позволю никому даже в разговоре задевать, а Горлунг — моя женщина и будет греть лишь мое ложе. И ежели я узнаю, что кто-то в мое отсутствие протягивал к ней руку, то эта рука будет отрублена мною.
Веселье в зале утихло в тот же миг, хирдманны потрясенно смотрели на Олафа, такого они еще его не видели: нервного, злого, угрожающего. Будто подменили его боги, раньше Олаф шутил с ними, смеялся и никогда не позволял себе говорить с воинами таким тоном.
А Олаф, испугавшись вспышки своего гнева, отломил еще кусок хлеба, и быстро прожевав его, вышел из общего зала.
* * *
Войдя в покой Горлунг, Олаф увидел, что она сидит на сундуке возле окна и сжимает в руке шнурок. Казалось, что она даже не заметила его появления. Как в те лютые месяцы, когда Олаф только привез её в Утгард. Она точно также сидела и смотрела в окно, пока он, как последний глупец, топтался на пороге.
Олаф отогнал от себя невеселые думы, оглядел её тонкую фигурку, закутанную в синее одеяние, тихо сказал:
— Ты ушла рано.
Горлунг вздрогнула, посмотрела на Олафа так, словно он был для неё причиной немилости богов, и кивнула. Опустив глаза, Горлунг положила шнурок, что держала в руке, рядом с собой на сундук. И Олаф увидел, что на шнурке был маленький славянский оберег. Неужели она скучает по Торинграду?
Олаф подошел к ней и, обняв за талию, потянул вверх, пока она не встала на ноги. Руки Горлунг нерешительно обвились вокруг его рук, так, словно она не знала толи ей оттолкнуть их от себя, толи прижать к себе сильнее. Она не сделала ни того, ни другого, просто держала Олафа за локти.
Поцеловав Горлунг в шею, Олаф продолжил:
— Я хотел проснуться рядом с тобой, а ты ушла. Я не хочу, чтобы ты уходила, утро — доброе время…
Горлунг молчала, не глядя на Олафа, её взгляд был прикован к оберегу, лежащему на сундуке, а ладони еще хранили тепло железа и даже его слабый запах. Олаф не замечал этого, рука его уже поднимала подол её платья. Горлунг сжала его локоть, словно хотела побороться с ним, словно пыталась заставить его опустить её одеяние.
— Горлунг, я уже всё видел, ежели ты забыла…
— Я помню, — хрипло сказала Горлунг и её рука безвольно опустилась.
Спустя несколько мгновений Олаф, всё еще прижимая её к ложу, нехотя молвил:
— Ты не хотела. Мне жаль.
Горлунг посмотрела на него долгим взглядом и одернула подол, встала и отошла к окну.
Олафу действительно было не по себе, он привык к тому, что Гуннхильд с радостью принимает его ласки всегда, а Горлунг просто еще не привыкла. Внезапно Олаф вспомнил, как давешня Горлунг тряслась от страха в его покое и потом сама даже испугалась тому, как её тело отозвалось на его прикосновения.
— Э…, потом всё будет иначе, тебе всегда будет нравиться это, ну, так же, как ночью…
Видимо, его слова Горлунг не убедили, она всё также молчала.
— Я привезу тебе перстень под тот рубин. Красный тебе к лицу, — немного подумав, сказал Олаф, старясь загладить свою вину.
Горлунг всё также глядя в окно, покачала головой:
— Не нужен мне перстень.
— Что тогда тебе привезти: ткани или может раба в услужение? — спросил Олаф.
— Нет, не надо мне ничего везти.
Олаф вздохнул, что это за женщина, которой ничего не надо. Ему смертельно надоели её обиды, молчаливость, гордость, заносчивость, поэтому он устало бросил:
— Я же сказал — мне жаль. Что ты еще хочешь от меня услышать? Не я же виноват в том, что твоя кровь холодная.
— Я поняла, — склонив голову, ответила Горлунг.
— Что всё опять по-старому будет? — взорвался он.
— Нет, Олаф, как прежде уже не будет. Никогда, — жестко сказала Горлунг, но затем тон её немного смягчился, и она добавила, — Ты помнишь, что я — княгиня Торинграда?
— Помню, — нехотя сказал Олаф.
— Я прошлой ночью изменила своему мужу, хотя не только давешня, но и нынче, — сказала Горлунг, глядя в глаза Олафу.
— Но Карн не стоит таких переживаний, — буркнул Олаф.
— Стоит не стоит, не о том речь. Я предала его.
— Ты хочешь, чтобы я и за это извинился? — гневно спросил Олаф, — я не тащил тебя к себе в опочивальню, сама пошла.
— Помнится мне, ты сказал, что у меня нет выбора, — ехидно напомнила ему Горлунг.
Олаф молчал, недовольно глядя на неё, что она хочет от него услышать?
— Олаф, я — княгиня Торинграда, но боги решили, что не быть мне женой правителя, не властвовать в своем дворе, — Горлунг помолчала и добавила, — мне плохо здесь, тоскливо. Разреши мне навести порядок в твоем дворе. Негоже такому воину, как ты, жить в таком беспорядке.
Олаф удивленно моргнул, всё его недовольство в миг улетучилось, он удивленно спросил:
— Ты хочешь навести порядок в моем дворе?
— Да, — просто ответила Горлунг, — твоя жена плохо ведет хозяйство, она негодная хозяйка. Разреши мне помочь ей. Мне с тоской внутри себя справиться надобно, да и ты уезжаешь надолго, а без тебя мне тут совсем худо будет. Занятие мне нужно.
— Пока я буду в походе, я оставляю хозяйкой Гуннхильд, вы же не сможете с ней вести хозяйство вместе, — пробормотал Олаф.
— Отчего же, — возразила Горлунг, — пусть Гуннхильд остается хозяйкой — просто скажи своим людям, чтобы помогали мне навести здесь порядок. Мы с ней даже видеться не будем. Когда ты приедешь, ты не узнаешь свой двор, ты будешь доволен, Утгард будет равен Торинграду.
— Но, я не знаю…
— Прошу тебя, Олаф, — с нажимом сказала Горлунг и, словно испугавшись своего напора, нервно улыбнулась, подошла к нему, обняла за плечи, — прошу…
Олаф посмотрел в её глаза, молящие и сегодня совсем не злые, и неуверенно качнул головой.
— Спасибо, — ответила Горлунг, прижавшись головой к его плечу, и, подумав, добавила с улыбкой, — а насчет перстня я погорячилась, вези. Я буду рада любому твоему дару.
Спустя несколько дней Олаф и его хирдманны отправились в набег, а в Утгарде осталось две хозяйки: одна — законная, но безвластная, другая — чужая и с правами, данными хозяином.
* * *
Грозовик 863 год н. э., Норэйг, Утгард
Летний зной накрыл Норэйг душной, жаркой волной. И лишь на побережьях, где гулял легкий ветерок, налетающих с синих, соленых волн Эгирового царства, было немного прохладнее.
Этот морской ветерок колыхал лилово-сиреневое море цветущего вереска, что рос вокруг Утгарда. Поэтому в душном воздухе, что стоял во дворе Олафа, явственно различался пряный запах, доносившийся с вересковых пустошей, где было полным-полно тружениц — пчел, делающих свои запасы.
Но Гуннхильд не видела всей прелести цветов Норэйг, она яростно наступала на них ногой, прокладывая себе путь. Но куда ей идти, Гуннхильд не знала, она блуждала кругами по вересковой пустоши, росшей за воротами Утгарда. Гуннхильд более нигде не чувствовала себя дома, она больше не была хозяйкой Утгарда. Все, что осталось от былой власти — это лишь вершение суда, но люда в Утгарде было так мало, что последний суд вершил еще Олаф перед своим отъездом.
Гуннхильд сама себе казалась никчемной и никому не нужной, лишь маленький Рагнар воспринимал её слова всерьез и не перечил ей. Рагнар, эх, как мог Олаф так поступить с ней, с матерью его сына, его наследника? Этот вопрос не давал Гуннхильд покоя.
Рагнар воспринимал ее слова в серьез. Олаф оставил её хозяйкой, но при этом велел во всем слушаться этой славянки. И она гоняла её, законную жену, словно рабыню, и всё нудила своим хриплым голосом о заготовках, чистоте и убранстве. Гуннхильд казалось, что таких тяжелых месяцев у неё не было никогда.
И на все жалобы и крики Гуннхильд славянка лишь улыбалась. Горлунг не грубила ей, не кричала, не ругалась и не скандалила, просто напоминала о приказе Олафа ей помогать и загружала работой. И не только Гуннхильд, все во дворе Утгарда с раннего утра до поздней ночи трудились и Горлунг наравне со всеми. Это злило Гуннхильд еще сильнее, каждым днем славянка доказывала ей, что хозяйство во дворе велось из рук вон плохо.
Но, несмотря на всю свою злость, Гуннхильд не могла не признать, что в Утгарде стало чище и уютнее. И от этого Гуннхильд становилось еще хуже, видя, как Утгард преображается, она без устали корила себя за то, что сама не заставляла рабынь трудиться больше. Если бы Гуннхильд знала, что Олаф настолько недоволен своим бытом, то что-нибудь изменила бы в хозяйстве Утгарда, и тогда эта бы Горлунг так не поднялась в глазах всех. А что будет, когда Олаф приедет? Он, наверное, осыплет Горлунг дарами за такой труд, а её, Гуннхильд, отругает.
Гуннхильд вздрогнула, ревность искрами зажглась в её сердце. Неужели Олаф, придя из похода, отправится в покой к славянке? Что нашел он в ней? У неё даже подержаться-то не за что, одни кости. Не чета она ей, не чета. Но, может, Олаф в походе перегорит и больше не взглянет на славянку? Ох, как бы хотелось Гуннхильд в это верить.
И успокоив себя, сей сладкой мыслью, Гуннхильд направилась обратно в Утгард.
* * *
Поздним вечером Горлунг сидела на ложе, в своем маленьком покое, освещенная лишь светом ночной властительницы, сияющей в темном, безоблачном небе. Полнолуние нынче, его так долго ждала Горлунг.
Эти дни после уезда Олафа были самыми счастливыми в жизни Горлунг. Теперь она понимала князя Торина, как никогда прежде, вкусив власти, Горлунг не хотела более от неё отказываться. Она не покладая рук трудилась и, видя результаты своего труда, Горлунг переполнялась гордостью за себя.
Если изначально ей подчинялись по приказу Олафа, то теперь люд Утгарда видел, что вся проделанная ими работа налицо. Хозяйство Утгарда наконец-то наладилось, везде было чисто, не только в общей зале и опочивальнях, но и во дворе, в бане. Погреба и сараи ломились от заготовок на зиму: соленой рыбы, мяса, меда. Скоро к ним прибавятся овощи, пересыпанные землей и деревянными стружками, зерно, собранное с полей.
Лишь одно отравляло жизнь Горлунг — это жена Олафа. Горлунг её невзлюбила с первого взгляда, и мнение о Гуннхильд становилось со временем только хуже: недалекая, ленивая, тщеславная женщина, у Олафа должна быть иная жена. Такая, как она, Горлунг: сильная, властная, хозяйственная.
Горлунг перекинула косу через плечо, посмотрела на звездное небо, на сверкающую, словно блюдо луну. В руках у неё были высохшие длинные листья, её пальцы медленно перетирали их в пыль, а губы шептали древний заговор. Смертельно опасными становились эти листья для тех, кто их проглотит, а их обязательно кое-кто отведает. Размолов всё листья в пыль, Горлунг прошептала коротенькую молитву Фригг. Ну, что же, пора, время пришло.
Встав с ложа, Горлунг достала из сундука небольшую деревянную миску и положила в неё образовавшуюся смесь болотно — зеленого цвета, добавила к ним другой травы, также размолотой в пыль, и пересыпала всё в маленький мешочек на длинном шнурке.
Наука Суль не прошла даром, всё вспомнилось. Закончились времена её целительства, наступают времена иные.