Небывалые для столь ранней поры холода накрыли Норэйг, даже поверхность Эгирова царства была покрыта тонким слоем льда. Ветра дули пронизывающие, лютые, словно боги решили покарать людей за небывало теплое лето, за то, что столько заготовок на зиму было сделано, за богатый урожай зерна.

Вся земля была покрыта серебристым инеем, что больно жег глаза в лучах утреннего солнца, собравшемуся на побережье люду Утгарда. Несмотря на то, что все они стояли в теплых меховых плащах, люди ежились и нетерпеливо вглядывались в морскую гладь. Там на краю видокрая показались пять небольших черных точек, что медленно, но верно приближались к берегу Утгарда.

Это были, несомненно, драккары, они продвигались к берегу медленно. Лед ломался, словно сахарная корочка, когда весла в умелых руках хирдманнов опускались на эту зыбкую гладь. И с каждым взмахом весел и хрустом тонкой белой глади драккары становились всё ближе и ближе. На самой большой из них был вырезан дракон, и изображение этого чешуйчатого змея вселяло в собравшихся на берегу людей надежду.

Маленький грустный мальчик с волосами цвета янтаря, не отрываясь, смотрел на эти точки и шептал:

— Отец, отец, наконец-то….

Мальчишку окружили хирдманны, эти рослые, видавшие многое в жизни мужчины, будто виновато, толпились вокруг него. Хирдманны неловко хлопали по плечу Рагнара, словно подбадривая, но мальчишка этого не замечал, он дождался отца.

Рядом с ними стояла женщина в длинном бордовом плаще, подбитым серебристым мехом. Она с волнением смотрела на морскую гладь, вздыхая каждый раз, когда весла хирдманнов ломали тонкий лед. Сердце её взволнованно билось, но в нем не было ни надежды, как у остальных, ни страха, лишь покорность воле богов.

Олаф стоял, облокотившись на борт драккары, вглядываясь в берег, в стоящих на нем людей, что ожидали его, он напрягал глаза, стараясь их всех разглядеть. Олаф уже не замечал ни пронизывающего ветра, ни сковывающего пальцы холода, всё это стало теперь не важным. Наконец-то он дома, какими тяжелыми были эти месяцы, вдали от Утгарда. Набег был достаточно удачным, можно будет безбедно прожить до следующей зимы, это грело душу Олафа. Но каждый день этих тяжелых месяцев, он хотел скорее вернуться в Утгард, Олаф молил богов о приближении этого дня.

В этот раз он привез много тканей, украшений, безделушек для своих женщин: с изумрудами для Гуннхильд, с рубинами для Горлунг, с перлами для обеих. Конунгу Ингельду Молчаливому Олаф привез из этого набега богатый, украшенный редкими самоцветами кинжал. Золото было ссыпано в кожаные мешки, эти мешки были разделены поровну между всеми повелителями волн, и золото было одинаково прикреплено к середине драккар. Трепли были привязаны крепкими веревками друг к другу, в Утгарде появится много новых рабочих рук, а остальных Олаф решил продать.

В нынешнем набеге Олаф нанял еще одного хирдманна, думая об этом, викинг улыбнулся, вот он главный дар для Горлунг — у этого нового хирдманна была женщина, что сейчас стояла подле него. Женщина была красива, её спутанные золотые волосы были заплетены в неряшливую косу, но это её нисколько не портило. Вторая дочь Торина, сестра его Горлунг. Ведь его женщине так одиноко в Утгарде, а эта будет Горлунг веселить.

Когда драккары приблизились настолько, что Олаф мог разглядеть стоящих на берегу людей, он с гордостью посмотрел на маленькую фигурку Рагнара, вырос-то как! Настоящим воином будет. А вот и Горлунг, в бордовом плаще, как же он соскучился по ней, нынче ночью он осыплет её своими дарами, взойдет с ней на ложе наконец-то не только в своих мыслях, но и наяву.

«Но где же Гуннхильд?» — подумал Олаф, обычно она стояла впереди всех, протягивая к нему руки. Неужели приболела, а может, осерчала на него за холодное прощание, да так что решила не встречать? Но Олаф загладит перед ней вину, вон сколько даров ей везет, ничуть не меньше, чем Горлунг. Более он никогда не будет Гуннхильд пренебрегать, она ведь его законная жена, мать его сына. Надо держать своих женщин в строгости, чтобы не думали склоки да ссоры заводить.

Едва Олаф ступил по колено в воду, омывающую берег Утгарда, как к нему на шею бросился Рагнар. Мальчик прижимался к нему всем телом и сквозь слезы шептал:

— Отец, наконец-то ты приехал!

Олаф был поражен таким приемом, Рагнар даже когда был совсем крохой, не встречал его из набега со слезами на глазах. Он обводил изумленным взглядом всех присутствующих, хирдманны и их жены отводили глаза, трепли потупились, лишь одна Горлунг смотрела прямо ему в глаза спокойным взглядом и хрипло сказала:

— Приветствую тебя, Олаф Ингельдсон.

Сказала и слова её разнеслись ветром по всему берегу и полетели дальше над морем, к самому видокраю. Олафу не по себе от этих слов было, неужели так холодно она встречает его после стольких месяцев разлуки? Но он лишь кивнул ей в ответ, в тот же миг Рагнар повернулся на руках у Олафа и сказал:

— Мама умерла.

— Что? — переспросил Олаф.

— Мама умерла, — тихонько повторил Рагнар.

Олаф удивленно смотрел на собравшихся на побережье людей и в их серьезных, безрадостных лицах он видел страшное подтверждение слов сына. Хирдманны старались не смотреть ему в глаза, но на их лицах была написана такая скорбь, что иных подтверждений не требовалось.

А позади него шумно разбрызгивая соленую воду, прыгали с бортов драккар хирдманны, радостные, что наконец-то причалили домой. Вместе с ними в воду прыгнула молодая женщина в грязном, порванном одеянии, больше напоминавшем тряпицу и, бредя по холодной воде, она, прижав руки к груди, крикнула:

— Горлунг!

Горлунг же не видела женщины, всё внимание её внимание было приковано к Олафу и его сыну. Внезапно Горлунг послышалось, что кто-то зовет её по имени, она недоуменно смотрела вокруг себя, пока не увидела белокурую женщину. Что-то смутно знакомое показалось Горлунг в этой незнакомке, словно она когда-то уже её видела. Неужели это… это Прекраса?

— Прекраса? — хрипло спросила Горлунг, подходя к ней ближе.

Прекраса лишь всхлипывала и качала головой, протягивая к сестре руки. Горлунг, несмотря на всю свою былую ненависть к Прекрасе, несмотря на её грязный неопрятный вид, дурной запах, исходивший от сестры, обняла её, прижала к своей груди. О, великая Фригг, неужели это возможно?

В это время к дочерям князя Торина подошел рослый, широкоплечий мужчина с седыми волосами, Горлунг немедленно узнала в нем дружинника Торина. Того самого, через меч которого Морена подкралась к Яромиру, это было так неожиданно, что она вздрогнула.

— Ты? — резко спросила она.

Даг кивнул, и, презрительно оскалив зубы, бросил:

— Хорошо ли устроилась здесь, княгиня Горлунг?

— Не дурно, — быстро ответила та, сверля его взглядом, и добавила, — что, в Торинграде стал новый князь плохо платить, раз ты решился вернуться на родину?

Даг долго смотрел на Горлунг непонимающим взглядом, а затем раскатисто рассмеялся:

— Нет больше Торинграда, княгиня, нет его. Ничего не осталось от былого града князя Торина, никого, кроме нас двоих, не выжило.

Прекраса при упоминании Торинграда зажмурилась и закрыла уши руками, словно ей само название приносило нестерпимую боль.

— Как ты оказалась здесь? — по-славянски спросила Горлунг, глядя в голубые глаза Прекрасы.

— О, это длинная история, — грустно вздохнув, сказала она.

Горлунг обернулась, ища глазами Олафа, он разговаривал с самым старым и опытным из хирдманнов — с Трувором. Ему и без неё всё расскажут, так, пожалуй, и лучше. Нечего ей более здесь делать. Надо позаботиться о Прекрасе и узнать все, что произошло с сестрой с момента их последней встречи.

— Пойдем, — сказала Горлунг Прекрасе, — тебе нужно в баню, да поесть.

И Прекраса послушно поплелась за сестрой, не обернувшись на берег. Она неуверенно перебирала ногами, отвыкнув ходить по земле после стольких седмиц, проведенных в морском походе. Горлунг, увидев, что сестра того и гляди упадет, подхватила Прекрасу под локоть и они медленно пошли через вересковую пустошь к воротам Утгарда.

Позже, когда княжну вымыли и накормили, Прекраса сидела на ложе в покое Горлунг, и начала свой невеселый рассказ.

— Когда ты покинула нас, — потупив глаза, сказала Прекраса, — никто ведь и не думал, что ты бежала с Олафом. Эврар всем сказал, что ты ушла вниз по реке, потому что видела в раскладе рун падение Торинграда. Мы ведь все в Торинграде помнили, что ты лечила людей, да и потом твоя нянька когда-то кому-то сказала, что ты видишь грядущее по рунам, что боги дали тебе дар, которым был наделен ваш верховный бог . Тогда этому никто не верил, но когда Торинград оказался в опасности, эта сплетня вспомнилась и всё в неё поверили.

Горлунг после этих слов недовольно хмыкнула, ох, Инхульд, ох, хвастунья!

— Горлунг, как же страшно нам всем было, — продолжила Прекраса, — Карн метался, словно раненный зверь, по двору Торинграда, у него ничегошеньки не выходило. Даже отцовские гридни были более могущественны и сведущи, чем новый князь Торинграда. Те из людей, что были попрозорливее, потянулись прочь из Торинграда. Все мы жили одним днем: старались сделать как можно больше до наступления темноты, никто не знал, в какой именно день нападут на нас, кузнецы работали день и ночь, куя всё новые и новые мечи, даже чернавок последних обязали носить при себе кинжалы, волхвы, пришедшие из лесов, денно и нощно молились, принося Перуну жертвы. Страшные то были дни. Если бы не Эврар, не знаю, что со мной бы было, он заботился обо мне, не давал в обиду Карну, всегда его метким словом отгонял.

Горлунг шумно вздохнула, до сих пор при воспоминании об Эвраре злость вскипала в её сердце.

— Карн же, ну, после того, как ты убежала с Олафом, — виновато замялась Прекраса, — Карн, ну, … чтобы удержать Торинград, взял в жены меня.

Горлунг удивленно посмотрела на неё, неужели они две сестры были женами одного и того же мужчины? Потом она вспомнила о брате Карна и спросила:

— Но как же, а что сказал брат его?

— Ничего Рулаф не сказал, — печально покачав головой, ответила Прекраса, — а я ведь так ждала его, до последнего надеялась, молилась, но всё тщетно. Когда приходит беда, мужчина забывает о некогда любимой женщине.

— Выходит, мы обе стали княгинями Торинграда? — криво улыбнувшись, спросила Горлунг.

— Да, правда я пробыла княгиней меньше твоего, всего несколько дней, — без тени улыбки ответила Прекраса.

— Выходит, Карн не смог отстоять Торинград? — вставая, спросила Горлунг. В её душе не было жалости к отцу, к его граду, нет, она даже немного злорадствовала.

— Нет, — покачала головой Прекраса и надолго замолчала.

— О, представляю, как Карн побежал, поджав хвост в Фарлафград, к отцу с матерью, — ехидно сказала Горлунг, — а они его приняли с распростертыми объятиями. Никудышный муж, еще худший князь.

— Горлунг, он не бежал, его убили. Всех убили…. Остались лишь мы с Дагом, чудом, не иначе, чем милостью богов. Нет больше ни Торинграда, ни Фарлафграда, — грустно сказала Прекраса.

— Всех убили? — переспросила Горлунг.

— Да.

Горлунг показалось, что в груди у неё разверзлась пропасть, в которую медленно, но верно падает сердце. Эврар был прав, как всегда прав. Если бы она осталась, если бы он не ударил её, лишив сознания, решив за неё, была бы она уже мертва. И, словно две Горлунг появилось в ней: одна, та, что больше, кричала слова благодарности своему старому рынде, другая же, что была меньше, проклинала его, свою жизнь, ведь умри она вместе с градом Торина, то была бы уже подле Яромира.

— О, Горлунг, если бы ты знала как это ужасно, — продолжила Прекраса, — видеть как двор твоего отца, место, где прошло детство, горит, синим пламенем, везде чужаки, которые словно озверели от предвкушения победы, а те, кого ты знала, умирают… Я видела, как катилась по земле голова Рулафа, — Прекраса всхлипнула и продолжила — как, умирая, Карн продолжал держать меч, как дружина отца, что когда-то слыла одной из самых сильных на севере Руси, терпела поражение.

— Но как вам с Дагом удалось спастись? — сглотнув, спросила Горлунг.

— Я ведь была такой глупой, я даже не представляла, что Торинград может пасть, — горько сказала Прекраса, — я выбежала посмотреть, как наши воины погонят захватчиков, но вместо этого увидела лишь смерть отцовского града. А когда я вернулась в светлицу, я увидела, что там уже побывали славяне, всё было перевернуто, разбито, разрезано, но самое страшное, я увидела, что…, - на этом месте она замолчала, не в силах продолжить свой горький рассказ, и слезы полились по лицу, некогда самому красивому в граде, которого больше не было.

Горлунг, положив руку на плечо сестры, ждала продолжения её рассказа, она ожидала, что сейчас Прекраса расскажет о смерти Эврара, но та, вздохнув и всхлипнув, бесцветным голосом молвила:

— Они убили Растимира, чем, ну, чем он им помешал? — слезы градом полились по лицу Прекрасы, а Горлунг лишь кивнула, понурив голову.

— Что было потом, Прекраса? — спросила после долгого молчания Горлунг.

— В мою светлицу ворвался Даг, — тихо продолжила она, — он решил, что меня надо защитить. Я схватилась за него, пыталась показать Растимира, но он тащил меня прочь, в непроглядную темноту, мы бежали из Торинграда. Долго, очень долго, без передышки. Мы так боялись, что нас будут преследовать, но нет, мы были никому не нужны. А потом мы набрели на заброшенную избушку, где мы и зимовали, — закончила свой рассказ Прекраса.

— Но как вы встретились с Олафом? — спросила её Горлунг.

— Когда наступило лето, мы решили выйти к берегу речному, в надежде, что мы наткнемся на варягов, и Даг наймется в дружину. Долго мы бродили, но, видимо, слухи о восстаниях на Руси быстро охватили всю Норэйг, — невесело улыбнулась Прекраса, — к концу лета мы поняли, что надежды почти не осталось. Тогда мы и решили пойти вверх по течению к тому месту, где раньше был Торинград, всё-таки там место хорошее, может, кто и причалит. Целую седмицу мы шли днем и ночью, спеша, потому что уже заканчивался сезон набегов и когда, наконец, мы вышли к берегу, где раньше стоял Торинград, то увидели, что он пуст. А на месте отцовского двора зияет пепелище. Ни одной живой души… Черные то были дни для нас с Дагом, безрадостные. Выходило, что надлежит нам вернуться в свою избушку и зимовать еще одну зиму. Без капли надежды, не веря более в богов, мы пошли еще выше по реке, шли мы долго, очень долго. Вокруг исчезали деревья, оставались лишь низкие кусты, и становилось очень холодно, словно лютая осень уже вступила в свои права. Однажды мы увидели за небольшим утесом несколько норманнских драккар и так обрадовались! Оказалось, что это были драккары Олафа! Даг оставил меня за утесом, а сам пошел попытаться наняться в дружинники, — на этом месте Прекраса остановилась, глубоко вздохнула и продолжила, — я так боялась, что он не вернется за мной, так боялась.

— Но он вернулся, — закончила за неё Горлунг, затем, презрительно скривив губы, добавила, — Прекраса, он же простой дружинник, а ты княжеская дочь. Как ты могла так низко пасть?

— Что я могла еще сделать? Я хотела жить, забыть весь этот ужас, что я пережила. В те зимние дни, когда было холодно и голодно, мне так хотелось тепла и не просто, чтобы отогреть свое тело, но и руки. Ты сама-то сбежала с Олафом, как можешь ты меня осуждать? — яростно набросилась на сестру Прекраса.

— Я не сбегала, — понурив голову, ответила Горлунг, — нет, я думала над этим. Олаф еще в первый свой приезд, накануне брачного пира с Карном, проявлял ко мне некий интерес, звал с собой. Но я видела иной путь для себя. Я ошибалась, все пути мои вели сюда. А когда пошла весть о восстаниях славян, Олаф повторил свое предложение, я была не согласна, но Эврар меня уговаривал, убеждал, заставлял. Я даже сама дошла до побережья, где стояли драккары Олафа, но там я передумала и хотела вернуться назад. Но Эврар решил за меня … очнулась я лишь, когда мы уже плыли.

— Вот, значит, почему Эврар в день вашего побега постоянно смотрел в окно, словно ждал тебя назад, — задумчиво проронила Прекраса.

— Эврар, бедный мой Эврар, я была к нему так несправедлива, — тихо сказала Горлунг.

— Он умер, как подобает воину, — молвила ей в ответ сестра.

В покое опять воцарилась тишина, Горлунг хотелось выть дурным голосом, вымаливать прощение за свои дурные мысли об Эвраре. Прекраса же с любопытством смотрела на сестру: Горлунг совсем не изменилась, такая же горделивая осанка, исполненное высокомерия лицо, что скрывает все чувства за непроницаемым взглядом черных глаз, она всё такая же худая. Но при всем при этом в ней есть некая ухоженность, она не жила в лесу, не разводила костры, не купалась в ледяной воде. При этих мыслях Прекрасе стало так жаль себя, что она зло бросила Горлунг:

— Значит ты наложница Олафа? Его жена тебя не притесняет?

— Его жена мертва, — тихо сказала Горлунг, — а я буду его женой. Скоро. А ты отдохни пока.

С этими словами Горлунг вышла из своего же покоя, оставив Прекрасу одну, а та осталась жалеть о сказанных ею словах. Нехорошо вышло, Горлунг вон как её радушно встретила. Но сказанного не воротишь и Прекраса, укрывшись меховой полостью, провалилась в сон без сновидений.