ГЛАВА 34
На следующий день в маленький двор Утгарда приехал конунг Ингельд Гудисон, прозванный Молчаливым. Ингельд был одним из самых могущественных конунгов Норэйг, его владения простирались на северо-востоке норманнских земель, и каждым поступком конунг Ингельд старался подчеркнуть свою значимость. Поэтому, даже приехав благословить сына на новый набег, конунг Ингельд окружил себя таких количеством хирдманнов, словно сам собирался пойти в поход.
Горлунг не выходила встречать конунга Ингельда Молчаливого утром со всем народом Утгарда, она знала, что её временем будет вечер. Когда заходит солнце, даже боги устают и не так пристально смотрят за происходящим в подлунном мире. К тому же Горлунг не хотела видеть друга Торином, даже не зная конунга Ингельда, Горлунг воспринимала его, как врага.
Увидела она Ингельда Молчаливого лишь вечером, предчувствия не обманули бывшую торинградскую княгиню. Даже внешне конунг Ингельд был похож на своего теперь уже покойного друга: светлые волосы с проседью, ухоженная короткая бородка, только глаза у него были, как у сына, невероятного сине-зеленного цвета, словно царство Эгира плескалось в них.
Когда Горлунг вошла в зал, никто не обратил на неё внимания, ей внезапно вспомнился другой такой вечер, когда она заходила в гридницу Торинграда. Как давно это было! А после, в тот памятный вечер дружинники принесли к ней в покой раненного Яромира. Нельзя, нельзя о нем вспоминать, милая Фригг, дай сил забыть, не помнить. Горлунг тряхнула головой, прогоняя мысли о Торинграде, и огляделась вокруг.
Хирдманны шумно спорили друг с другом и наперебой рассказывали сальные истории, их хохот эхом отражался под сводами закопченного потолка общего зала Утгарда. Рабыни разносили полные кубки, блюда, ставили их на стол перед хирдманнами. Воины же пытались их ненароком погладить за округлые места. Всё было так же, как и в Торинград, воины везде одинаковые, девки везде одинаковые, всё едино.
Гуннхильд, вся невыразимо прекрасная в белом одеянии, шитом серебром, впереди с большими серебряными фибулами , украшенными изумрудами, подносила кубки Олафу и конунгу Ингельду Молчаливому, вымученная улыбка не сходила с её уст. Но улыбка померкла на её устах, стоило лишь Гуннхильд увидеть славянку, вошедшую в общий зал. Всё существо Гуннхильд не понимало, как можно променять её на эту черноволосую, худую женщину.
Горлунг пришла одетая в черное, шитое по славянскому обычаю, платье, вытканное по подолу и рукавам золотыми лепестками, в вороте белела тонкая сорочка, на шеи алел подарок Олафа, голову украшал золотой обруч. Всё то, что другая на её месте спрятала или постаралась сделать менее заметным, Горлунг выставила напоказ и это удивительным образом шло ей. От черного платья её волос казался раскинутым по плечам шелком цвета крыла ворона, кожа казалась белее сорочки, румянец легкий причудливо оттенялся рубином, пальцы тонкие в золотых перстнях, казались хрупкими, словно молодые ветки вереска.
Горлунг неуверенно стояла в дверях и, заметив, что никто не обратил на неё внимания, отошла к своему месту у очага. Сколько вечеров она просидела здесь, составляя план того, что нужно изменить в Утгарде, она думала о чем угодно, лишь бы мысль о еще одном постылом муже не посещала её. Но на этот раз у неё будет власть, у неё будет свой двор, ведь именно для этого и стоит жить, всё остальное вода, что течет из одного русла в другое.
— Горлунг, твое место подле меня, — услышала она громкий окрик захмелевшего Олафа.
Горлунг, гордо подняв голову, подошла к сидящему во главе стола хозяину Утгарда. Наклоном головы она поприветствовала его и села на указное им место. Горлунг с отвращением посмотрела на поданную ей деревянную тарелку, на которой лежал кусок мяса то ли вареного, то ли жаренного, вид его был просто ужасен. Её передернуло от отвращения, в нос ударил запах подгоревшей пищи.
— Отец, хочу тебе представить Горлунг — дочь конунга Торина — твоего давнего друга, — важно сказал Олаф.
— Ты дочь Торина? — недоверчиво спросил конунг Ингельд. Его глаза внимательно следили за каждым её движением, словно Ингельд не верил, что перед ним живой человек.
— Да, — хрипло ответила Горлунг.
— Ты не похожа на него, — заметил Ингельд.
— Боги пожалели меня, — глядя ему в глаза, сказала Горлунг. Ей не нравился Ингельд, слишком уж он был похож на Торина, такой же холодный и жестокий. Горлунг никогда не испытывала неприязни к своему свекру — князю Фарлафу, она никогда и не вспоминала о том, что они с Торином друзья, но почему-то мысль о дружбе отца Олафа и Торина не отпускала Горлунг. Она сразу же люто возненавидела конунга Ингельда.
— Дерзко, — хмыкнул конунг.
Горлунг посмотрела прямо в зеленые хитрые глаза конунга Ингельда и ответила:
— Мой отец не дал мне повода гордиться родством.
— У тебя глаза Суль, — как бы между прочим заметил Ингельд, — но больше ничего нет в тебе от этой ведьмы. Жуткая была она баба, настоящая наездница волка, словно околдовала нашего Торина, с виду прекрасная, яко Фрея, но сердце у неё было черное, словно сам Локи правил в нем. А мать твоя была мила, но в тебе нет ничего от неё.
— Я знаю это, — всё также ровно ответила она.
— Почему ты здесь? Как ты оказалась во дворе моего сына? — спросил Ингельд.
— Я увез её, — вставил свое слово Олаф.
— Твой отец отпустил тебя с моим сыном? — продолжал выпытывать конунг.
— Он к тому времени уже томился в Хеле, — хрипло ответила Горлунг.
— Она твоя жена? — спросил Ингельд сына.
— Нет.
— Ты сделал наложницей дочь моего друга? — строго спросил конунг Ингельд.
— Почему только дочь друга, — хищно улыбнувшись, сказала Горлунг, — я — княгиня Торинграда, жена князя Карна — сына князя Фарлафа.
— Ты бросила своего мужа, чтобы стать наложницей моего сына? — потрясенно спросил конунг Ингельд.
Горлунг ничего не ответила, лишь передернула плечом, словно её совсем не интересовало мнение конунга Ингельда.
— Ты достойная внучка Суль, — брезгливо ответил Ингельд — поди прочь.
Горлунг с достоинством встала и величаво пошла к выходу, она ощущала спиной заинтересованные взгляды, что были прикованы к ней. Но она заметила потрясенный взгляд, которым проводила её Гуннхильд, видимо, с конунгом Ингельдом никто ранее так не говорил.
Гуннхильд же, молча, смотрела на прямую спину, удаляющейся соперницы. Княгиня! У славян так называют старшую жену конунга! Дочь конунга! Вот почему Олаф так упорно добивается её. Для незаконнорожденного сына конунга славянская княгиня была мечтой о всеобщем признании, той женой, что можно с гордостью показать отцу. А она, Гуннхильд, бала отныне для Олафа лишь любовь молодости, бедная и теперь уже забытая.
* * *
На следующий день, когда конунг Ингельд отбыл в свой двор, в покой Горлунг пришла рабыня и передала ей приказ Олафа прийти в общий зал. Снова приказы, Горлунг ухмыльнулась, мужчины так любят их раздавать, так любят навязывать свою волю. Но только она будет настоящей хозяйкой всего здесь и не только здесь. Теперь она в этом уверена, этого хотят боги!
Горлунг быстро переоделась в бордовое платье, расшитое черными нитками, которое, по её мнению, несло удачу, и пошла в общий зал. Сердце её стучало гулко, громко, ей казалось, что этот звук слышен даже во дворе, будто он отражался от бревенчатых стен, и разносился далеко за пределы Утгарда.
Олаф, словно загнанный зверь, метался из угла в угол один в холодном зале. Увидев вошедшую Горлунг, он остановился, и долго смотрел на неё, словно увидел в её облике что-то, чего раньше не было. Будто был поражен самим её видом, её спокойствием, её дерзостью.
— Почему ты не сказала моему отцу правду? — зло спросил её Олаф.
— Какую правду? — спокойно уточнила Горлунг.
— Что ты не бросила Карна, что так получилось, что были восстания славян? Что ты должна была бежать из Гардара, чтобы спасти свою жизнь? Почему ты позволила отцу думать о себе плохо?
— Ему это безразлично, он уже сделал свой вывод. И уже думал обо мне плохо. Я же внучка Суль, — напомнила она.
— Почему ты позволила ему думать, что ты моя наложница? — Олаф задал главный вопрос, что терзал его.
— А почему ты позволил так думать своему отцу? — в ответ спросила Горлунг.
Олаф промолчал, он виновато отвернулся и внимательно разглядывал противоположную стену, будто видел её впервые. Он не мог сказать, что ему было стыдно перед отцом за свою неспособность покорить её, заставить подчиниться. Олаф был обязан солгать отцу, иначе он не мужчина, иначе он стал бы в глазах отца мягкосердечным увальнем.
«Значит, он решил, что я буду лишь его наложницей? — поняла Горлунг. — Ну, что же думай, как тебе угодно. Но норны всё сплетут иначе, наши судьбы связаны. Ты станешь конунгом, только рядом со мной» — подумала Горлунг.
— Выходит, это лишь вопрос времени, — покорно склонив голову, сказала Горлунг, перед тем как уйти.
А Олаф остался потрясенно стоять один в общем зале, раздумывая над тем, было ли в её словах обещание или приглашение. Нет, в её словах была покорность, и даже не ему, а богам. Значит, она смирилась, значит уже скоро, совсем скоро она станет его. Встав у очага, Олаф протянул руки к огню, и только тогда понял, что Горлунг ушла из зала без его разрешения.
Горлунг же до дрожи в коленях боялась той ночи, когда Олаф наконец-то призовет её на свое ложе. А эта ночь неумолимо приближалась.
* * *
Горлунг ходила по своим покоям кругами, ей казалось, что стоит только остановиться, и страх навалится железным кольцом, сомкнет свою черную лютую пасть над её головой.
Придет ли сегодня Олаф? Будет ли он её заставлять? От этих мыслей ладони Горлунг становились влажными, колени начинали трястись. Еще один Карн. Ну почему, почему всё именно так? Олаф опять ударит её, как всегда это делал Карн, но тот хоть не бил по лицу, а этот…
Маленький очаг весело пылал жаром, но ей не было тепло, по коже пробегал легкий морозец, озноб. Когда в последний раз она так боялась? Горлунг не помнила. Даже в брачную ночь с Карном в её душе не было ни капли страха, лишь тупая покорность княжичу, она тогда еще не ведала о том, что грядет. В голове Горлунг всплыл образ Карна, молодого, сильного мужчины, не лишенного привлекательности. Она вспомнила, как он своим каждым прикосновением старался причинить ей боль и страшно досадовал тому, что жена не плачет. Она не заплачет и теперь, чтобы Олаф с ней не делал.
Горлунг остановилась возле своего узкого ложа, обняв себя за плечи, печально, как печально все. И опять чужой нелюбимый мужчина, хозяин её тела и даже не в силу уз супружества, нет, просто потому, что она живет здесь, в его дворе, а он хочет её.
Такой и увидел её Олаф, отворив поздним вечером дверь в покой Горлунг. Она всё также стояла у очага, пытаясь согреть руки, которые слегка дрожали.
— Почему ты не пришла вечером в зал? — с порога громко спросил он.
— Ты был зол днем на меня. Я решила, что мне там не рады, — не повернув головы, ответила Горлунг.
— Зря. Тебе здесь рады. Всегда. В каждом покое этого двора.
Повисло долгое молчание.
— Горлунг, я устал от этого. Когда я увозил тебя из Торинграда, то поклялся Эврару Одином, Тором, Бальдром, что не трону тебя против твоей воли, — присев на край сундука, что стоял возле двери, сказал Олаф.
— Правда? — удивленно вскинув бровь, спросила она. Надо же, предатель Эврар позаботился о ней. Какое благородство!
— Да. Я хочу знать, станешь ли ты моей по своей воле? — он устало потер лоб ладонью.
— Разве мой ответ что-либо изменит? — горько спросила Горлунг, в душе надеясь на его благородство.
— Нет, не изменит, — покачав головой, ответил он.
— Зачем ты спрашиваешь тогда? — упавшим голосом спросила она.
— Я ухожу в набег, Горлунг, скоро, тебе не дадут здесь жить без меня, ты сама отгородилась ото всех. Это лишь твоя вина. Но если я оставлю тебя своей женщиной, они побоятся, и не тронут тебя, не прогонят.
Олаф промолчал и подал Горлунг руку, на которую она долго смотрела перед тем, как принять её. Но всё же положила свою холодную ладонь в его руку, рано или поздно придется всё равно.
Они вышли из покоя Горлунг, и Олаф уверенно вел её по коридору. Встречные им на пути хирдманны глумливо улыбались, но, глядя на хмурое лицо Горлунг, ничего не говорили. Наверное, такими же взглядами провожали торинградские дружинники князя Торина и очередную чернавку или девку теремную, внезапно подумала Горлунг. И этот её позор хирдманны будут помнить долго. Она всего лишь девка теремная здесь, почти рабыня, пленница.
И вот, наконец, они вошли в покой Олафа, он был просторным: посередине стояло ложе, у стены длинным рядом были поставлены сундуки, а напротив ложа был большой очаг.
Горлунг остановилась возле большого, застеленного белой меховой полостью, ложа. Когда она обернулась назад, то увидела, что Олаф закрывает дверь в покой на засов, паника поднялась в душе её. Горлунг беспокойно стала оглядываться по углам опочивальни, словно ища другой выход. Но темные углы, казалось, усмехаются ей в ответ, показывая свои цельные стены.
Горлунг зажмурилась сильно, до рези в глазах и на какой-то миг ей послышался злорадный хохот Карна, что смеялся над её страхом. Горлунг встряхнула головой, она не боится, она ведь уже не девица, да разве можно ей сделать что-либо хуже, чем то, что боги забрали Яромира? О, боги, нельзя, нельзя о нем помнить.
В этот момент Олаф подошел сзади к ней и обнял за плечи, крепко, словно боялся, что она убежит, и прижался щекой к макушке Горлунг.
— Ты ведь не боишься? — спросил он. Хотя прекрасно видел, что, несмотря на каменное выражение лица, каждая частичка её тела просто трясется от страха.
— Нет, — глухо ответила Горлунг, — я — мужняя жена, чего мне бояться? Я всего лишь изменю своему мужу, ведь только так я его еще не предала, — горько ответила Горлунг и слово обмякла в его руках, смирилась.
Горлунг старалась зажмуриться покрепче и не смотреть, как Олаф раздевается, как стаскивает с неё платье, снимает с головы золотой обруч. Открыв глаза, она увидела, что на ней осталась лишь белая тонкая нижняя сорочка, да красный рубин на шее. Словно только осознав, что стоит почти раздетая перед чужим мужчиной, даже не мужем, она быстро забралась под меховую полость. Олаф усмехнулся, с его губ сорвались странные слова:
— Видно хорошим Карн был мужем.
Горлунг промолчала, глядя невидящими глазами на стену над его головой, а потом и вовсе их закрыла. Она прекрасно знала, что сейчас будет: Олаф ляжет подле неё, уберет полость, задерет её сорочку и скажет, подобно Карну: «тощая, страшная, смотреть неприятно», ударит, будет терзать её тело. Всё это уже было, сколько раз она выносила эти ночи с Карном? Раз в седмицу точно, ну и эту ночь она переживет. Обязательно переживет, от этого ведь еще никто не помер. Наверное.
Но вместо всего этого, Олаф нагнулся над ней и начал целовать её лицо, Горлунг удивленно моргнула. Ладно, сейчас увидит её тело и всё будет, как и прежде. Вот его рука уже шарит по её боку, осталось немного.
Но к удивлению Горлунг, Олаф лишь целовал открывающуюся ему кожу, так, словно до этого не видел ничего более достойного такой ласки. Горлунг удивленно смотрела на его темную голову, склонившуюся к ней.
Время шло, а Олаф ни разу не ударил её, и никаким другим образом не причинил ей боли. Странно, может, он не силен в этом? Внезапно Горлунг поняла, что вот так это и должно быть, вот почему бабы славянские так любили говорить об этом в светлицах, а она никогда не слушала их, и, брезгливо поджав губы, уходила.
Горлунг в порыве благодарности к Олафу погладила его по голове, а он, подняв голову, прижался к её руке и перецеловал каждый пальчик, так, словно они были бесценными. А потом Олаф поцеловал её, как когда-то в Торинграде, когда убеждал её бросить Карна и бежать с ним. И такая сладость разлилась по телу Горлунг, что вся она словно растаяла в этих сильных руках, под этими жаркими поцелуями.
* * *
В свой покой Горлунг вернулась поздней ночью, она незаметно покинула опочивальню Олафа, пока он спал, раскинув руки на ложе.
Горлунг зябко повела плечами, очаг давно догорел, и в покое стало довольно прохладно. Подложив дров в очаг, Горлунг быстро развела в нем огонь и подошла к стоящему в углу покоя сундуку. Она достала из него тонкий шнурок с подвеской оберегом, все, что связывало её с Яромиром.
— Прости меня, Яромирушка, предала я тебя, — тихо сказала Горлунг, вертя в пальцах оберег.
Предала, так как только может предать женщина: и душой, и телом, нет ей прощения. Лучше бы, лучше бы было, если бы Олаф бил её, издевался, стал вторым Карном. Тогда бы она так и осталась верна своему Яромиру, она бы представляла его каждый раз, восходя на ложе с Олафом, точно также как это было с Карном. Но нет, теперь всё иначе.
И ни разу Горлунг не подумала о том, что предала она того, кто ей не принадлежал ни единого мгновения своей жизни.
