Горлунг с того памятного дня на берегу фьорда, когда Олаф ударил её, долго собиралась с силами. Словно кошка, зализывала свои раны, готовилась она к новым испытаниям, что приготовили ей боги.

Горлунг истово молила Фригг о наделении её разумом и силами, ей столько нужно было понять и решить. И гнать от себя мысли о самом красивом воине Торинграда, но они непрошенные, нежданные всё равно не оставляли её.

Чем больше проходило времени, чем больше думала Горлунг обо всем произошедшем, тем больше ненавидела Торина. Права была Суль, ох, как права, когда внушала ей рвущую сердце неприязнь к отцу. Как мог он лишить её последнего, что давало ей силы жить? С каким удовольствием, наверное, он смотрел на неё измученную, неуверенную, подавленную на свадебном пиру с Карном. Теперь же душа Торина будет томится в Хеле, мучаясь и глядя на неё, сильную и могущественную.

Теперь Горлунг будет применять свою силу только так, как учила её Суль. Не будет больше игр в знахарку, отныне она станет самой беспощадной из всех живущих в подлунном мире. Её будут бояться так же, как и бабку, кланяться ей в ноги лишь бы не рассердить и она отныне станет упиваться поклонением и страхом людским.

В тот вечер Горлунг первые за долгое время достала руны, которые чудом удалось найти на дне фьорда, куда бросила их хозяйка. Она долго смотрела на них, благоговейно любуюсь, ей казалось, что каждый камешек поет ей свою песню, рассказывает историю своей тоски и печали. Резные маленькие камни словно ласкали руки Горлунг каждой своей выпуклостью, каждым острым краем. Руны легли так же, как и прежде: быть ей женой правителя, она положит начало новому могущественному роду, ничего не изменилось, значит, все её терзания были напрасными. Всё это было напрасным, о, милая Фригг, сколько всего было сделано зря!

Горлунг заглянула не только в свое грядущее, нет, её интересовала судьба еще двух человек. В раскладе рун боги показали ей ответы на терзающие её вопросы. Горлунг увидела у одного длинный жизненный путь, богатство и почести, а у другого скорую смерть, грядущие горести и терзания, но чужие слезы, как говорится, вода.

Подойдя к полированному подносу, что отражал стоящих перед ним, Горлунг увидела свое изможденное лицо с наплывающими синяками. Чудовищно, никогда она не была красавицей, но нынче она просто ужасна. Горлунг невольно вспомнила Суль, что считали подобной самой Фрее, её, в отличие от бабки, никто не примет за красавицу.

Как такое может быть, что Олаф предпочтет ей свою белокурую, прелестную жену? И тут на ум Горлунг пришли слова Суль: «ты будешь женой смелого, доброго воина, который станет конунгом, он будет тебя сильно любить, вопреки всему: твоим словам, твоим силам, твоим делам».

Неужели так действительно будет? Вопреки всему? Горлунг вспомнила, как готовилась к встрече с княжичем Карном, уверенная в том, что он полюбит её с первого взгляда и ни разу не посмотрит в сторону Прекрасы. Смешно. Теперь придется всё это повторить заново. Пройти этот путь снова, шаг за шагом.

В тот вечер Горлунг заставила себя съесть весь ужин до последней крошки, ей предстояла битва, еще одна, теперь уже настоящая. А та, далекая, что лукавые норны посылали ей испытанием, была лишь подготовкой, которую она не выдержала.

Спустя две седмицы после того памятного вечера, когда боги приоткрыли ей завесу грядущего, а с лица сошли синяки, Горлунг появилась в общем зале. В нем было шумно и жарко, мужчины вкушали вечернюю трапезу, рабыни подносили подносы и кубки. Гуннхильд и жены хирдманнов сидели немного в отдалении за маленьким столиком и пряли пряжу.

Свет очага отражался в белокурых волосах Гуннхильд, делая их необыкновенного цвета, словно полированное серебро. Когда кто-нибудь из женщин говорил ей что-то, Гуннхильд слегка поворачивала голову, и свет скользил по её белоснежной шее, румяной щеке, и казалось, что в этом неверном свете она еще прекраснее, чем в свете солнца.

Горлунг, увидев это, сразу же почувствовала себя не так уверено, как прежде, опять она будет сражаться за мужчину с красавицей. Почему, ну почему, у неё нет ни капли очарования бабки? Горлунг тут же одернула себя, зато она сильна, она возьмет иным, не пригожестью. И тут же в душе Горлунг змеей шевельнулась гордость, ведь не смотря ни на что, в Торинграде Олаф забыл свою красивую жену и на коленях умолял её, Горлунг, уехать с ним.

Это воспоминание ободрило Горлунг и она гордо вскинула голову, как истинная княгиня, и твердым шагом вошла в зал. Быстро осмотрев зал, она осталась недовольна им. Стол, что стоял посередине был узок и мал, его не сравнить с широким и длинным столом в гриднице князя Торина. Хирдманнов тоже было немного, у Олафа не было хорошей и боеспособной дружины, те наемники, что шли с ним в набеги летом, зимой разъезжались по своим домам. Поэтому за столом сидело с дюжину мужчин, остальные несли этим вечером дозор, вокруг двора Утгарда.

И как-то неуютно было в этом общем зале, то ли слишком темно, то ли очаг не грел, так как надобно, то ли спускавшиеся по углам тенеты создавали такое запущенное впечатление. Горлунг сразу же вспомнилась наука княгини Силье, будь её воля, она бы навела здесь порядок. Ничего, скоро здесь всё будет иначе, так что не стыдно будет смотреть в глаза заезжающим гостям.

Взгляд Горлунг опустился на яства и сидящих за столом мужчин, которым прислуживали женщины, разносившие подгоревшее мясо и странного вида овощи. Горлунг передернуло, она недовольно посмотрела на Гуннхильд, чернавка проклятая, не может даже стол накрыть, как подобает. Но ничего, не долго ей быть здесь хозяйкой.

С таким мыслями, надменно вздернув голову, чтобы никто не забыл, что перед ними княжеская дочь, Горлунг прошествовала к очагу и села возле него на лавку. Взгляд её более ни разу не обратился на сидящих за столом, казалось, что всё её внимание было обращено на изменчивое пламя. Но это была лишь видимость, на самом деле Горлунг спиной чувствовала каждый взгляд, все эти холодные враждебные взоры, все кроме одного.

Она одела то же бордово-красное платье, шитое черными нитками, что когда-то много дней назад одевала в день пира и знакомства с будущим князем Торинграда — Карном. В вороте платья виднелась тонкая белоснежная сорочка, черные волнистые волосы так же, удерживались серебряным обручем, тем самым, что подарила ей Суль. И лишь одна вещь была новой — кровавый рубин, величиной с женский кулак, висел на её шее. Тот, что когда-то давно подарил ей Олаф, Горлунг сознательно надела это украшение, рубин стал знаком покорности Олафу, доказательством того, что она приняла его как хозяина.

Олаф смотрел на сидящую возле очага фигуру в красном, и думал о том, что эта проклятая женщина похорошела за эти дни, что он не видел её. Более она не похожа на безумную. В этот самый миг Горлунг немного наклонилась вперед, и в отблесках пламени очага вспыхнул рубин, его дар. Олаф, который не ожидал увидеть свое подношение когда-нибудь на этой тонкой шее, в первый момент опешил, но после всё его существо затопила волна первобытного животного удовлетворения.

Горлунг ни разу не взглянула в сторону Олафа, но тот факт, что она пришла в залу, что она спокойно сидит, не чураясь его людей, непомерно радовал Олафа. Она сделала свой выбор между проклятым, мертвым торинградским дружинником и им, живым и доблестным воином. Горлунг выбрала его, Олафа, и всё теперь будет иначе, она будет делить с ним ложе, будет радостно встречать его каждый вечер, день за днем и не будет более разрывающих душу и сердце терзаний, недостойных воина мыслей.

Олаф вспомнил, сколько сил ушло у него на то, чтобы заполучить эту женщину и раздражение стальным кольцом охватило его, Горлунг ответит за каждый день, за каждый миг его терзаний, понесет свое наказание сполна.

Так продолжалось день за днем, Олаф уже привык к тому, что во время вечерней трапезы дверь в общий зал отворяется, в проеме показывается худенькая женская фигурка. Горлунг одевалась в свои старые платья, пошитые еще по славянскому обычаю, все они были темных тонов, и большинство из них в свете очага казались черными. Волосы её черным руном окутывали худые плечи и тонкий стан, а на лбу красовался обруч, такой непривычный в Норэйг, где женщины скрепляли волосы на затылке и они свободно струились по спине, оставляя лоб открытым. Одно лишь было неизменно в облике Горлунг — кроваво-красный рубин, что висел на груди, слишком массивный для Горлунг, он, словно камень на шее утопленника, тянул её к земле.

Каждый вечер Горлунг, неспешно ступая горделивой походкой, проходила к очагу и садилась на лавку подле него. Она не делала попыток поговорить с кем-нибудь, подсесть за стол, где сидели женщины. Нет, она выбирала одиночество среди полного зала людей.

Олаф понимал, что Горлунг делает все, что позволяет ей гордость, показывая покорность ему. Теперь его очередь делать шаг, и Олаф расчетливо обдумывал его. Больше он не будет молить Горлунг о милости, нет, теперь боги сделали его хозяином положения. Довольно унижаться перед ней.

Но, несмотря ни на что, для Олафа самыми долгожданными стали эти вечера, вечера томления, ожидания. Он мог заставить Горлунг, принудить, показать свою силу. Но Олаф хотел, чтобы всё было иначе, поэтому его душа опять начала метаться и терзаться, забыто было хрупкое перемирие с Гуннхильд, он больше не отворял дверь в её покой. В неверном свете очага взгляд Олафа был неотрывно прикован к спине дочери князя Торина, Олаф следил за ней хищным взглядом. Стоило Горлунг только зайти в общий зал, и воздух в нем становился для Олафа словно иным, тягучим, тяжелым, жарким. Его игра началась.

И если Горлунг не понимала всю силу желания Олафа взойти с ней на ложе, зато всё прекрасно понимала Гуннхильд. Она лишь грустно качала головой, наблюдая хитрый, ждущий взгляд, с которым её муж смотрел на славянку. Гуннхильд не узнавала своего мужа в этом мужчине. Её Олаф был добрым, благородным, нежным, а эта женщина сделала его иным — жестоким, равнодушным, злым. Ночи Гуннхильд опять стали полны бессмысленного ожидания мужа, волнений и тревог, за что боги так её карают?

А Горлунг же при всей своей вновь обретенной уверенности и не догадывалась, что Олаф собирается сделать её своей наложницей. Горлунг была наивна, весь её опыт общения с мужчинами сводился к постылому замужеству и заигрываниям с Яромиром. Чуравшаяся в детстве славянских женщин, Горлунг была уверена, что Олаф сделает её неполной женой, ей даже в голову не приходило, что может быть иначе. Она же княжеская дочь, княгиня, а не простая девка, к несчастью для Горлунг, она не понимала, что в Норэйг она утратила все свои титулы, которыми так дорожила.

В один из таких вечеров Олаф во время вечерней трапезы подозвал Горлунг к столу. Она подошла к нему, смело глядя прямо в глаза.

— Горлунг, завтра у нас будет гость. Мой отец прибудет, дабы благословить меня на новый набег.

— Неужели мне доведется увидеть самого конунга Ингельда Гудисона? — без должного интереса спросила Горлунг.

— Да, доведется. Я хочу, чтобы ты была любезна с моим отцом.

Горлунг послушно кивнула, склонив голову. В этот момент рубин, висящий у неё на шее, стал нестерпимо жечь кожу, хозяин отдал распоряжение. И тогда Горлунг впервые поняла, насколько она недооценила Олафа, он больше не будет просить её взаимности, он заставит её и накажет в случае непослушания. Новый хозяин её тела, души, помыслов, достойный приемник Карна.

— Ты будешь сидеть с нами за столом. Ты — дочь Торина, дочь конунга и негоже тебе прислуживать нам или прятаться ото всех.

И Олаф, и Горлунг понимали, что он сказал глупость. Жены и дочери конунгов подносили им кубки на пирах, так было заведено испокон веков и редко сидели за одним столом с мужьями и отцами, исключение делалось в случае сватовства, если конунг был милостив. Значит, Олаф хочет похвалиться перед отцом новым живым трофеем.

Горлунг ничего не возразила, лишь кивнула еще раз. Кивнул ей и Олаф. Игра хозяина продолжилась.