ЧАСТЬ 3

Стоял редкий для ранней норманнской весны солнечный день. На небе не было ни облачка, солнце светило высоко, так словно хотело в раз обогреть всю землю Норэйг. Легкий ветерок шаловливо колыхал пока еще голые ветки деревьев и кустарников, а в воздухе стоял неповторимый запах ранней весны.

Этот же негодник игриво подхватывал длинные, пушистые, белокурые пряди волос женщины, стоящей на небольшом деревянном помосте. Красавица не замечала легких заигрываний шалуна, хотя ветерок делал все, чтобы привлечь её внимание: раздувал подол её светло-зеленого одеяния, играл с прядками волос, ласково, словно нежный возлюбленный, поглаживал кисти рук. Но всё её внимание было обращено к высокому широкоплечему мужчине, что ловко орудовал мечом в середине двора, показывая хирдманнам смертоносные удары. Воины стояли полукругом, наблюдая за ним, учась приемам воинским, совсем юные из них смотрели с завистью, мечтая стать когда-нибудь такими же, как этот мужчина, те же, то был старше, взирали на него бесстрастно, запоминая приемы.

Вот мужчина ловко обернулся вокруг, проворно рассекая оружием воздух, вот он немного пригнулся, словно услышал вражеские шаги, резко выбросил вперед руку с мечом, потом припал к земле, словно устал, но через мгновение он взмыл ввысь в высоком прыжке. И так всё получалось у этого воина ловко, гладко, словно боги меч ему сами вложили в руки, дабы защищал он покои в божественном чертоге.

Мужчина ни разу не взглянул на белокурую красавицу, но он знал, что она здесь, он чувствовал её взгляд на своем теле. Как будто вернулись те времена, когда они только встретились, когда они были счастливы. Те времена, когда он любил свою жену, чувствовал её взгляд, её улыбку, даже если и не видел, даже если смотрел совсем в другую сторону. Счастливые времена, времена, где не было места непонятной тоске, томлению, разочарованию.

Гуннхильд тоже иногда казалось, что вернулись те времена её безоблачного, словно нынешний день счастья, но это было лишь иногда. Были дни, когда она даже верила этому, как верит маленький мальчик сказаниям скальда. Верила до боли в сердце, убеждая себя каждым сказанным ей мужем словом, каждым его взглядом. Но было и другое время, что наступало неминуемо, как заря, что приходит на смену ночи, время, когда невеселые думы, словно острые кинжалы, терзали её. В это время её муж становился чужим человеком, далеким, несчастным, мучающим её своей тоской.

Из прошлого набега на Гардар Олаф привез странную, пугающую женщину, чужую и чуждую всему. Увидев её в первый раз, Гуннхильд не могла поверить тому, что именно в ней причина холодности мужа, что именно из-за этой Горлунг Олаф так отдалился от неё. Разве можно любоваться этими смолеными косами, черными, словно обугленные поленья глазами, это лишенной женственности фигурой? Оказалось, что можно. В первое время после того, как Горлунг появилась в Утгарде, Гуннхильд часто видела, как задумчиво смотрит ей в след Олаф, так, словно ждет от неё знака, приглашения, улыбки. Но она не глядела на него, будто для этой чужестранки её Олаф был недостаточно хорош.

Олаф отвел ей отдельный покой, но эта странная Горлунг не выказывала благодарности за него, нет, она просто молчала, избегая местный люд. Она не выходила к трапезам, сидела в своем покое, чураясь всего вокруг, и всегда молчала. Гуннхильд долгое время думала, что Горлунг нема, но однажды она услышала, как та тихонько тянет древненормманскую песню, восхваляющую Фригг. И так не по себе стало Гуннхильд от этого хриплого, немного даже сиплого голоса, столько боли и ненависти в нем было, что невольно задалась она вопросом о том, кто эта черноволосая женщина и как боги её свели с Олафом.

Гуннхильд, что никогда и не к кому не питала ненависти или злости, была поражена и обеспокоенная этой чужеземкой. И вроде видела она её редко, но всё равно незримое присутствие славянки не давало Гуннхильд покоя. Горлунг стала для жены Олафа постоянным напоминанием о былом счастье, о немилости богов.

А вьюжной, снежной зимой всё вернулось на круги своя. Олаф перестал ходить к Горлунг в покой, перестал смотреть на неё полными ожидания и тоски глазами, вернулся на ложе жены прежним. Словно и не было никогда разлада между ними, словно все, как прежде.

Но какое-то нехорошее предчувствие не покидало Гуннхильд, она боялась Горлунг, ругала себя за этот детский, бессознательный страх. Но стоило ей только заметить худую фигуру славянки, как ужас застилал перед ней всё вокруг. Гуннхильд даже не могла сама себе ответить, почему она боится Горлунг, но страх её не проходил.

Горлунг тоже смотрела на ратные бои Олафа, но абсолютно им не любовалась. Нет, она просто радовалась тому, что он занят, и никто ей не помешает. Она так долго ждала таяния снегов и льдов, и вот жесткая кромка, схваченная морозом, отступила, у берегов фьорда плещется вода. Последнее её пристанище в этом подлунном мире перед тем, как она предстанет перед богами. Горлунг сама даже не знала, почему её так манила вода заснеженного фьорда, её тянуло к берегам, словно прочными цепями, словно там было последнее её успокоение.

Много воды утекло с тех пор, как она оказалась на земле Олафа, но ничего не изменилось. Горлунг всё так же до боли в сердце, до видений, бередила свои раны, она не давала им зажить, она никого не прощала. Прощение — есть великая благость, и Горлунг она была неведома, ибо никто не научил её этому. Ни Суль, ни Инхульд, ни Эврар всем им милость и прощение были неведомы, точно так же, как и Горлунг. Врагов не прощают, никогда, даже тех, кого уже нет в живых — вот она жестокая философия викингов, а Горлунг была дочерью этого племени до последней капли своей крови.

Внезапно Горлунг увидела Гуннхильд, любующуюся Олафом. Страшная женщина, Горлунг она не нравилась. Хотя нет, она ей не просто не нравилась, Горлунг ненавидела её. Когда впервые Горлунг увидела жену Олафа, то ей показалось, что кто-то ударил её со всей силы в живот, словно померк свет дневной перед глазами, всюду воцарилась ночь кромешная, темнота непроглядная. Потому что именно эту женщину Горлунг видела в день смерти Яромира, в том видении. В тот страшные черный день, в котором боги её окончательно прокляли.

Теперь видения посещали её часто. Стоило только вспомнить их всех: Торина, Карна, Яромира и Эврара, как Горлунг начинала видеть совсем иное, видеть то, чего нет. Стоило ей только разозлиться, как перед глазами начинали плясать картинки: две девочки: одна светловолосая, но с черными глазами, другая, наоборот, с волосами черными, словно крыло ворона, и глазами голубовато-зелеными, они смеялись и играли с травами и рунами; иногда Горлунг видела Олафа, но не такого как сейчас, а старше.

Сколько было разных видений, но Горлунг их более не страшилась, она ничего теперь не страшилась и даже своего безумия. Боги прокляли её, и она приняла свое наказание, как принимала некогда милость богов, смело, глядя в глаза своим бедам, но при этом ничего не хотела менять, ибо богам виднее.

Пора. Горлунг расплела косу, раскинула волосы по плечам, черные, словно смола. Никогда более ей не заплести их в косу. Внезапно ей вспомнилось, как Яромир перебирал её локоны, и решимость с новой силой вспыхнула в её сердце. Горлунг подошла к сундуку, старому и ветхому, достала со дна свернутый кусочек ткани, что некогда вложил в узел с её одеждой предатель Эврар. Скоро они свидятся, в Хеле место им обоим, и тогда она отомстит ему, тому, кого считала когда-то самым верным, достойным и родным.

Горлунг, выйдя во двор, сощурилась от яркого света, как давно она не выходила из своего покоя. Очень давно. Быстро оглянувшись вокруг, она увидела, что привлекла к себе внимание всех хирдманнов, но они поспешно отвели от неё глаза. Горлунг привыкла к этому, редко кто смотрел ей в глаза даже на Руси, а тут тем паче. Хотя ей всё равно, бойтесь, не смотрите, недолго им осталось её терпеть.

Медленно она прошла мимо ратного поля, не взглянув на мужчин, стоящих на нем. Горлунг ни разу не посмотрела на Гуннхильд, она не хотела помнить её, не хотела с ней прощаться. Вот и ворота, отгораживающие Утгард от остального мира, крепкие и надежные, как впрочем, и всё в этом маленьком и небогатом дворе.

Дозорные молча открыли для неё ворота, и Горлунг вышла. Вот как оказывается всё просто. Никто её не хватится. Горлунг улыбнулась, но её улыбка скорее была похожа на ухмылку, оскал, она давно разучилась улыбаться тепло и радостно.

Чтобы не растерять решимость, та, что когда-то была княжной Торинграда, а потом, пусть совсем недолго, торинградской княгиней быстрым шагом, почти бегом пошла через вересковую пустошь.

Вереск. Виллему, скоро свидимся, мама. Горлунг подняла голову и посмотрела на небо. Солнце. Суль. Скоро будешь ответ держать, бабушка. Никогда тебя не прощу, конунг Торин, никогда, ни здесь, ни там.

Олаф неотрывно смотрел в след Горлунг, пока она шла по двору. Легкий ветерок поднимал в воздух прядки её черных волос, создавая некое подобие дымки вокруг её хрупкой фигуры. Норманн поморщился, отвратительная женщина, зачем он только привез её? Люди сторонились её, и Олаф не мог их винить в этом. Он сам теперь почти не заходил в её покой.

Раньше, когда он только привез её, Олаф приходил почти каждый день. Но она, казалось, этого не видела, даже головы не поворачивала, а он садился на скамью и ждал, когда Горлунг его заметит. Но этого не происходило. А потом Олаф устал. Смертельно устал от этого и оставил надежду увидеть её прежней, той Горлунг, что забрала его сердце, даже ни разу не глянув в его сторону.

Олаф постарался сделать все, чтобы жизнь стала прежней, такой, какой она была до его первого визита в Торинград. Той жизни, где не было метаний, мучений, мук, недостойных воина, позорных для мужчины. Олаф был добр с Гуннхильд, старался быть к ней внимательным и уже не смотрел ночи напролет на старый сундук. Всё, казалось, стало как прежде, будто всё было предано забвению, похоронено под тонким слоем пыли и пепла.

Сейчас, увидев Горлунг, Олаф невольно изумился тому, как скверно она выглядит. Щеки запали, цвет лица стал серым, кости так туго натягивали кожу, что казалось, она лопнет, и тусклые, безжизненные глаза. Какие раньше у неё были глаза! Жестокие, манящие, горящие светом, а теперь глаза старухи, которая ничего больше не боится. Почему она стала такой? Из-за чего?

Олаф долго стоял посреди ратного поля, бессмысленно глядя вокруг, ища причины такой ненависти богов. Как вдруг его осенила догадка, страшная, немыслимая. Олаф надел рубаху и пошел за Горлунг, ругая себя, на чем свет стоит, костеря её, и прося богов избавить его от всех этих мук.

Выйдя за ворота, Олаф увидел, что Горлунг отошла довольно далеко, наверное, она бежала, теперь дочь Торина подходила к берегу фьорда. Значит, он был прав, глупая, дурная женщина. Олаф бросил бегом вслед за ней.

Горлунг быстро подходила к воде, вот волны фьорда лижут носки её сапожек, вот она уже по щиколотку в воде, она заходит в холодные воды всё глубже и глубже. Вода уже доходит до талии, Горлунг поднимает руки выше, словно боясь намочить что-то, и тогда Олаф увидел у неё в руке узелочек маленький и довольно грязный, но он в миг его узнал — в этом узелке она хранила руны, этот платок когда-то в Гардаре она расстелила, чтобы бросить на него руны, что должны были предсказать ему судьбу.

Олаф бежал по воде вслед за ней, а Горлунг его не слышала, перед её глазами стояли все они, те, с кем ей так не терпелось встретиться, и первой в этом ряду стояла Суль. И вот они уже вокруг неё, близко, словно стоит только руку протянуть, и коснешься их кончиками пальцев. Но что-то помешало этому, они исчезли.

Олаф тащил её отплевывающуюся на сушу, и стоило им только выйти на берег фьорда, как Горлунг свалил с ног удар, сильный, точь-в-точь как тот отцовский, что заставил её упасть на пол гридницы когда-то давно, в другой жизни.

— Совсем с ума сошла? Обезумела? За что меня боги так тобой наказали? — кричал Олаф, — отвечай, не молчи, слышишь? Не молчи. Не потерплю больше.

Но Горлунг молчала, удивленно глядя на него, но стоило ей только подняться, как новый удар вернул её на землю, кровь поливалась из уголка рта. Губу саднило, и Горлунг недоверчиво коснулась уголка рта пальцем, ранку начало жечь. Она растерянно подняла глаза на Олафа, который был совсем рядом и нервно переступал с ноги на ногу.

— Что молчишь? Решила утопиться? Да чем я обидел тебя так? — он яростно смотрел на Горлунг, ожидая ответа.

— Ничем ты меня не обидел, — это были первые слова, что сказала ему Горлунг с тех пор, как они отплыли от Торинграда прошлым летом.

— Тогда зачем? Ради Одина скажи мне правду, зачем ты это делаешь? — уже спокойнее спросил Олаф.

— Нет мне места здесь, Олаф, нет, — устало сказала она, так и сидя на мокрой, холодной земле, — дай мне завершить начатое, отпусти.

Олаф ожидал услышать что угодно, но только не это. Что она имеет в виду? Что значат её слова? Ведь он так хотел сделать для неё все, отдать ей все, если бы она только позволила…

— Что значит это? Скажи мне, я пойму, — норманн сказал это тихо, будто ярость его в один миг испарилась, словно и не было её никогда, проворно Олаф опустился рядом с Горлунг.

— Боги прокляли меня, давно,… они карают меня, — обреченно ответила та.

— За что? — непонимающе спросил он.

За былые мои поступки, дурные поступки. Я столько их совершила…

— За какие именно? Что такого дурного сотворила, Горлунг? Ты же несла добро и исцеление страждущим.

Горлунг фыркнула и, посмотрев ему в глаза долгим, злым взглядом, тихо сказала:

— За то, что мнила я себя другой, не такой, как все, лучше других. Мнила, что у меня в руках есть сила, что вижу я грядущее в раскладе рун, что понимаю я травы, что слышу их шепот, что, могу лечить люд от недугов. Нет во мне всего этого. Ничего во мне нет, пустая я. Обычная.

— Как нет? Ты же лечила меня, не помоги ты мне тогда, был бы я сейчас в Хеле, — возразил ей Олаф.

— Боги тебя пожалели, поэтому и поправился ты, викинг. Это была лишь милость богов, они любят тебя, — отмахнулась она от него.

— А скольких хирдманнов конунга Торина ты вылечила? Много, они рассказывали мне, что стоит какой беде приключиться, так к тебе шли за помощью, — напомнил ей Олаф.

— Их тоже боги пожалели, смилостивились над ними, негоже добрым воинам так умирать, от руки женской, — подтянув колени к груди, ответила Горлунг, глядя на перекатывающиеся волны фьорда.

— Горлунг, кто тебе сказал это? Кто уверил тебя в этом? — спросил Олаф.

— Он, — выдохнула она.

— Кто он? — не понял норманн.

— Торин, — произнесла она ненавистное отцовское имя, и, помолчав, уже спокойнее добавила, — он мне сказал, что я просто глупая баба, что ничего не может. Он был прав.

— Не верю, — сказал Олаф и, помолчав, снова произнес — не верю. Ты действительно, другая, не чета всем остальным, не видел я другой такой. Ты же знаешь, что воин может умереть от простой царапины, стоит лишь плохо следить за ней. Вспомни мою руку, она была ужасна. Если бы не ты, я бы давно был в Хеле, воины умирают и не от таких ран.

— Ты врешь мне.

— Клянусь Одином, что молвлю правду.

И Горлунг удивленно посмотрела на Олафа, так словно увидела его впервые, так словно спала пелена с глаз её.

И тогда впервые подумала она о том, что может не Суль, а именно Торин обманул её, заставил усомниться в себе. Он ведь ненавидел её так же сильно, как и она его. Тот страшный день, день, когда он отрекся от Прекрасы, может, он тогда в гневе молвил неправду? Торин был в бешенстве, когда сообщал ей о предстоящем супружестве с Карном.

Не могла Суль, просто не могла она ошибаться, она же была столь сильной ведьмой. Разве могла бабка её обмануть? Нет, она бы не стала столько сил тратить она неё, если бы в Горлунг не было бы ни капли силы, дара. Сколько лет Суль убеждала её в собственных силах, не могло всё это быть просто так.

И чем больше Горлунг молчала, тем сильнее укреплялась в этой мысли. Торин, если бы мог, то убил бы её еще тогда, во дворе Ульва Смелого, но побоялся, он страшился её маленькой, так почему же перестал бояться взрослой? Не перестал, — удивленно поняла Горлунг, он боялся, Торин просто хотел убедить её в том, что не внушает она ему ужаса. И такая ненависть вспыхнула в душе Горлунг к отцу, она стала даже сильнее прежней, всё встало на свои места.

Словно груз тяжелый свалился с плеч Горлунг, всё правильно, у неё есть дар, а в Хеле Торин ответит за все. Горлунг вздохнула с облегчением, повела зябко плечами, оглянулась вокруг и увидела голые ветки вереска, услышала их шум. Невиновна она в смертях, это боги так решили судьбы тех людей, нет её вины в этом. Она другая.

Посмотрела Горлунг на небо, и оно будто окрасилось в иной цвет. Всё стало прежним, она снова стала видеть мир таким, каким он был до супружества с Карном, таким, каким он был до отъезда из Торинграда.

— Вставай, — Олаф подал Горлунг руку и проворно поставил на ноги.

Сжав её локоть, потянув вверх почти невесомее тело, он сказал:

— Ты действительно не такая, как все, и я верю в тебя, но ежели ты будешь вести себя так, как вела, я сам тебя убью. Видеть больше не желаю тебя такой. Он мертв, этот твой воин, боги решили его забрать, негоже хранить тоску по мертвым воинам, надобно радоваться за них, за их пребывание в Вальхалле.

Знакомая боль пронзила сердце Горлунг, как бывало каждый раз, когда она вспоминала Яромира.

— Если хочешь топиться, чтобы быть рядом с этим, топись, я не держу тебя, — устало сказал Олаф, видя тоску в черных глазах, — но ежели решишь жить — живи, я буду только рад.

Олаф отвернулся от неё, плечи его опустились, он быстро шел обратно, в Утгард, ни разу не обернувшись, а Горлунг еще долго сидела на холодной земле, радуясь вновь обретенной вере в себя.

Вечером в Утгард пришла совсем другая Горлунг: мокрая, замерзшая, и запретившая себе вспоминать о Яромире.