И пришла беда, смерть и разрушение на Северную Русь, и прокляли боги славянские землю свою. Морена лютая гуляла по земле русской, унося с собою души людские. Везде царила разруха, хаос и безвластие.

Град за градом падал под натиском восставших славян, изгонявших с земли русской чужеземных захватчиков. И казалось, нет ни конца, ни края ужасу, что выплеснулся на землю эту плодородную, черную. Жены оставались без мужей, дети без отцов, сестры без братьев, невесты без нареченных….

Леса, опять леса и постоянный бег, беспрестанный, сколько это еще будет продолжаться? Она не видит ничего перед собой, в глазах стоят тела искореженные, обезглавленные, залитые кровью, пожары, огонь, разруха. Кажется, что даже пахнет везде тошнотворно — одинаково, тяжело, смесью крови и гари.

Сколько они уже так бегут? День? Или седмицу? Она не знала, лишь переставляла ноги, не думая, словно боги отняли у неё душу, разум, оставив лишь тело. А в глазах стоял её сын, маленький, в резной зыбке и без головы. Зачем, зачем они убили Растимира? Её маленького сына? Кому он помешал?

Прекраса запнулась о торчащий из земли корень дерева, упала. Сил подняться не было. Какой раз она вот так падает? Много, бесчисленно много было таких падений. Но сильные руки подняли её с земли, закинули на плечо, и замелькала земля перед глазами. Быстро, так словно кто-то тянул дорожку полотняную у неё перед глазами.

Слезы горькие потекли из глаз, они капали прямо на ноги несущего бывшую княгиню Торинграда мужчины. Но он уже привык к ним и не замечал. Поплачет и будет. Бабьи слезы, они же что вода, были и нет.

Даг же лишь удивлялся количеству слез у этой девчонки, так же можно и все глаза выплакать. И в который раз пенял на богов, которые дали ему такую спутницу. Мало того, что слабая, ничего не умеет, так еще и скулит постоянно. Вот она кара богов.

В ту ночь, когда пал Торинград, после долгой осады, в княжеском дворе творился хаос. Князь Карн выстраивал дружинников для защиты Торинграда, весь люд торинградский готовился биться за свою землю. Но Даг не зря был лучшим и самым опытным воином дружины, он прекрасно понимал, что Торинграду не выстоять, славян было на порядок больше. От них рябило в глазах, а дружина князя Карна была слишком слабой для обороны от такого количества врагов.

Умирать Даг не хотел, ему еще очень рано погибать, именно поэтому он вскоре после начала боя в стенах Торинграда решил бежать через княжеский двор в леса, подальше от всего этого. Не выжить здесь, он понимал это слишком хорошо. Надо бежать, скитаться по Руси всю зиму, а там весной он вернется в Норэйг и забудет Гардар, как страшный сон. Но вернуться надо богатым, да и место на драккаре варяжской стоит злата. Поэтому Даг и рыскал по одринам княжеским во время боя. Набивая мешок, он переходил из одних покоев в другие, собирая всё ценное, что попадалось ему под руку. Увлеченный этим занятием, Даг не сразу заметил, что славяне одерживали победу, они уже метались по гриднице, некоторые из них точно так же, как и он, пытались найти что-то ценное.

Зайдя в одну из одрин, Даг увидел княгиню Прекрасу, она стояла и смотрела на него большими, широко открытыми глазами, полными ужаса. Он хотел быстро уйти, но Прекраса вцепилась ему в руку и потащила его к зыбке. Там лежал мертвый, безголовый младенец.

Сколько раз потом Даг проклинал тот миг, когда он открыл дверь одрины княгини! Она больше не выпустила его руки, цеплялась за него, словно безумная, брела за ним, звала его по имени, поэтому и пришлось взять её с собой. Не убивать же свою княгиню? Да, и девка красивая, любо посмотреть, жаль жизни лишать её было. А вот теперь Даг проклинал себя за малодушие, надо было разом отрубить этот узел, что замедлял его путь.

То, что им удалось сбежать, пройти мимо умирающих дружинников князя Карна и славян, рыскавших повсюду, — это счастье, милость богов. Миновав разгромленный заборол, бежали они в лес. И там Прекраса вцепилась в него мертвой хваткой, не отпуская.

А княгиня, что вышла из одрины лишь на миг, посмотреть как убегают славяне, за этот миг увидела, как катилась по земле так любимая ею голова княжича Рулафа, как муж истекал кровью, но пытался еще биться, как дружинники, те, что когда-то заигрывали с ней, умирали. Но самым страшным было то, что, вернувшись в свою светлицу, Прекраса увидела там разгром и своего ребенка, мертвого. Зачем, ну зачем убивать младенца? Она не понимала. Он ведь даже не сын Карна.

А потом зашел Даг. Воин отца, вот ведь заботится о ней, пришел ради неё. Даже Эврар убежал воевать, а этот пришел. Его она не отпустит, поэтому схватила за руку и шла за ним. Потому что страшно, потому что жутко, везде мертвые и её сын, её Растимир, её Рулаф, всех их забрала Морена лютая, за что? Почему?

Вот так эти двое и бежали по лесам, пытаясь спастись от славян. И ведь никто их не преследовал, но они боялись каждого шороха, каждого птичьего вскрика. И кто боялся из них больше? Слабая женщина или сильный мужчина — это был вопрос.

Ветер Варяжского моря трепал грязные черные волосы худой печальной женщины, сидящей на корме драккары. Она смотрела поверх фигуры дракона, талисмана судна, вырезанного на его передней части, смотрела и не видела ничего. Она думала лишь об одном, что никто теперь её не предаст. Потому что теперь никого у неё и нет.

Всю её жизнь Горлунг предавали близкие: Суль лгала, отец ненавидел, мать умерла, Яромира забрали боги, и даже Эврар её предал. Тот, кому она верила больше всех, больше, чем самой себе, он её покинул, продал, предал.

Горлунг помнила, как очнулась на драккаре и увидела над собой крышу шатра, почувствовала, что ей дурно, её качает, мутит и болит голова. Но тогда она не понимала, где находится, по странной случайности ей грезилось, что она умерла, вот она переправляется через Тунд и направляется в Вальхаллу. Но она же женщина, а им нет пути в рай. Но Яромир, милый Яромир, может, он совершил чудо, и она станет первой, кто войдет в священные врата Вальхаллы, чтобы вечно подносить Яромиру кубок, заслужив эту милость своей огромной любовью к нему.

К вечеру Горлунг уже готовилась к встрече со своим милым «Любостаем», но вместо него она увидела Олафа Ингельдсона. Тот, нагнув голову, съежившись, шагнул в шатер и сел подле неё.

— Голова болит? — спросил он.

Горлунг лишь кивнула. Она не понимала, почему он с ней рядом на пути в Вальхаллу.

— Может, есть хочешь?

Та отрицательно покачала головой, от мысли о еде беглую княгиню замутило еще больше.

— Я не думал, что выйдет так. Я хотел, чтобы ты сама решила пойти со мной. Но Эврар принес тебя оглушенную и я не смог бороться с искушением. Я забрал тебя, — каясь, сказал Олаф.

Тогда всё и встало на свои места. Эврар её предал, отдал норманну, словно рабыню презренную. Её Эврар, её рында. Смешно. Он должен был её защищать, а он…

Горлунг с тех пор так и не сказала Олафу ни слова. Она вообще теперь не хотела говорить, лишь иногда ночью, когда была смена Олафа и он греб на веслах, Горлунг тихо напевала печальные песни ненависти и мести норманнов, те, которым её в детстве научил Эврар.

А еще иногда Горлунг мерещились виденья, в те моменты, когда ей было особо плохо, когда в глазах стоял образ Яромира, она видела то, чего не было. Иногда она видела двух девочек, черноволосую, как она, и светловолосую, но с черными глазами, а бывало, Горлунг видела женщину с белыми волосами и зелеными глазами, красивую, словно Фрея. Но Горлунг не хотела думать о них и о видениях. Она теперь вообще не хотела больше думать. Ничего больше нет, всё былое, унеслось, будто вода речным течением, а что осталось у неё? Ничего, лишь воспоминания о них, о тех, кто был дорог ей и покинул её.

День за днем Горлунг вспоминала все прошедшие события, стараясь ничего не забыть. Ведь так скоро ей представится возможность встретить их всех там, в лучшем мире, где им её уже не покинуть. С каждого из них Горлунг спросить по делам былым, свершенным, несправедливым.

Олаф же был напуган поведением Горлунг. Не такого он ждал, не так он представлял себе всё это. Она словно не живая была, будто всё умерло в ней. Ни слова не сказала, только смотрела пустыми, черными, словно погибель глазами. Олаф даже не смел Горлунг обнять, утешить. Видимо, правильно о ней говорили в Торинграде «странная», непонятная, другая.