Горлунг не видела, как погребли Яромира, и не жалела об этом, она простилась с ним тогда, в дружинной избе, увидеть его безжизненное тело еще раз было выше её сил. Нервное напряжение, что сковало её в момент боя Дага и Яромира, не отпускало её ни на мгновение.

Князь Фарлаф и княгиня Силье уехали в Фарлафград, оставив молодого князя и его брата в Торинграде руководить постройкой укреплений. Княгиня Силье с болью в сердце оставляла своего младшего, любимого сына там, где постоянным искусом для него маячила Прекраса.

Карн должен был следить за постройкой новых ограждений, укреплением заборола, и вообще готовить Торинград к осаде. Молодой князь старался уследить за всей жизнью Торинграда, старался показать, что он ничем не хуже князя прошлого. Но получалась у него плохо. И брат ему тут ничем помочь не мог. Потому как отец не подготовил их к княжению, как не пытался привить им мудрость правителя, два избалованных, высокомерных мальчишки не смогли найти общий язык с матерыми воинами дружины князя Торина.

У Карна не хватало терпения выслушивать жалобы людские, разбираться в них, вершить суд справедливо. Он, словно безусый юнец, без устали упражнялся в ратном деле наравне с дружинниками, командовал постройкой новых ограждений, только под его руководством дело не спорилось. То ли люд помнил слаженное и четкое руководство князя Торина, и поэтому не воспринимал Карна с его указаниями, которые тот быстро выкрикивал, а потом отменял. То ли просто не воспринимался Карн хозяином новым, потому как в преддверии такой угрозы, всем хотелось, чтобы во главе Торинграда стоял не мальчишка, ни разу не побывавший в бою, а муж доблестный.

Горлунг же должна была руководить хозяйством, двором Торинградским. Но, если Карн хотя бы пытался что-либо сделать, то жена его просто не выходила из покоев своих. Не хотела новая княгиня никого видеть, она не вышла даже проводить свекра со свекровью в Фарлафград. Живые потеряли для неё всякий интерес.

Большую часть времени Горлунг просто лежала на ложе, укрытая меховой полостью, глядя в потолок бессмысленным взором. На пороге покоя сидел её рында, молча, смотря на то, как его госпожа губит себя.

В день после отъезда князя Фарлафа и княгини Силье в эти покои второй раз в жизни зашел князь Карн. Князь пришел злой и нервный, прямо с порога, он начал кричать на жену:

— Что ты за княгиня, если забыла о своем положении, месте, которое ты занимаешь и не выходишь отсюда?

— Уйди, — не глядя на него, ответила Горлунг.

— Ты это мне, жена? — задохнувшись от возмущения, спросил князь.

— Тебе, — равнодушно ответила она.

— Ты забываешься, я отныне здесь хозяин, надо всем, и над тобой в том числе, как ты смеешь так со мной говорить? Ты забыла, что здесь не Фарлафград, здесь нет моей матери, защищающей тебя?

— Я всё хорошо помню, Карн, — Горлунг казалось, что даже эти несколько слов были для неё непосильным трудом.

— Помнишь, и всё равно дерзишь, — заметил супруг.

— Уйди, плохо мне. Станет лучше — вернусь, — устало ответила Горлунг.

— Вернешься? — непонимающе переспросил Карн.

— Да, вернусь, туда, к тебе, — закрыв глаза, прошептала княгиня.

— Княгине плохо, князь, не беспокой её, — не глядя на него, сказал Эврар.

— Княгине плохо, — передразнил его Карн, — а когда твоей княгине было хорошо? Когда она вела себя как примерная жена, когда от неё был прок?

— Она болеет, хворь разобрала, — ответил рында.

— Хворь её разобрала, да чтоб так её она разобрала, чтобы мне довелось взять другую суложь, — зло бросил Карн.

— А ты возьми, я не прочь, — прошептала Горлунг, — только уйди.

Карн ушел, хлопнув на прощание дверью. Княгиня и рында долго молчали, думая каждый о своем.

— Светлая, пора бы о горе забыть, — несмело сказал Эврар.

— Не хочу. Не мил мне более свет белый, — устало ответила Горлунг.

— Зря ты, светлая так, зря…

Но она осталась глуха к словам своего рынды, так и осталась затворницей в своих покоях. Горлунг более не хотела жить.

Проходили дни за днями, а Олаф не мог заставить себя уехать из Торинграда. Никто ему теперь здесь был не рад: князь Торин умер, князь Фарлаф уехал в Фарлафград, новый князь Карн словно и не замечал его. Разумом Олаф понимал, что уезжать надо, и чем скорее, тем лучше, ведь сезон, когда драккары ходят по морю спокойно, когда Эгир не ставит препятствий на пути, недолог. Но уехать не мог. Словно что-то держало его здесь, не отпуская.

Горлунг он со дня тризны более не видел. Она не выходила к трапезам, ей всё носили в покои, а Карн не особо страдал от отсутствия жены за столом. Олаф терзал себя думами о ней, о том, как она, что с ней, неужели она так сильно переживает смерть Яромира, что даже не выходит из своих покоев?

Пойти в одрину к Горлунг Олаф не мог, поскольку теперь не было причин, она более не лечила, людей не принимала, да и она теперь не княжна, а княгиня. Поэтому он кружил, словно зверь, загнанный в клетку, по двору торинградскому, нигде не находя себе места, но при всем этом Олаф не мог уехать.

Решение пришло к Олафу в бессонную ночь, что была у него через несколько дней после тризны в честь князя Торина. В глазах у него стояло потерянное, несчастное лицо Горлунг, смотрящей на мертвого Яромира. Несколько дней Олаф обдумывал, как ему правильнее поступить, как лучше сделать и в одно погожее утро он пошел искать Эврара.

Рында княгини Горлунг выходил из дружинной избы, когда его увидел Олаф. Эврар был хмур и задумчив, его госпожа вот уже который день не вставала со своего ложа.

— Здравствуй, Эврар, — учтиво поприветствовал его норманн.

Эврар кивнул и собирался пройти мимо, но Олаф его остановил:

— Эврар, я хочу тебе слово молвить о … Горлунг.

— Какое слово хочешь ты мне молвить о княгине? — спросил без интереса рында, его мысли были заняты постоянным поиском способа вывести Горлунг из безразличного ко всему состояния.

— Важное, — ответил Олаф, — где можно поговорить спокойно?

— Где? — переспросил Эврар, и нехотя добавил, — пошли, отойдем подальше, там и слово свое мне молвишь, Олаф Ингельдсон.

Они довольно далеко отошли от дружинной избы, почти подошли к заборолу, пока не нашли уединенное место. Эврар присел на бревно и выжидающе смотрел на Олафа. Солнце взошло уже довольно высоко и освещало крепкую фигуру викинга и худощавую сутулую рынды. Они смотрели друг на друга, словно звенья одной цепи, один молодой, полный сил, другой — старый, уже почти немощный, лишь по памяти былой говорящий о своей доблести и силе. Два воина, один из которых был жестоким захватчиком многие лета назад, второй — постоянно либо готовящийся к набегу, либо находящийся в походе на чужие земли нынче. Они чувствовали между собой некоторую сродность, видели общие черты и почему-то на интуитивном уровне доверяли друг другу, хотя бы немного, поскольку истинный воин доверят полностью лишь себе и своему мечу.

— Молви слово свое, что хотел, — ворчливо напомнил Олафу Эврар.

— Я даже не знаю с чего мне начать, — как-то растерянно сказал сын Ингельда.

— С начала начни, — подсказал ему хмурый Эврар, — да, поспеши, не когда мне трепаться без дела, госпожа меня ждет.

— Твоя госпожа… Я…, - продолжил Олаф, — я… не знаю, как и сказать, но она … мила мне как никто другой. Не вижу я иных женщин, кроме неё. Словно зачаровала она меня. Не могу заставить себя не думать о ней. Проклинаю тот день, когда ступил на землю Торинграда, когда увидел её. Понимаешь меня?

Рында настороженно кивнул, ему не нравилось, когда заходила речь о Горлунг, для Эврара она была самым близким человеком, а их не обсуждают и не осуждают.

— Эврар, ты же любишь свою госпожу, ты же желаешь ей добра, — начал издали Олаф, — не место ей здесь, особенно теперь, когда князь Торин погиб, а славянскими восстаниями объят весь Гардар.

Рында опять кивнул, но молчал, Эврар ждал, когда Олаф наконец-то скажет то, что хотел. Тот же, не услышав возражений от своего собеседника, собравшись с духом, выпалил:

— Когда увидел её в этой тряпке, значащей, что она отныне мужняя жена, мне казалось, что земля ушла из под ног, словно боги решили меня наказать за что-то. Но она несчастлива с Карном. Он — мальчишка, не ценит её, не любит. Почему боги столь несправедливы ко мне? Я бы её холил, лелеял. А он…

— Не мне осуждать князя своего, — отвернувшись, прервал его Эврар.

— Ты не осуждай, уговори Горлунг уехать со мной, покинуть Торинград, тем более что славяне наступают. Не место ей здесь.

— Она не девка блудливая, чтоб от мужа бежать, а княгиня, — бросил сквозь зубы Эврар.

— Если бы она не была княгиней, я бы давно её просто выкрал, — сознался викинг.

— Неужели она так нужна тебе? — спросил с внезапным интересом рында княгини.

— Да. Нужна.

— Но ты не мил её сердцу, она не ждала тебя, — резонно сказал Эврар.

— Буду мил, мне просто нужна возможность показать Горлунг это. Она забудет со мной славяна. Я сделаю всё для этого. Особенно теперь, когда тот, кого она любила, погиб. Его забрали боги. Сама Фригг дает мне надежду.

Эврар ничего не сказал, лишь с интересом посмотрел на Олафа. Его удивило, что викинг был единственным, кто заметил склонность Горлунг к Яромиру.

— Он был не достоин её, — продолжил тот.

Рында опять промолчал, ему нечего было добавить к сказанному.

— Уговори её ухать со мной, лишь тебе это под силу. Ты — единственный к кому она может прислушаться, — высказал свою главную просьбу Олаф.

— Тут она княгиня, а кем будет в твоем доме? — спросил Эврар.

— Я возьму её в жены. Если она не захочет сразу стать моей, значит, будет жить у меня сестрой, пока не захочет стать женой, — твердо сказал викинг.

— А если она ни когда не захочет стать тебе женой, что тогда? Заставишь? — спросил рында.

— Значит, я приму свое поражение, она всегда мне будет сестрой, я не буду принуждать её, — ответил Олаф.

— Поклянись богами, что говоришь истинную правду, — потребовал Эврар.

— Клянусь Одином, Тором, Фригг, Бальдром , что не обижу Горлунг, призываю их в мои свидетели, — сказал Олаф, — ты поможешь мне, Эврар? Поговоришь с Горлунг?

— Говори с ней сам, как она решит, так и будет, она сама властительница своей судьбы, я же лишь её рында, — ответил он.

Олаф разочарованно смотрел на Эврар, он ожидал, что рында поможет ему. А тот тяжело поднялся с бревна и медленно пошел к своей госпоже, обдумывая слова викинга.