Каждый князь на Руси хочет быть погребенным с почестями, чтобы тризна, что состоится на кургане, насыпанном поверх пепелища, была достойной и запоминающейся. Душа Торина, если, конечно, могла видеть устроенную в честь покойного князя тризну, была бы довольна. Воины в память о своем князе сходились в нешуточных боях, состязаясь в мастерстве военном, раня друг друга до первой крови, пели песни победные и всячески славили своего усопшего господина.

Князь Фарлаф восседал на самом почетном месте, рядом с ним была его жена, а по правую руку находился новый князь Торинграда — Карн и его супруга. Князь Фарлаф смотрел на курган, насыпанный на пепелище, и думал о том, насколько коротка человеческая жизнь, как играют боги людьми. Еще совсем недавно Торин сидел рядом с ним, и они строили планы защиты своих градов, а теперь он один. Больше никого нет равного ему, нет больше у него друга. Тяжкий груз ответственности за два града давил на плечи князя Фарлафа, теперь он в ответе за все.

Горлунг в темно-синем, почти в черном, шитом серебром, одеянии, сидела и, казалось, не шевелилась. Она думала о том, что когда-то смерть Торина порадовала бы её, когда-то, в ту далекую пору, когда она была еще славницей. Смешно, это было солнцеворот назад, а, кажется, что с тех пор прошла целая жизнь. Тяжелая и несчастливая жизнь. Жизнь с Карном.

Княжна Прекраса сидела в стороне, теперь она не более чем приживалка при дворе князя Карна. Она более не первая красавица двора, возле которой крутилась вся жизнь Торинграда. Глаза её были сухими, плакать княжна уже не могла, от пролитых слез, некогда самые красивые очи Торинграда были опухшими и красными. Княжне казалось, что этот невыносимо долгий день не кончится никогда. Сегодня она уже не пыталась поймать взгляд Рулафа, нет, Прекраса забыла о нем в своем горе. Её любовь не вынесла таких испытаний.

А сам княжич Рулаф боялся смотреть на княжну Прекрасу, боялся, потому что не был уверен, что не начнет её утешать. А ежели такое случится, то опять, снова он предаст брата, отца и мать. Прекраса — вечное его испытание.

Олаф издали смотрел на Горлунг и удивлялся её поразительному спокойствию и самообладанию, никаких слез, истерик и криков, словно и не её отца погребают. Ему было жаль её. К этому времени Олаф уже знал, что нет лада в её супружестве, ни для кого в дружине князя Фарлафа не было тайной, что Карн ненавидит свою суложь, и всё время проводит с рыжей наложницей. Олаф не мог не злорадствовать, ведь согласись Горлунг поехать с ним, то жила бы она, припеваючи, в довольстве и любви, но Горлунг избрала остаться и стать женой Карна. Так пусть теперь и хлебает все, что боги ниспошлют ей, сама выбрала долю свою.

Люд торинградский вспоминал о своем князе теперь лишь хорошее, словно стерлось из памяти народной, как пришел на их землю Торин, тогда еще простым хирдманном, пришел завоевывать землю и сеять смерть. Теперь, оглядываясь назад, люди вспоминали, что князь укрепил Торинград, перестроил, обезопасил, нанял хорошую, боеспособную дружину и особо не притеснял. А что будет с Торинградом, когда на землю придут завоевателями теперь уже славяне? Не известно. Хотя и одного племени славянского, не чужие, но уж так, как при Торине, жить ясно, что не будут. Ведь сильные власть и землю делят, а слабые при этом должны выжить. Хотя, может, всё обойдется.

Каким тогда князем станет для них Карн? Вроде сидит такой смиренный, но может это лишь на тризне, и лишь при отце, а как начнет править, так и пойдут беззакония твориться? Ведь он еще и власти не знал, а уже дочь старого князя не чтит. Слухи ходят нехорошие о супружестве этом. И Горлунг, чего ждать от неё? Не будет она никому помогать, да и не сможет, если всю любовь новый князь дарит Агафье рыжей. Да и потом, говорят Горлунг более не целительствует, ибо боги отвернулись от неё. Недобрые предчувствия глодали, словно волки серые добычу, сердца люда торинградского.

Горлунг менее всего думала о том, что отныне ей есть, где княжить. Ранее она отдала бы всё за такую возможность, но теперь, когда появилась земля, когда она стала настоящей, не номинальной княгиней, радости не было. Почему? Она сама не знала ответ на этот, казалось бы, простой вопрос. Почему всё так изменилось, так быстро? Иногда крамольная мысль закрадывалась в её голову: «Может, счастье не во власти, не в подчинении слабых?». Но она, как истинная дочь своего отца, гнала эту мысль прочь от себя, с силой сжимая ладони.

Дружинники запели песни хмельные, веселые, с почестями провожая душу князя своего в иной мир. Запели нестройным хором, что могло вызвать лишь улыбку в другое время. Но ни князь Фарлаф, ни князь Карн не поддержали песнь эту. И даже новая княгиня не стала петь песнь дочери, потерявшей отца. Всё это обеспокоило люд еще больше, простые жители Торинграда с тревогой переглядывались между собой, видя такое отношение к покойному.

А потом начался самый захватывающий поединок — Даг вышел против Яромира. Два воина, равные друг другу в мастерстве, жестокие в сече, скрестили мечи возле насыпанного кургана.

Замерли все вокруг, любуясь ими: могучий Даг против ловкого, гибкого Яромира. Словно птицы кружили воины по полю ратному, то сходясь, то отбегая друг от друга. Оглушительный скрежет мечей стоял, когда скрещивали дружинники их. Ни Даг, ни Яромир не хотели проиграть в битве этой, ведь тот, кто победителем выйдет, станет лучшим воином дружины нового князя Торинграда. И бились они за первенство это люто и страшно. Их красивые широкоплечие фигуры быстро передвигались по полю, увертываясь от мечей противника. Яромир был меньше ростом и легче, но Даг был сильнее и опытнее.

Горлунг наблюдала за битвой этой спокойно, ведь бои на тризне шли до первой крови, и, когда Яромир слегка задел Дага мечом, считала, что бой должен закончиться. Яромир победил, всё так, как и должно быть, достойнейший стал победителем. Её глаза скользили по красивой фигуре Яромира, по его сильным, натренированным рукам, держащим тяжелый меч, острие которого было в крови Дага.

Но Даг не принял своего поражения, сделал новый выпад, и поединок продолжился под одобрительный гул дружинников. Только тогда Горлунг поняла, что кто-то один из этого боя не выйдет живым, и, не отрываясь, глядела за происходящим, моля Фригг и Тора о победе Яромира. Но в угрожающем лязге мечей она лишь слышала последнюю предсмертную песнь железа во славу Яромира. Почему она ей слышалась? Горлунг не знала, но чувствовала, что последний раз любуется своим ладой. От этого страшного предчувствия всё замерло внутри неё, все мысли о своей несчастливой жизни покинули её, осталась лишь молитва богам. И тогда словно что-то промелькнуло у княгини молодой перед глазами, она увидела себя и двух маленьких девочек, разбирающих травы. Но видение это исчезло также быстро, как и появилось, а по шее Горлунг пот полился тонкими ручейками.

Дружинники кружили по ратному полю, нападая друг на друга. То Яромир теснил Дага, то Даг — Яромира. Боги решили исход поединка за воинов, Яромир оступился. Лишь на миг «Любостай» потерял равновесие, но для противника этого хватило. Всего мгновение и поле залито кровью Яромира, а Даг стоит над телом поверженного победителем. Затихли все, наблюдавшие за поединком, а потом рокот прошел по полю, приветствовавший победителя, лучшего воина дружины нового князя Торинграда.

Горлунг показалось, что солнце, еще мгновение назад высоко стоявшее над видокраем, опустилось, исчезло, наступила темнота беспросветная. Всё в ней умерло, душа испустила последний вдох вместе с Яромиром, в унисон. Ей казалось, что внутри неё образовалась пустота, Горлунг была настолько потрясена случившимся, этой самой страшной потерей в своей жизни, что не могла даже шелохнутся, в голове просто не укладывалось, что её ненаглядный Яромир больше ни разу не назовет её «светлой» или «княгинюшкой».

И в этот черный миг Горлунг, словно перестала видеть ратное поле, она увидела степь заснеженную и себя, бредущую по ней. А потом женщину светловолосую, зеленоглазую, просящую о чем-то, протягивающую к ней руки. Через мгновение всё исчезло.

Дружинники неспешно подошли к телу Яромира, его надобно было унести с ратного поля, чтобы военные игры во славу погибшего князя продолжились. Четверо дюжих мужчин подняли тело с земли и понесли к дружинной избе, где его будут готовить к погребению. Вот и закончился путь «Любостая» в подлунном мире. Он ушел из него один, так же как и жил.

Горлунг, глядя, как уносят Яромира, хотела вскочить, сорвать с головы ненавистный повойник и бежать к нему, бежать и причитать:

— Яромир, Яромирушка, милый…

Но Эврар не дал, стоя за её спиной, рында властно положил руку на плечо своей госпожи, не давая встать. Горлунг не понимала, что держит её на месте, смотрела вокруг, но словно ничего и никого не видела, и даже крикнуть не могла, словно боги лишили её речи, не было больше в ней силы.

— Не надо, светлая, ему уже не помочь, — прошептал ей на ухо Эврар.

Горлунг не понимала, что он говорит, почему её не пускает, она лишь сидела, глядя невидящим взором туда, где еще недавно лежал Яромир. Сердце её рвалось к нему, к тому, что осталось от её любимого.

Растерянный, ищущий взгляд княгини, её бледность, потерянность не остались не замеченными. Даже Карн с удивлением смотрел на свою жену, он не понимал, почему Горлунг так расстроена. Ведь всё утро, до тризны она была обычной, даже не пыталась изобразить горе по отцу. Зато всё понял Олаф. Глядя на Горлунг, на её несчастный вид, он вспомнил, как она смотрела на раненного, спящего Яромира. Олаф с горечью осознал, что Горлунг его любила. Женщина, ради которой он был готов на все, любила обычного бабника, пустого красавца. Чем он покорил её? Почему она любит этого Яромира, а не его?

— Князь, госпоже плохо, уведу её в покои? — спросил Карна Эврар.

— Веди, — удивленно посмотрев, ответил Карн.

Эврар почти волоком тащил Горлунг в покои, она шла медленно, словно не понимая, куда её ведут. Только у дружинной избы встрепенулась, начала рваться туда, понимаю, что там лежит то, что осталось от Яромира.

— Светлая, не надо, — тихо сказал Эврар — слухи пойдут.

— Дай хоть проститься, последний раз взглянуть, у меня же больше ничего не останется, — прошептала она, так горько, что сердце Эврара сжалось, он не смог ей отказать в этой просьбе.

Рында, зайдя в дружинную избу, хмуро сказал дружинникам, толпящимся у тела Яромира:

— Княгиня осмотреть хочет, убедиться, что дружинник мертв, выйдете все.

Воины переглянулись, послушно вышли, памятуя о былом целительстве княгини, ведь почти все они залечивали свои раны у неё, что же странного, если она хочет проверить, действительно ли Морена забрала Яромира.

Эврар закрыл за ними дверь и сел на пороге, ему невыносимо было смотреть на страдания своей госпожи, тем более что рында был уверен, что покойный не стоил ни такой страстной любви, ни такого горя.

Горлунг подошла к лавке, на которой лежал её лада, взяла его за безвольную руку и присела рядом. Не отрываясь, смотрела на рану на шее Яромира, рану через которую боги забрали его. Слезы катились из её глаз и падали на его рубаху, оставляя разводы. Вот и все, ничего не осталось, ради чего ей стоило жить. Раньше, даже в самые черные дни, она знала, что где-то есть он, значит, стоит жить, терпеть все унижения, которыми осыпали её сначала Торин, затем Карн. Жить, ради того, чтобы увидеть еще раз Яромира, посмотреть на него, помечтать о нем. Теперь боги отняли у неё даже это. Сурово её покарали за былую самоуверенность, за веру в свой дар. Больше отнимать у Горлунг было нечего. Только жизнь, но ей она отныне не дорожила.

Чем больше княгиня смотрела на безжизненное лицо своего лады, тем больше покидали её силы. В груди, словно образовалась леденящая пустота, словно умерло её сердце.

Сколько времени она так просидела, Горлунг не знала, не ведала, и только слова Эврара о том, что пора уходить, вернули её к реальности. Боги не дали ей права сидеть рядом с Яромиром, она ему не жена, значит, она должна уйти, оставить его одного.

Наклонилась Горлунг над Яромиром, поцеловала губы еще пока теплые, попрощалась. Вот и все, ничего теперь не связывает её с подлунным миром. Горлунг сняла с его груди тонкий шнурок с подвеской — оберегом, поцеловала, одела себе на шею, как память, хотя она его и так никогда не забудет. Сколько будет жить, Горлунг будет помнить его, лицо Яромира всегда будет стоять в её глазах, с ним она будет сравнивать всех остальных, тех, кто заведомо проиграл ему.

А вечером в холодные покои Горлунг пришла сестра, пришла впервые в жизни. Проскользнула тенью в светлицу княгини, прислонилась к стене. Ничто в теперь в Прекрасе не напоминало былую первую красавицу Торинграда, горе оно никого не красит.

Сестры не сказали друг другу ни слова, лишь обнялись и плакали в этот миг слабости своей. Каждая оплакивала свое горе, не задумываясь о другой. Прекраса горевала по родителям, и считала, что и сестра оплакивает отца. Горлунг же думала лишь о Яромире, о том, что более не увидит его.

В этот миг горя, общая кровь сделала свое дело, сестры забыли о былом, о своих детских обидах друг на друга, о прошлом пренебрежении. Обе понимали, что роднее друг друга у них никого нет. Хотя Горлунг была в более выгодном положении — у неё был Эврар, тот, кто заменил ей отца, тот, кто понимал её, прощал ей всё и любил безмерно. У Прекрасы же остался сын, но она воспринимала его скорее как обузу, а не как счастье.

Они проплакали всю ночь, заснули лишь под утро тяжелым сном без сновидений, который не нес отдыха, а лишь новый безрадостный день.

Эврар, пришедший с утра в покой свой госпожи, был немало удивлен, увидев там спящую Прекрасу. Но будить не стал, лишь укрыл полостью меховой обеих, и стал молиться, чтобы Горлунг проспала до вечера, чтобы Яромира погребли без неё. Эврар боялся, что Горлунг выдаст себя на этом погребение, вчера и так много заинтересованных взглядов впилось в неё, когда он вел княгиню с тризны.

Впервые Эврар посмотрел на Прекрасу без былой ненависти, она ему, конечно, не нравилась, но теперь это была лишь обычная неприязнь. Обычная девка, не чета его госпоже.

Рында сел в углу комнаты, боясь пошевелиться, охраняя сон двух дочерей покойного князя.