На следующее утро княжна Прекраса была приглашена своим нареченным женихом на верховую прогулку. И понимая, что не может отказаться от приглашения суженого, княжна нехотя согласилась.

В душе Прекрасы еще кипела обида за равнодушие княжича Карна к её красоте, её женская гордость была уязвлена. Она мстительно сравнивала Карна с братом, выискивая в нареченном недостатки. Карн же не замечал недовольства невесты, он был, как всегда, почтителен с ней, мил, но не более этого. Так и ехали они в полной тишине, не глядя по сторонам, не замечая красоты полей и лесов, а на почтительном расстоянии от молодых людей держались рынды. Когда лошади оказались на опушке небольшой рощицы, Карн спешился и помог спуститься наземь Прекрасе. Бросив поводья рындам и приказав им дожидаться, княжич повел невесту по протоптанной тропинке к роднику, что почитался местными, как угодное богам место.

Они довольно долго шли по узкой тропе, едва соприкасаясь ладонями, наконец, княжич молвил:

— Княжна, скоро вернется отец мой и привезет вено.

Прекраса кивнула, глядя на него, такого похожего на милого её сердцу Рулафа, и такого холодного, словно буревой. Вот каким станет скоро её лада, щеки его потеряют округлость, плечи станут шире, шаг увереннее, и все эти перемены будут на её глазах происходить. Ибо Лада связала судьбы её и Рулафа. Рулаф… княжна вспомнила, как накануне вечером он обнимал её, прижимал к себе, лобзал. Верно шептались девки теремные, когда милый обнимает, это сладко.

Карн, заметив, что княжна мыслями витает где-то далеко, посмотрел на неё негодующе. Но, увидев мечтательное лицо княжны, такое красивое, взгляд княжича смягчился. Прекраса, заметив, что Карн на неё пристально смотрит, смутилась. И вдруг подумала, а каково это очутиться в его объятьях, подумала и ужаснулась, залилась краской. Княжич, заметив это, усмехнулся.

— О чем задумалась, княжна? — спросил её Карн.

— Я? О… о … не помню уже, — выдавила княжна.

— А я кажись, ведаю, о чем ты думала, — улыбнулся он.

И неожиданно княжич прижал к себе невесту свою и крепко поцеловал. Он жених, ему дозволено, оба они это знали. Его поцелуй такой властный, безразличный, не разжег в сердце княжны того пожара, что будили ласки брата его младшего.

— Княжич, — отстранившись, спросила Прекраса, — а разве мы будет с тобой счастливы?

— Мне не нравятся такие разговоры, — нахмурившись, сказал Карн — наш союз — дело решенное, раз родители так посчитали, значит, так тому и быть. А счастье? Да, мы будем счастливы, ежели ты будешь вести себя соответственно княгине, а не как мавка , ежели будешь женой доброй для меня.

— А разве не достойно веду я себя, княжич? — с вызовом спросила Прекраса.

— По чести сказать, нет, не достойно, — холодно посмотрев на неё, сказал Карн.

— И что же ты сомневаешься, что я буду женой хорошей? — резко спросила княжна.

— Сомневаюсь, — честно признался он.

— Зря сомневаешься, — молвила уязвленная Прекраса, — я буду доброй, достойной женой — и чуть не добавила «не тебе только».

— Ну что же, значит, я буду счастливым мужем, — горько бросил Карн, помолчав, он добавил, — княжна, мне нужна жена покорная, запомни это.

И, словно в наказание, поцеловал её еще раз, грубо, жестоко, стараясь причинить боль. Прекраса едва сдерживала слезы, вырываясь из его рук. Но Карн не пытался её удержать, и они снова зашагали к роднику, каждый думая о своем.

Было послеполуденное время, князь Торин потчевал в своей одрине, перед трапезой вечерней, княгиня Марфа следила за приготовлением блюд. Именно поэтому девки теремные и собрались в гриднице, где Яромир, еще не совсем окрепший после ранения, рассказывал им истории разные, смешные и неприличные, здесь же была и Прекраса.

Она с тревогой вспоминала прогулку с женихом своим, теперь он внушал ей неприязнь, её передергивало от воспоминания о его беспощадных губах, прижимавшихся к её устам. Вот поэтому и сидела она вместе со всеми, слушая россказни Яромира, заставлявшие её улыбаться и забыть происшествие сегодняшнего утра.

В этот момент в гридницу вошла Горлунг, а следом за ней плелся Эврар. Она шла после бани, мокрый волос был заплетен в косу, платье, одетое на влажное тело, плотно облегало его, заставляя казаться старшую княжну тоненькой, как соломинка. Она была так задумчива, что не сразу заметила Яромира и рассевшихся подле него девиц, увидев их, она кивнула и собралась быстро пройти мимо.

Но Яромир, заметив её, весело сказал:

— Приветствую тебя, княжна. Посиди с нами, послушай сказания мои.

— Устала я нынче, Яромир, но спасибо за приглашение.

— И чем же ты была так занята? — с вызовом спросила Прекраса.

Горлунг посмотрела на неё удивленно, как будто для неё было странно уже то, что сестра обращается к ней. Глядя ей в глаза, Горлунг ответила:

— Мне на зиму надобно трав набрать и насушить побольше, ибо ежели зима нынешняя будет такой же лютой, как и прошлая, мне понадобится много трав, иначе ваша Морена будет править пир в Торинграде. Этим я и была занята.

— Ах, сестрица моя, травница, — с издевкой сказала Прекраса, — твои поганые травы тебе ценней людей и их забав. Неужто ты возомнила себя выше нас, простых девиц? Неинтересны тебе забавы наши?

— Мои «поганые» травы людей лечат, — твердо сказала Горлунг, и с презрением добавила, — а забавы твои, сестрица, пустые и глупые, только и можешь, что хороводы водить, да сказки слушать, проку от тебя другого нет.

— Может, и нет от меня проку, да только муж будет у меня, а ты так и будешь только травницей, ни один дружинник тебе в жены не возьмет, даже меньшой женой не бывать тебе, — запальчиво крикнула Прекраса.

После этих слов Горлунг рассмеялась, примолкшие девки теремные от её смеха хриплого, злого, вжали головы в плечи, даже Яромиру стало не по себе, но вмешиваться в разговор дочерей князя Торина он не решился.

— Ох, сестра, не так всё будет, как хочется тебе, много горя ты познаешь, да и заслужила ты все свои грядущие беды, пустая ты, глупая, просто обычная девка. Красота твоя померкнет и ничего не останется…

И более не взглянув на растерявшуюся Прекрасу, презрительно поджав губы, прошла Горлунг мимо. Следом за ней поплелся Эврар, на ходу бросив:

— Делом бы занялись, бесстыжие…

Чуть погодя в покои Горлунг пришел Яромир, он долго выжидал, пока Инхульд пойдет за ужином, а Эврар в дружинную избу. Он так хотел застать княжну одну, и с довольной улыбкой победителя быстро вошел в покои Горлунг.

Княжна не ждала в этот час никого, время перед вечерней трапезой в гриднице князя Торина, обычно было для неё свободным, именно поэтому Эврар и ушел в дружинную избу. Она удивленно смотрела на вошедшего Яромира.

Волосы её, еще влажные после бани, струились по плечам, немного завиваясь на концах. Серое полотняное платье плотно облегало тонкий стан, а у горла причудливо, словно ломкий лед, белела сорочка.

— Приветствую тебя, светлая княжна, — улыбаясь, сказал Яромир. Услышав, что Инхульд и Эврар зовут Горлунг «светлая», он тоже с тех пор называл её так.

— Приветствую тебя, Яромир, — ответила княжна, — ты рано пришел, неужто рана тебя беспокоит?

— Нет, не беспокоит меня рана, которую ты лечила…

— Яромир, менять повязку приходи позже, когда здесь будет Эврар, — перебила его княжна.

— Неужто боишься ты меня, простого воина, светлая, — вкрадчиво начал дружинник, — неужто думаешь, что обижу тебя чем-нибудь, или оскорблю?

— Нет, Яромир, сказать по чести, не думаю, что ты меня чем-то можешь оскорбить, но негоже мне — незамужней девице, оставаться с тобой наедине, — Горлунг старалась, чтобы её голос звучал твердо, но дружинник ясно слышал в нем беспокойные нотки.

— Почему же? Разве кто узнает об этом? Может, я пришел рану лечить? — спросил он.

— Ты же говоришь, что не беспокоит она тебя, — заметила княжна.

— Телесная не беспокоит, — вкрадчиво сказал Яромир, — но беспокоит другая рана, сердечная, коею ты нанесла мне своей красотой, светлая.

Горлунг улыбнулась, ей было непривычно, что сначала Олаф говорил ей речи подобные, а теперь Яромир. Но, если слова Олафа оставили её равнодушной, не пробудили в её душе отклика, то Яромиру ей хотелось верить, хотелось внимать его речам.

Приняв её улыбку за поощрение, дружинник подошел ближе к княжне, стараясь оттеснить её к стене, и продолжил:

— Покорила ты меня, светлая, покорила, сна лишила, покой мой унесла….

— Тебя часто, Яромир, девицы покоряют, ты же «Любостай», — насмешливо заметила Горлунг.

— Нынче уж не заслуживаю я такого прозвища, ибо все помыслы мои о тебе. Глаза твои, княжна, словно каменья драгоценные, волосы, яко лучший шелк из Царьграда , кожа, словно молоко парное, белая, нежная…

Сердце Горлунг пело от радости, неужели она мила ему? Любимому Яромиру, самому лучшему, самому красивому воину во всем подлунном мире?!

Она не сопротивлялась, когда дружинник начал её целовать. Это были не страстные, исступленные лобзания Олафа, нет, поцелуи Яромира были нежными, ласковыми, словно солнечные лучи, они скользили по её лицу, казалось, что они оставляли за собой горящий след. Голова Горлунг кружилась от ласк Яромира, вот что значило быть любимой, ей хотелось, чтобы эти мгновения не заканчивались никогда.

Внезапно в памяти Горлунг всплыл узор, которыми сложились руны, когда она смотрела на свое грядущие, в нем не было Яромира. Это отрезвило её настолько, что нашла в себе силы княжна отстранить от себя дружинника. Отошла, выпрямилась, сжала руки в кулаки. Горлунг казалось, что эти шаги, что сделала она по своим покоям, отходя от Яромира, покинув его объятия, стоят ей годов жизни, так тяжелы они были.

— Ступай, Яромир, негоже, что мы здесь одни, — ровным холодным голосом сказала княжна.

Дружинник обомлел от перемены, что произошла в ней за эти мгновения, только что стояла она в кольце его рук, податливая, томная, а теперь она другая — холодная, надменная, истинная дочь своего отца. Такое случилось впервые, ни одна еще девка не отталкивала его, не вырывалась из кольца рук, это озадачило дружинника. И, ни слова не сказав, Яромир вышел из покоев Горлунг таким же незамеченным, как и вошел в них.

А вечером Эврар сказал Горлунг лишь одну фразу, которая убила в ней надежду и веру во взаимную любовь:

— Не по сердцу мне, светлая, что славян этот беспутный, которого даже свои кличут Любостаем, вьется возле тебя. Распутный и бесстыжий он, вот, нынче днем видел, как он девку теремную в углу зажимал. А вечером, когда я из дружинной избы шел, слышал, что он другой про глаза, яко самоцветы поет. Так что гони его, светлая, когда меня подле нет, а то будут эти бабы сплетни недостойные о тебе пускать.

Горлунг почудилось, что в сердце её воткнули острый кинжал и медленно его поворачивают. В тот миг княжне казалось, что больней ей уже никто ничего сделать не может. Но, собрав волю в кулак, она коротко кивнула Эврару в знак своего согласия со словами рынды.

А ночью, когда луна сияла высоко, а Инхульд и Эврар крепко спали, Горлунг накрывшись с головой меховым одеялом, беззвучно плакала. Оплакивала она свою любовь такую большую, такую сильную и мечты свои несбыточные, глупые.

Другая же княжна страстно мечтала забыть даже образ своего нареченного жениха, и предавалась запретной любви с милым её сердцу княжичем Рулафом.