Горлунг, понурив голову, стояла у окна в своей светлице, глядя на пустое ложе. Нынче утром Яромир вернулся в дружинную избу, теперь он будет приходить только менять повязку с целебной мазью на своей заживающей ране. Впервые занимаемые покои показались княжне пустыми и тихими. Не звучал более в них веселый, звонкий голос дружинника, никто не смотрел на неё теплыми янтарными глазами, никто не пытался поцеловать её тонкие пальцы.

Яромир. Казалось, что даже имя его звучит музыкой, сколько сладости в этом имени, его хочется повторять снова и снова. Яромир, медовая терпкость растекается по губам, стоило только прошептать это имя. Но для княжны была и горечь в нем: несбывшееся надежды, неизведанное счастье любить, всё слилось воедино. Если бы это было возможно, княжна бы хотела видеть в этом мире лишь одного Яромира, слышать лишь его, жить им. Но, увы, Норны сплели их судьбы иначе, лукавые, они всё решили иначе.

Впервые в жизни Горлунг ненавидела свой дар — читать грядущее по рунам, ибо они сказали ей, что судьбы её и Яромира не пересекутся, они не связаны. Как бы хотела княжна не знать этого, быть обычной славницей , и просто позволить себе влюбиться, миловаться, грезить. Но по рождению ей выпало иное.

Яромир, казалось, и не помнил того, что она — княжеская дочь, не считал её выше себя по положению, нет, он говорил с ней, как с простой девицей, которая ему мила. Никто прежде так разговаривал с ней, все дружинники почтительно склоняли головы перед ней, а этот нет. Яромир дразнил её, шутил с ней, принимал её заботу, с нежностью глядя на Горлунг, и это волновала её еще больше.

А как он смотрел на неё! Так, словно ласкал взглядом, Горлунг чувствовала это так же ясно, как если бы он проводил рукой по её телу. Никогда прежде не видела княжна таких глаз, светло — карих, они словно лучились светом. Самые красивые и любые её сердцу очи. И даже шрам, пересекающий загорелое лицо, был любим ею.

Горлунг так задумалась, что не слышала, как вошел Олаф. А тот, словно завороженный смотрел на неё, он прежде не видел княжну такой: мечтательность придала её лицу мягкость, полуулыбка нежно изгибала губы. Обернувшись, увидев Олафа, княжна в миг перестала улыбаться, теперь её глаза смотрели равнодушно, а на лицо словно была одета маска серьезности и озабоченности.

— Приветствую тебя, княжна, — сказал Олаф.

— Приветствую тебя, Олаф Ингельдсон, — ответила Горлунг и кивком указала на лавку возле стола.

Олаф присел на скамью и привычно положил руку на стол. Тонкие пальцы Горлунг проворно развязали узел и, сняв повязку, она сказала:

— Почти зажила рана твоя, больше повязку накладывать не буду, пусть подсыхает.

— А не воспалится она больше? — спросил Олаф.

— Нет, не должна, — помолчав, Горлунг добавила, — скоро домой поедешь, воин.

Олаф промолчал в ответ и, посмотрев в черные глаза княжны, прошептал:

— Ты прости меня, княжна, за нашу встречу первую, я не со зла молвил о тебе те слова.

— Не со зла меня рабыней назвал? — спросила Горлунг.

— Да, ежели б я знал, не посмел бы даже взглянуть на тебя, свет чертогов этих .

Горлунг удивленно посмотрела на него и, улыбнувшись, сказала:

— Я прощаю тебя, Олаф Ингельдсон, но не льсти мне более.

— Я и не пытался, клянусь Одином, — ответил норманн.

И княжна, посмотрев в глаза ему, увидев его прямой и честный взгляд, поняла, что Олаф не обманывает, не пытается её загладить вину свою, нет, этот норманн действительно так считал. Растрогана была Горлунг, улыбнулась, и неожиданно для себя самой сказала:

— Хочешь, я скажу, что ждет тебя, Олаф?

— Ты видишь грядущее? — удивленно спросил он.

— Да, я читаю будущее по рунам. Я никому здесь не говорю об этом, иначе замучают девки теремные, но ты веришь в наших богов, ты воин и достоин знать, что ждет тебя впереди. Если ты, конечно, желаешь ведать грядущее.

— Я почту за честь, княжна, если ты откроешь мне завесу грядущего.

Горлунг достала из сундука завернутые в вышитый платок руны. Эврар запер на засов дверь в покои княжны, дабы не помешал никто. Княжна кивнула ему, чтобы он и Инхульд ушли в одрину Горлунг и прикрыли дверь за собой, ибо руны не любят многолюдства.

Княжна долго шептала молитвы богам, перебирала и грела в ладонях камушки с начертанными на них знаками. Прикрыв глаза, она ласково гладила камни, и Олаф не мог отвести взгляд от этих тонких, белых пальцев. Разложив на столе платок, Горлунг взяла Олафа за руки и начала шептать просьбы рунам сказать истину.

Олаф боялся пошевелиться, он с детства знал, что к рунам надобно относиться с почтением, но не мог сосредоточиться ни на чем, все его чувства были обострены, и казалось ему, что даже ласки самой умелой наложницы не вызывали у него таких чувств, что будит в нем прикосновение руки Горлунг.

И, бросив особым образом руны на платок, княжна, склонив голову, прошептала:

— Я вижу долгую жизнь и множество дорог. Ты выбираешь верные, они ведут тебя, и ты покорно идешь по ним. Тебя ждет богатство, власть и поклонение. Скоро, но не сейчас. Всё это связанно с женщиной, она принесет тебе удачу, пролив кровь чужую для себя, родную тебе. Ты познаешь много счастья с ней, но и горе тебя не минует. Я вижу, что скоро начнутся перемены в судьбе твоей, остановить ты их уже не в силах. Ты избрал свой путь.

Олаф зачарованно глядел на княжну, он не особо верил предсказаниям её. И Горлунг это поняла, убрав руны, она спросила:

— Ты не веришь мне?

— По чести сказать, нет, у меня не может быть ни власти, ни богатства, потому что я — не наследник своего отца. Я — сын неполной жены, хоть и признанный своим отцом. У меня маленький двор, по сравнению с двором конунга Торина, он просто ничтожен. И у меня есть жена, она ничего не может мне принести, лишь ребенка.

— Ну, ребенок, это тоже немало, — таинственно улыбнувшись, сказала Горлунг.

— Верно, — согласился Олаф.

— Олаф, руны еще ни разу не обманули меня, ежели я говорю, что ты будешь богат, значит, так тому и быть, — прошептала Горлунг.

От её шепота по его телу пробежали мурашки, Олаф вздрогнул.

— Богатство может принести лишь такая жена, как ты — отрада для взора, да знатного рода — но такой жены мне не видать, ни один богатый отец не отдаст свою дочь за меня, — упрямо ответил он, и добавил — а все, что у меня есть, это лишь вересковые пустоши, что видны с моего двора.

— Вересковые пустоши? — удивленно спросила княжна, — мою мать звали Виллему.

— Странное имя, — удивился воин.

— Да, странное, — согласилась она.

— Я бы хотел, княжна, чтобы вышло так, как ты предсказала, но это невозможно.

И помолчав, он посмотрел на профиль Горлунг, высвеченный светом очага, и, набравшись смелости, протянул ей руку со своим даром.

— Спасибо тебе, княжна, если бы не ты, помер бы я давно, позорной смертью от пустяковой раны и не видать мне пиров в Вальхалле. Прими от меня в благодарность дар сей.

Удивленно посмотрела княжна на ладонь Олафа, на ней лежал большой кроваво-красный рубин, величиной с её кулак. Он был настолько прекрасен, что Горлунг потеряла дар речи и лишь восхищенно смотрела на камень. Ничего красивее она не видела в жизни, словно живой переливался рубин в свете очага, играя всеми оттенками кроваво-красного, вишневого и даже временами черного. Наконец подняла глаза княжна на Олафа и прошептала:

— Благодарю тебя, Олаф, но я не могу его принять, он слишком красив, ты ведь жене своей вез его, её он должен и украсить.

Олаф вспомнил, как добыл этот камень: в набеге на последнюю крепость, наложница воеводы носила его на тонком шнурке, не снимая. Даже после смерти своей не хотела она с ним расставаться, чтобы отобрать его, пришлось отрубить ей голову.

— Нет никого в подлунном мире, кто был бы достойнее тебя, княжна, этот камень твой. Разреши одеть его тебе на шею.

Польщенная его словами, Горлунг коротко кивнула и поднялась с деревянной скамьи. Норманн обошел её, и, встав за спиной, поднял косу, завязал шнурок, держащий рубин, на шее княжны. Не в силах отойти от неё, завороженный видом беззащитной тонкой шеи, Олаф, прижался губами к ней, в том месте, где билась, еле заметная синяя жилка. Вздрогнула Горлунг, обернулась резко, отшатнулась, как от удара. Попыталась отойти, но пятиться было некуда, испуганно озираясь по сторонам, княжна хотела крикнуть Эврара, но голос не слушался. Олаф схватил её в объятья, сжал руками сильными, и целовал страстно, исступленно. Но стоило ему немного ослабить объятия, как вырвалась Горлунг, испуганно глядя, пятясь, отошла.

Заметив, что напугал её, Олаф упал на колени перед Горлунг, поймал её руки одной большой ладонью, прижался головой к ногам княжны, и страстно зашептал:

— Прости меня, прости… не хотел, не думал испугать… Не смог удержаться, прости… Извелся я из-за тебя, потерял покой и сон… Всех ты мне милее, никто с тобой не сравнится, не могу забыть глаза твои, я таких ранее не видел, словно угли они, но не жгут, а греют… Всё тебе отдам, что имею, только поедем со мной, будешь жить со мной, любимой мною будешь, в обиду никому не дам. Поедем, я же вижу, что плохо тебе здесь, не достойно к тебе относятся, а у меня во дворе будешь жить в поклонении, ибо я первый преклоню перед тобой колени, прекрасная дочь вереска.

Он целовал её руки, не смея поднять на неё свои глаза, цвета холодной морской воды, в этот миг подернутые поволокой. А Горлунг, растерянная стояла и не смела пошевелиться, но вот она подняла руку и растерянно погладила этого большого, сильного мужчину по голове. Олаф прильнул к её руке, как огромный кот, и замер, дожидаясь ответа.

Мысли княжны путались, сердце бешено колотилось в груди, вот, оказывается, каково быть желанной! В какое-то мгновенье ей даже захотелось согласиться, уехать из отцовского дома, где она не мила никому, бежать со всех ног, начать новую жизнь, где будет она любима. Но тряхнула головой княжна, прогоняя мысли эти, сорвала с шеи рубин.

— Встань, Олаф, — спокойно сказала она, — забери дар свой. Не могу я с тобой поехать, иная доля мне богами дана. Мне суждено быть женой княжича Карна, княгиней на землях князей Фарлафа и Торина.

Словно громом пораженный, поднялся Олаф с коленей, посмотрел на неё. Лицо княжны было серьезным, она верила своим словам, рука тонкая белая, держа за шнурок, протягивала ему рубин. Обидно стало ему, ведь сердце открыл перед ней, а она его растоптала, унизила.

Не слова не сказав, подошел Олаф к двери, снял засов, толкнул её сильной рукой, обернулся, словно хотел навсегда запомнить княжну. Несколько бесконечно долгих мгновений смотрел он на худенькую девушку, стоявшую посреди большого покоя, наконец оторвав взгляд от княжны, Олаф вышел и притворил за собой дверь. Рубин так и остался в протянутой руке Горлунг, она задумчиво смотрела на него, размеренно качающегося на шнурке.

Олаф отплыл в Норэйг на следующее утро, не попрощавшись с Горлунг, желая всем сердцем её забыть.

Поздним вечером кралась княжна Прекраса мимо кладовых в ткацкую, там назначила она встречу княжичу Рулафу. Ах, как замирало сердечко княжны от предвкушения этого маленького приключения, такого запретного, и от этого еще более желанного. Ведь поймай её мать в ткацкой с женихом милующейся, пожурила бы, да и забыла бы, дело ведь молодое. Другое дело, если застанут их с Рулафом, что тогда будет! Страшно даже представить.

Тихонько прошмыгнув в ткацкую, княжна прикрыла за собой дверь и чуть не закричала во весь голос, потому что княжич, пришедший раньше её, неслышно подкрался и обнял её.

— Тихо, Прекраса, иначе весь дом разбудишь, — смеясь, прошептал Рулаф.

— Ох, и напугал ты меня, Рулафушка, — ответила княжна.

Отпустив её, княжич приставил к двери лавку, чтоб не открыли её снаружи. И обернувшись, схватил Прекрасу в объятия. Прижал к себе, еще не веря своему счастью, ведь явь теперь была лучше, слаще снов его смелых.

— Рулаф, лада мой миленький, — прошептала княжна ему на ухо, — что же будет с нами дальше? Ведь отец твой, уехавший за вено, скоро прибудет.

— Прибудет, — страстно зашептал в ответ княжич, — и когда утром соберемся мы все: Карн, отцы наши, то встану я и заявлю о любви нашей, попрошу у князя Торина отдать тебя мне в жены. Брат не посмеет мне препятствий чинить в любви, и простит нас, ведь сама Лада нас благословила!

— Как бы ладно было бы, — смеясь, прошептала она, — отец любит меня, простит. И будем мы с тобой вместе, всегда.

— Прекраса, я не наследник, ты не пожалеешь о том, что променяла Карна на меня? — спросил Рулаф.

— Как же я могу пожалеть? Ты ведь мой лада, ты мне всех дороже, — искренне ответила княжна.

И княжич, успокоенный словами Прекрасы, поцеловал её крепко, страстно, так что у обоих закружилась голова. Оторвавшись, смотрели они друг на друга так, словно запомнить хотели, словно не строили планы только что прожить вместе всю жизнь.

Склонила княжна голову на плечо лады своего, так сладко замерло её сердце, живо припомнилось то, о чем шептались они вечером с Агафьей, и задышала Прекраса часто, словно зверек, загнанный в сети удачливым охотником. Княжич, несмотря на свою молодость и неопытность, повиновался инстинкту, толкавшему его прижать податливое тело девицы к стене и целовать её, пока она не ослабеет.

Прекраса, у которой от его поцелуев голова шла кругом, старалась как можно сильнее прижаться к Рулафу, и не заметила, как он начал поднимать подол её домашнего платья, как рука его сильная легла на её обнаженную кожу.