Тайная комната

Жизнь вокруг бурлила через край, окрылённый Виктор видел это совершенно ясно. Он стоял в длинном узком коридоре купейного вагона, с удовольствием изучая всё, что происходило вокруг, и всё примечая. За полгода бесконечных доводок и испытаний, проходивших, как обычно, в бешеном темпе и дававшихся чудовищным напряжением сил, он уже успел забыть, что на свете бывают поезда, яркие, лёгкие одежды, веселье, женщины, дети. Вон трое пацанят, по виду первоклассники, стояит у двери в тамбур и весело хохочут. О чем это они? Виктор прислушался. Рассказывал рыжий:

– …от белых Петька и Чапай вылезли через дымоход, а Анка застряла в бане. Петька кричит ей: «Ты чего там застряла, давай наверх!» А она отвечает: «Не могу, таз не проходит!» Тогда Чапай и говорит: «Дура! Ты ещё корыто с собой возьми!»

Виктор вспомнил этот старый анекдот и улыбнулся – до сих пор он не забыт. Двое мальчишек заразительно захохотали – тот, кто рассказывал, а вместе с ним чёрненький, высокий. Третий же, с огромными грустными глазами, смотрел на них растерянно и серьёзно. Видно было, что сути анекдота он не уловил. Рыжий, веселясь, осведомился у него:

– Не понял, что ли?

– Нет, – честно признался грустноглазый.

– Дурак. Всё ж понятно! Эта дура, она с тазиком в дымоход полезла! Понял?

И они захохотали уже втроём. Рассмеялся, не выдержав, и Виктор.

А вот из девятого купе вышел совершенно голый человек и деловой походкой пошлёпал по коридору. Человеку было года три. Из купе зазвенел возмущённый голос, наверное, мамаши:

– Эй, эй, эй, куда без трусов отправился?

Карапуз повернулся и важно ответил:

– Почему без трусов? Я с трусами!

И в доказательство своих слов предъявил пёстренькие трусы, зажатые в правой руке. После чего развернулся и пошёл дальше. Но мамашка выскочила из купе, сгребла его в охапку и утащила за дверь, успев между делом звонко шлёпнуть по заднице. Секунду спустя из купе послышался рёв. Виктор счастливо вздохнул: «Как там мои карапузы? Наверное, подросли уже. Не узнают меня…»

Поезд замедлил ход. За окнами замелькали дома, заборы, склады, пролетел, надсадно звеня, закрытый шлагбаум с жиденькой вереницей стоящих машин. Станция. Виктор сладко потянулся и пошёл в своё купе – переодеваться. Ему захотелось пройтись по перрону, размять ноги, подышать воздухом, на людей посмотреть, себя показать. тем более стоянка долгая, целых двадцать минут.

Поезд лязгнул буферами, дёрнулся и встал. Проводница открыла дверь, вышла наружу. Виктор легко спрыгнул с подножки и побрёл вдоль платформы, засунув руки в карманы брюк. Ещё из вагона он приметил табачный киоск и двинулся к нему. Солнышко припекало, в кронах деревьев с шумом возились воробьи, перрон гудел людскими голосами. Провинциальный городок Виктору понравился: был он безмятежно-доверчивым, наивным, этаким патриархальным уголком, и пах, казалось парным молоком и свежим хлебом. Виктор втянул ноздрями воздух. Так и есть, отчётливо слышался запах хлеба. Пекарня, что ли, рядом… Эх, хорошо, наверное, тут людям живётся, легко и покойно, и несуетно. Он вошёл в уютный скверик с памятником горнисту-пионеру, выкрашенным белой краской. На лавочке, возле клумбы, в тени огромного дуба сидели два молодых милиционера и разгадывали кроссворд. До Виктора долетело:

– Тригонометрическая функция, девять букв, начинается на «сэ» и кончается на «сэ», – прочитал один.

– Синтаксис! – мгновенно среагировал другой.

Первый бросил на второго уважительный взгляд и принялся вписывать слово. Виктор невольно прыснул, чем немедленно заслужил два длинных колких взгляда. Он поскорей миновал скверик и подошёл к киоску. Оказывается, торговали в нём не только сигаретами, но и прессой. Виктор задержался, с нескрываемым удовольствием роясь в журналах – для него они все теперь были свежими. Как, оказывается, много интересного произошло в мире, пока он торчал в своей Тьмутаракани.

Отвлёк его шум – двое мужиков страшно ругались матом. Один был крупным, под два метра ростом, с выдающихся размеров животом, второй – маленький, подвижный, со звонким до визгливости голосом, весь какой-то неухоженный, небритый, грязный. На шум из скверика выскочили милиционеры, те, что разгадывали кроссворд. Крупный мужчина тут же повернулся и с чувством собственного достоинства твёрдым шагом пошёл к вокзалу. Милиционеры на него даже не обратили внимания, они сразу двинулись к маленькому. Тот мигом прекратил бессвязные крики и совершенно внятно сказал им:

– А что я могу? Конечно, я был не прав, а он – прав. Каюсь. Клятвенно обещаю впредь – ни-ни. Ну подумайте сами! Ведь у него и рост какой, и пузо! Коли рост в два метра, значит он вещал Истину, то есть правду. А я, конечно, заблуждался насчёт Плутарха. Вот если б он был ростом метра полтора – тогда другое дело, тогда б я с ним поспорил, тогда б подискутировал. С маленьким ростом он бы, конечно, соврал, а с таким, как у него – да разве усомнишься?

Проговаривая свою тираду, он медленно пятился, а милиционеры заходили на него с двух сторон, окружая. Пятясь, человечек зашёл в грязную, с нефтяными радужными пятнами лужу и, ни секунды не раздумывая, и не переставая говорить, уселся в самую её середину. Прямо как был, в одежде. Милиционеры синхронно обозначили некий жест, обозначающий досаду и разочарование, и вернулись в скверик, причём тот, что зачитывал вопросы в кроссворде, пригрозил сидящему в луже мужичку пальцем.

– Логично, – подумал Виктор, – он теперь мокрый и грязный, в машину его не посадишь, всё сиденье запачкает. Хитёр, жук. А всё же хорошо тут, покойно. Хулиганы – и те милиции известны, недаром же они не стали трогать того, с пузом.

Он купил пачку «Стюардессы» («Столичных» не было), местную газету «Ленинский путь» и два номера «Техники-молодёжи», после чего, погуляв ещё немного, вернулся в вагон и завалился на верхнюю полку. В купе с ним вместе ехали трое мужчин весьма интеллигентной наружности, вели они себя тихо, пристойно, думать и мечтать ему не мешали. И он начал, смакуя, вспоминать свой триумф. Пуски прошли с блеском, его блоки сработали безупречно. Теперь, считай, защита кандидатской превращается в пустую формальность. А там, глядишь, и отдел дадут. А ещё дома ждут детишки, жена соскучилась… И – главное – новая квартира! Трёхкомнатная. В хорошем районе, а престижном доме. Говорят, по индивидуальному проекту, какой-то Питерской архитектурной мастерской. И вроде как все этажи в этом доме разные, планировка не повторяется ни разу. Виктор лежал, закинув руки за голову, глядел в потолок, слушал перестук колёс и мечтательно улыбался. Глаза у него начали слипаться. И в беспокойной духоте слышал он сквозь туман, как резались трое его попутчиков в шахматы в полной темноте, вслепую, играя сразу три партии – каждый против двоих других. А из соседнего купе, где ехал мальчуган с трусами, ему слышался грассирующий голос Генерального. Генеральный разливал самогон в огромные фужеры богемского стекла и звонко чокался. Под этот волшебный звон он и забылся.

…А утром поезд остановился в родном городе. Виктора прямо на перроне встречали жена и сынишки, то-то было визгу и радости! Младший как повис на шее – так и не слез до самого дома, а старший уцепился за штанину и важно шёл рядом. Сияющая жена пристроилась с другой стороны, взяв его под руку, безостановочно говорила. Их дом, оказывается, уже сдали, и можно идти за ордером. «Пацаны-то как выросли», – подумалось ему, – «Серьёзные стали. А Наташка совсем не изменилась. Может, это и есть счастье?»

Как-то незаметно праздник встречи перетёк в будни, и потянулись одинаковые серые дни. Наташка просто изнывала от нетерпения, так хотелось съехать из коммуналки, проела ему всю плешь – когда съездим квартиру посмотреть, когда ордер получишь… Вон, Поповы уже переехали, Терещенки… Он только отмахивался – недосуг, мол. А когда они всё же выбрались к новостройке, оставив пацанов с бабушкой, их ждал страшный удар. Их квартира (всё точно, этаж восьмой, номер 152) оказалась двухкомнатной! Виктор обошёл её несколько раз, обследовал и кухню, и санузел (раздельный, между прочим!), и обе комнаты, и лоджию, и длинный кривой коридор, и маленькую кладовую. Может, кладовая вместо комнаты? Нет, мала слишком, по метрам не сходится. Он лазил по новенькому, ещё пахнущему лаком паркету с рулеткой, которую прихватил с собой, чтобы замерить проёмы и прикинуть, пройдёт ли бабушкин шкаф. Кухня, 9,5 метров, была, две комнаты – 12,2 и 14,3 метра – тоже имелись. А третьей, площадью 21 метр, не было! Виктор боялся взглянуть на Наташку, чувствуя спиной её молчаливое, стремительно нарастающее негодование. Ну не украли же эту проклятую комнату в конце концов!

– Ну что, нашёл? – услышал Виктор Наташкин голос и втянул голову в плечи.

– Говорила тебе, поедем, посмотрим, а ты всё тянул! Дотянул вот, комната пропала. Перестань ползать со своей дурацкой рулеткой, не будь идиотом! Здесь только две комнаты, неужели не ясно? Вот так, значит, тебя твоё начальство ценит?

– Можно подумать, если б мы приехали двумя неделями раньше, здесь было бы три комнаты…

– Молчи лучше! Если б мы приехали первыми, можно было бы вытребовать другую квартиру! А сейчас люди уже расселились, живут.

– Ну да! Ордера выписаны уже давно, и никто квартиру не поменял бы…

– Тебе просто наплевать на меня! И на детей!

Наташка ударилась в слёзы, и Виктор, не переносивший ни слёз, ни скандалов, мгновенно капитулировал. И был направлен рыдающей женой в профком, выяснять и требовать, причём немедленно, в крайнем случае – в понедельник.

В профкоме люди были ошарашены не меньше – у них в документах квартира Виктора за номером 152 числилась трёхкомнатной, жилой площадью 47,5 метра. Сперва даже не поверили. Но Виктор настаивал. Ругался и грозил вывести всех на чистую воду и дойти до Генерального. Дело дошло до того, что сам Яков Михалыч ходил проверять квартиру. Лично. И уже через неделю Виктору были принесены извинения и предложена новая квартира в строящемся доме. А пока идёт строительство (протянется оно ещё года два, максимум – три), Виктор с семьёй может пожить в 152-ой квартире, это всё равно лучше, чем коммуналка. И район хороший, и до транспорта рукой подать, и магазины рядом, и детсад. И с садиком, профком, конечно, поможет, два места предоставит вне очереди. А ещё – путёвку, в Крым. На всю семью. В бархатный сезон. И Виктор сдался. А что было делать? Поселились в двухкомнатной.

Потихоньку привыкли к новой квартире, мебелью обзавелись, купили цветной телевизор. И так бы и жили себе в двух своих комнатах припеваючи, если б не одно происшествие, случившееся на Старый Новый Год.

Виктор собрал у себя человек восемь, или девять, и они хорошо посидели. Наташка с удовольствием хлопотала, и с не меньшим удовольствием хвасталась перед дамами раздельным санузлом и кафелем на кухне. Мужики оккупировали праздничный стол и вовсю веселились, наперебой рассказывая всякие забавные случаи, и нередко разговор прерывался дружными вспышками хохота. Словом, языки развязались, и получился настоящий вечер воспоминаний. Тема по закону жанра начала уже сползать к дамскому вопросу, но её перебил, хлопнув себя по лбу, будто вспомнив нечто важное, Саша Калмин.

Понизив голос, он по секрету поведал, как сетовал Разум Иванович насчёт проданной первой партии МИГ-29 в Индию. Мол, сейчас к американцам самолёт попадёт, они его по винтикам разберут. То-то заморские инженеры удивятся, когда увидят наши опоры двигателя. Как это – Серёжа не в курсе про опоры? Ах, ну да, ты у нас по радарным делам… Тогда объясню. Дело в том, что роторы наших двигателей сделать с хорошими допусками, как у американцев, невозможно, поскольку станки у нас порою аж 1928 года выпуска. Это в Штатах поступают просто: нужна новая технология – они покупают станочный парк, не считаясь с расходами. А нам кто позволит? Да чего там, вы ж всё в курсе. Так вот. Отбалансировать вал ротора, сработанный на этих станках, порой просто невозможно. Вот Разум Иванович и изобрёл такую штуку – упруго-демпферную опору, которая гасит неизбежные колебания двигателя. Надо сказать, оригинальная вещь получилась, и работает изумительно, и надёжна, как утюг. Такие опоры и стали ставить на МИГи. У американцев-то опоры жёсткие, потому что роторы великолепно отбалансированы. А теперь американцы увидят нашу, упругую опору. То-то они удивятся! И смеяться над нами лапотниками станут.

– Брось, Саша, – парировал Виктор, – Ведь и плюсов немало: с нашей опорой двигатель нормально работает, даже если оторвёт лопатку! Больше того – лётчик вибрации не чувствует! Что в военных условиях ой как важно – наш самолёт оказался с большим запасом живучести, чем самолёт супостата, и всё из-за технологической отсталости. И – дешевле, причём в разы. Так что не смеяться они будут, а локти кусать!

– Правильно. Согласен. У нас народ ушлый, что-нибудь – да придумает, – встрял прибалт Саулюкас Нематюкайтис, программист из девятого отдела, – Вот космонавт Леонов рассказывал, как американцы на орбите коньяк пили. Они, понимаете, протащили фляжку коньяку на станцию, а выпить смогли только половину. Конечно, на Земле знали, что они тащат с собой спиртное, но решили, мол, астронавты, народ рассудительный, не нажрутся на орбите и мордобой не устроят. Так вот. Брали в рот горлышко и сжимали её – мягкая она была, хоть и из нержавейки, но тонкая. Выцедили они ровно полфляжки, а дальше – не смогли. Сколько ни вертели эту фляжку, прямо как мартышка и очки, переворачивали, трясли, пытались через соломинку высосать, совали внутрь промокашку, чтобы пропиталась коньяком – ничего не вышло. В невесомости жидкость собралась в шарики, и от соломинки и других ухищрений эти шарики просто разлетались. Допить коньяк они так и не смогли. А следующий экипаж был наш, русский. И когда ребята вернулись с орбиты, после официальной встречи они поблагодарили американцев за угощение, мол, коньяк был отменный, выпили до дна, до последней капли. Американцы сперва только смущались, а потом насели на наших, как, мол, смогли выпить-то? Мы не для вас, говорят, оставляли, а просто допить не смогли. Ну наши и говорят: да проще простого, чего голову-то ломать? С фляжкой во рту один поднимался под потолок станции, второй бил его по затылку и в полёте вниз коньяк поднимался вверх и попадал в рот. Потому что в космосе веса нет, а инерция есть.

– Всё-то ты перепутал, Санёк, – заявил Калмин, – Во-первых, рассказывал никакой не Леонов, а Гречко, Георгий Михайлович. Во-вторых, говорил он не про американцев, а про себя. Это он с испытывал коньяк на орбите с Юрием Романенко. В-третьих, в невесомости и коньяк и воздух одинаково ничего не весят, и потому они смешиваются, образуя пену. И когда нажимаешь на фляжку с пеной, она не выходит, а просто сжимается. Но по сути ты всё правильно изложил – наш народ, конечно, изобретательней!

– Эх, да что вы, молодёжь, знаете о настоящих изобретениях, о настоящих испытаниях, – подал голос Палыч, – Да такое разве бывало! Красноармейцев без парашютов с самолетов сбрасывали. Прикрепляли к крыльям тихоходного самолёта четыре деревянных пенала (ни дать – ни взять: гробы). В каждом – красноармеец с винтовкой, ни жив, ни мёртв со страха. Самолёт опускался совсем низко и сбрасывал пеналы. Они падали на землю и скользили по траве, как сани. Если на пути не попадался пенёк или брошенная кем-то сеялка, или кочка, или овражек – боец оставался жив. Иногда – здоров. Реже – бодр. А в 1939 году, как сейчас помню, проводились опыты по сбросу крылатых танков с самолёта на воду. На одно озеро с бомбардировщика, а летел он со скоростью километров 160 на высоте что-то около шести метров, сбрасывали Т-37. Танк проглиссировал метров тридцать и остановился. Я сам гвозди приколачивал в то деревянное днище, что крепили к днищу танка. Однажды сбрасывали танк прямо с экипажем! Танкисты тогда получили лёгкие травмы и ордена. Да чего там… Мы к танкам крылья приделывали, и они у нас летали. Но поскольку танкисты лётному делу не обучены… Словом, не прижились проекты. Но были ведь! Это вам не опора к мотору… Это ж была игра ума. Это были поиски, ошибки и находки, тогда было жить …интересно. А вы – моторы… А что моторы? Ещё Сикорский говаривал, мол, нет ни хороших, ни лучших двигателей. есть работоспособные. И ведь не поспоришь с ним. Эх…

Палыч тяжело поднялся, опираясь ладонями о шаткий стол (Устал я чего-то, пойду, пожалуй) и принялся прощаться. Его долго не отпускали, а в двери гостиной заставили-таки выпить на посошок. Посошок оказался роковым: Палыч, что называется, «поплыл». Язык его потерял чёткость, а руки и ноги стали слушаться как-то невпопад. Он чуть было не ушёл домой в тапочках! Однако мужики поддержали его и морально и физически, двое даже вызвались проводить, благо живёт он в соседнем подъезде. Но Палыч твёрдой рукой отодвинул их в сторону, мол, сам прекрасно доберусь, без посторонней помощи, и бодрым шагом двинулся по неосвещённому коридору. Но на середине пути он страшно покачнулся и ударился плечом в стену. А потом… С треском стена подалась, и Палыч, падая, проткнул её насквозь. В темноте коридора трудно было понять, что случилось, ясно было только одно: Палыч сломал стену и вывалился наружу. Надо полагать, на улицу. С восьмого-то этажа…

Они бросились к дыре, первым бежал объятый ужасом Виктор. Возле дыры он остановился, взявшись руками за её края, но края предательски подались, ушли куда-то вперед, словно их и не было. Виктор не удержался и полетел вниз, вслед за Палычем. Сердце сжалось от предчувствия смертельного удара. Он инстинктивно выбросил руки перед собой и …сразу, без полёта, без кувырканий в воздухе, упал на что-то мягкое. Он не успел закричать, он не успел даже набрать воздуха в лёгкие. Что за чертовщина? Он ощупал то мягкое, на что он упал. Палыч! А сзади, в пролом, уже кричали вовсю «Па-а-алыч!»

– Ну чего орёте? – зло сказал Виктор, – Тут помещение какое-то. Подъезд, что ли… Наташка! Тащи фонарь!

Сломанная стена оказалась вовсе не стеной – Палыч прорвал, падая, лишь несколько склеенных слоёв обоев. А упал он на бетонный пол. Сейчас Палыч стоял на ногах и остервенело отряхивался («Ну ты дал, Палыч», – хихикнул кто-то из коридора, – «прям как красноармеец без парашюта!»). Виктор повёл фонарём: с четырех сторон его окружали голые неоштукатуренные стены, выставляя напоказ ряды красного кирпича. Посреди серого потолка торчал подвешенный на жёстком проводе одинокий патрон для лампочки. На той стене, что была впереди, блеснуло стекло. Виктор посветил, чтобы разглядеть, что это. Окно! На полу, в пыли, валялась старая треснутая строительная каска, какие-то поломанные ящики, грязная, заляпанная краской и известью лавка из необструганных досок и такой же грязный, грубо сколоченный, стол. В углу он нашёл мятую кастрюлю и мастерок. Виктор поводил лучом по стенам. Дверь в помещении была одна. Единственная. И было окно, тоже одно. Две другие стены оказались глухими. Стало быть, помещение было частью квартиры. А раз так… Наташка! Тащи рулетку!

…На неделе Виктор сходил в ЖЭК, где всё и прояснилось. Оказывается, в этой самой комнате у строителей была устроена бытовка – там обедали, переодевались, хранили инструмент. А когда пришла пора дом сдавать, не успели её отделать, и, чтобы не ударить в грязь лицом перед приёмной комиссией, просто спрятали её, закатав обоями в несколько слоёв. А потом про комнату забыли.

Само собой, ЖЭК комнату отремонтировал – пришли рабочие, оштукатурили, положили паркет, провели проводку, наклеили обои. И всё бесплатно и вне очереди. Вот такой получился у Виктора с Наташкой старый Новый год, с настоящим чудом.

Дом этот стоит и поныне. Жители в нём сменялись не раз, и старожилов почти не осталось. Люди приходят и уходят, а легенда о доме, построенном по особому питерскому проекту, жива до сих пор. Мол, где-то, в глубинах дома, в одной из его квартир есть скрытая потайная комната. И что в ней спрятано – неизвестно. Говорят, жильцы простукивают стены своих квартир и поныне.