Закусывать надо или чудеса лингвистики
Звали его Фёдор Петрович, а чаще просто Петрович. Передовик, комбайнёр, механизатор, слесарь, словом, на все руки мастер. И тебе калитку поправить, и крышу подлатать, и карбюратор наладить, всё может, всё умеет. Эх, да чего там! Если приспичит – и корову мог подоить, и грядки выполоть, и пол в избе помыть! Вот такой золотой мужик Петрович. Он даже матом не ругался. Ну не то чтоб совсем никогда, конечно. Если, скажем, попадёт себе молотком по пальцу или с лестницы свалится или, скажем, опять ведро в колодце утопит – тут конечно, тут помянет до седьмого колена. А с другой стороны, при таких-то обстоятельствах кто из нас не грешен? Простительно. Один был недостаток у Петровича – пить он не умел. А не пить – не мог. Вот и надирался до такой степени, что домой не приходил – приползал. И даже не на четвереньках, а на шестереньках. Но и тогда нецензурной брани себе не позволял, всех подряд не крыл и нападок на соседей не устраивал.
Я познакомился с ним в его родной деревне, Оглоблево. Деревня эта находится у чёрта на рогах – в Ивдельском районе Свердловской области, то есть на Северном Урале. На принудительные сельхозработы нас приехало человек пятьдесят наших и около сотни студентов с филфака. Мы поселились в актовом зале школы, студентов определили в холодный спортзал, а профессура же устроилась в одном из классов. Дня три мы жили отлично, днем дёргали корнеплоды в поле, вечерами травили друг другу байки, запекали в кострах картошку. А на четвёртый день разразилась гроза, и в актовом зале обнаружилась протечка ошеломляющих размеров. Добрая треть потолка намокла, потемнела, вода с неё бодро капала на наши постели. Даже не капала, а лилась частыми длинными струйками. Конечно, мы пожаловались начальству. И оно, конечно, прислало нам бригаду ремонтников кровли. В лице Петровича. Фёдор не ударил лицом в грязь, и починил всё за один вечер. А потом зашёл к нам в актовый зал – изучить размеры катастрофы и заодно поболтать о жизни. Ну как его было не угостить? Тем более, у нас было чем. Даже закуска была – отварная картошка в мундире и селёдка.
Да и выпили-то совсем немного, грамм по двести, а с Петровичем стало неладное твориться. Это мы потом уже узнали, что он пьяненький всегда такой странный, а тогда нас его поведение насторожило. Нет, не буянил он и не пытался допытаться, уважают ли его окружающие инженеры. Он тихо что-то объяснял. Причём увлечённо, с азартом. Но что он говорил – понять не смог никто из присутствующих. Он не глотал слов, говорил чётко и внятно. Только слова были незнакомые. Ну ладно, английский бы я ещё понял через пень-колоду. А немецкий, французский или итальянский – услышал бы. То есть, понял бы, что он говорит на одном из них. Смог бы я определить и башкирский или татарский… Но не тут-то было! Язык был мне неизвестен. Да и не только мне – никто из наших не смог его распознать. Ну нет – и нет. Подумаешь. Посидели мы ещё немного, да и разошлись. И забыли бы совсем про этот казус, если б не наши соседи, те самые, которые то ли филологи, то ли лингвисты. Дело в том, что дёрнуло кого-то из наших рассказать про неизвестный язык их профессору. А тот возьми да загорись, давай, говорит, этого мужика сюда, узнаем что за язык. Со скуки, что ли его так разобрало… Ну, хочешь – не жалко. Позвали мы Петровича в гости, на чай. Сидим за столом: Фёдор, я, Серёга и три профессора, беседуем о том – о сём. И тут посреди разговора один профессор начинает что-то Петровичу говорить на иностранном языке. А тот только глазами хлопает – не понимает. И весь напрягся, набычился, чего, дескать, хотите от меня? Профессор только переглянулся со своими и уже по-русски спросил:
– А вы, голубчик, из каких мест сюда переселились?
– Да не из каких, – сердито буркнул Петрович, – местный я. Тут и родился.
– А родители ваши из каких краёв родом?
– И родители, и деды, и бабки – все тутошние, оглоблинские.
– Хм… А за границей вы жили? Или хотя бы бывали?
– Нет. Тут родился, тут живу. Война началась – а мне четырнадцать годков в ту пору стукнуло – я и сел за трактор, пахать всё одно надо, война аль нет. Вот так всю жизнь на тракторе и роблю. Бывал только в райцентре два раза – и всё. А зачем интересуетесь?
– Да так, из любопытства. Люди говорят, ты языком иностранным владеешь.
– Да откуда? В школе три года немецкий учил, да и забыл уж.
– А вот товарищи утверждают, – профессор мягко указал на меня с Серёгой рукой, – что не далее как вчера вечером вы говорили не на русском языке.
– А на каком?
– Вот и мне интересно, на каком!
– А я говорил? – обратился ко мне Петрович.
– Говорил.
– Не знаю. Вчера-то я выпивши был. Может и смолол чего не то…
– Ты вы только выпивши язык вспоминаете?
– Да кто ж его знает, что я выпивши-то делаю, – вздохнул Петрович, – Я порой и не помню, что было.
– А что если провести эксперимент?
– Чего?
– Ну, повторить!
– Что повторить?
– Вчерашнее. Выпить то есть.
– А у вас ещё осталось?
* * *
Посидели мы в тот вечер славно. Выпили бутылку водки, вторую. Петрович сидит себе, улыбается. Спросишь чего – отвечает. По-русски. Да и что на шестерых две бутылки? Достали ещё одну. И ещё. Закончилась водка, иссякли запасы спирта, прихваченные на случай простуды, а ему хоть бы хны. Тут уже профессор подключился – принёс коньяк. И уже на второй бутылке Петрович плавно перешёл-таки на птичий язык. Говорил он длинно, с выражением, объяснял что-то важное, по всему видно. А профессора его слушают – рты пораскрывали, головами кивают. Потом принесли ещё коньяк…
На следующий день Игорь Игоревич, профессор-лингвист (или филолог?) признался, что и они, профессионалы, не смогли язык распознать.
– Понимаете, – жарко втолковывал он, – Фёдор Петрович явно говорил осмысленные фразы. И пользовался для этого языком. Неясно только, каким.
– Подумаешь! Мало ли языков на свете.
– Не скажите, молодой человек. Мы втроём могли узнать практически любой язык из тех, что пользуются люди. Исключая разве что язык бушменов. А распознать не смогли даже к какой группе он относится!
– Ну и что?
– А то, – торжественно объявил он, – что я с уверенностью могу заявить, что такого языка на планете Земля нет!
– Как это – нет?
– А так! Нет – и всё тут. Не используют земляне ни этот язык, никакой другой на него похожий.
– А может, он сам его придумал?
– Целый язык? не смешите меня, на это нужны годы.
– Ну, или просто издавал набор звуков?
– Нет и ещё раз нет! Фонемы языка нельзя спутать с набором звуков. Он – говорил.
– Выходит, он что же, инопланетянин?
– Не знаю… Мы записали нашу пьяную речь на магнитофон. Отправим плёнку в Москву, одному моему хорошему знакомому. Может, он разберётся…
Но и Москва ничего вразумительного ответить не смогла. Об этом мне рассказал Игорь Игоревич.
…В позапрошлом году, спустя двадцать лет после командировки в Оглоблево, я совершенно случайно столкнулся с Игорем Игоревичем на Казанском вокзале. Времени свободного у нас было предостаточно, и мы хорошо посидели в кафешке, под кофе с коньяком, повспоминали былые годы, былые цены и былой кипяток, повздыхали. В беседе всплыл и Петрович.
– А вы знаете, язык всё же удалось идентифицировать. Один книжный червь докопался.
– Вот как?
– Да. Он работал всю жизнь с глиняными табличками, и каким-то образом к нему попала наша магнитофонная плёнка. И зачем-то он её включил. И уж совершенно сказочным образом смог распознать язык. Именно тот, на котором написаны таблички.
– И что это за язык, интересно?
– Кельтиберский.
– Вот видите, как всё легко объясняется! Язык этот есть, Петрович просто подслушал его и ненароком выучил.
– Где подслушал?!
– Ну не знаю… По телевизору, пока спал!
– Да нет этого языка, поймите! Он – мёртвый. На нём люди не говорят уже более пятисот лет!
* * *
Так загадку появления языка и не разгадали. В Оглоблево не раз ездили экспедиции из Москвы – хотели с помощью знающих язык людей разобраться с глиняными пластинками. Ничего не вышло – Петровича уж давно нет, а другие мужики никакого языка, Кроме русского, не знают. Проверено абсолютно точно. Что касается женщин, тут дело сложнее. Выяснить, знает ли кто из них древнекельтский так и не удалось. Потому что они водку пить не хотят. А вина на них разве напасешься?
