15. А теперь… дискотека!
Дома я, ни секунды не сомневаясь, прыгнул в постель, закрыл глаза, а через секунду раздался требовательный звонок в дверь.
Я с усилием поднялся с кровати и поплёлся в прихожую. От резкого подъёма меня немного повело, и я чуть было не поцеловался с сервантом, но в последний момент, ухватившись за спинку стула, выровнялся.
Чувствовал я себя в целом нормально, только левая половина головы была словно бы искусственно приставленной, не моей. Я осторожно потрогал висок и нащупал что-то мягкое и шершавое. Подошёл к зеркалу в прихожей и увидел там свою хмурую физиономию образца 1989 года, увенчанную залихватской повязкой, над которой торчали тёмные вихры.
«Ну вот, опять, — пронеслось в голове, — приехали…»
Взгляд мой опустился вниз, прошёлся по растянутому тельнику и тёмным, возможно батиным, треникам; вернулся обратно к лицу. В общей сложности, я смахивал абстрактного раненого матроса где-нибудь на допросе у немцев. Для полноты образа не хватало только красного пятна на повязке и связанных рук.
Звонок прозвучал снова. Я оторвался от самосозерцания и пошёл открывать. Мыслей о том, кто бы это мог быть, у меня не было, поэтому я, перед тем как открыть, долго всматривался в глазок, пытаясь идентифицировать тёмный силуэт на лестничной площадке. Так и не распознав, кто это, спросил: «Кто там?»
— Сто грамм, — послышалось в ответ.
Я до щелчка повернул рифлёное колёсико замка и приоткрыл дверь. За ней оказался поникший Майрон с целлофановым пакетом в руке.
«Живой, — подумал я, — значит, ещё не всё потеряно».
— Вот, — Майрон протянул пакет через порог, — мать велела передать.
Я принял у него пакет с нагретыми ручками и сделал шаг в сторону, пропуская внутрь.
— Заходи.
Майрон как бы нехотя переступил порог.
— Мне вообще-то в школу надо…
Я усмехнулся.
— Когда это тебя останавливало?
Майрон прикрыл за собой дверь, щёлкнул замком, и только тогда поднял на меня полные печали глаза.
— Здорово они тебя… там чего, фингал?
— Наложили пару швов, — небрежно ответил я, трогая повязку, — наверное, шрам останется. Это я в сосну вписался. Эти-то меня ни разу не достали, а вот я их.
Я показал Майрону ободранные костяшки пальцев, так называемые «кентуса». Печаль в глазах Майрона сменилась завистью.
— А ты, правда, длинномордого с татарином вырубил? — голосом, полным надежды на то, что это неправда, произнёс он.
Я решил играть роль до конца. Подпёр плечом стенку, сложил руки на груди, подавил зевок.
— Ну… длинномордого пыром по яйцам — на! Татарину правой в торец — на! Ещё одного левой — на! А потом я за корень ногой зацепился и в башкой в сосну, ды-ы-щ!.. — и я в замедленном повторе показал, как это было.
Зависть в майроновых глазах перешла в стадию чёрной. Я подумал, насколько хреново он, должно быть, сейчас себя ощущает: мало того, что совесть загрызла, так ещё и охотничьи рассказы слушать приходится.
— Длинномордый вчера в школу заходил. Велел передать, что если тебя ещё раз встретит — уроет, — упавшим голосом сообщил Майрон, — а татарин, говорят, вообще…
— Это ещё кто кого уроет, — перебил я, а сам почувствовал, как у меня холодеет под трениками, — я с ними потом по одному разберусь.
Майрон замолчал и погрустнел совсем. Я понял, что если он сейчас что-то не скажет, то расплачется.
— Слушай, Валь, — выдавил он, — ты меня, это, прости, я думал, ты за мной рванёшь, а ты остался. Я вернуться хотел, честно…
Майрон точно был готов расплакаться в любой момент. Я ещё раз представил, что он сейчас чувствует, и мне стало его по-человечески жалко.
— Ладно, не бери в голову. Пойдём на кухню, у меня там чай, — сказал я примирительно и добавил: — наверное…
Майрон моментально расцвёл, да так, что ни малейших следов его прежнего состояния не осталось.
«Как же в детстве всё просто!» — подумал я.
Майрон растёр по лбу капельки пота, с выдохом отодвинулся от стола и прислонился спиной к стене. Три чашки чая и с полкило овсяного печенья остались позади. Я принял схожую с ним дозу, сытая истома разлилась по телу, и наш с Майроном трёп ни о чём довольно предсказуемо свернул на девчонок. По очереди мы обсудили всех, по нашему мнению достойных внимания одноклассниц, а потом, как бы между прочим, Майрон спросил:
— Слушай, Сила, а как тебе новенькая?
— Какая новенькая? — удивился я. — У нас в классе новенькая?
Майрон сделал большие глаза.
— Тебе что, память отшибло? Тут помню, тут не помню? У нас в классе уже неделю новенькая. С Федотовой за одной партой сидит. Зовут Женя. Кострова, кажется.
Меня будто током ударило.
— Женя? Новенькая? — заорал я. — Как выглядит?
Майрон от такого напора буквально вжался в стену.
— Сила, ты что, сдурел? Чего орёшь-то?
Я взял себя в руки.
— Больше не буду. Рассказывай.
Майрон с недоверием посмотрел на меня и начал:
— Как выглядит, как выглядит… да обычно выглядит, — он поднял глаза к потолку, видимо, подбирая слова, — ничего особенного, сиськи, как у Мальцевой, не больше.
Тут до меня дошло, что раньше с Мариной Федотовой сидела моя большая школьная любовь Светка Гончарова.
— Погоди, как с Федотовой сидит? — спросил я. — А куда Гончарова делась?
Майрон покрутил пальцем у виска.
— Ну, тебе точно память отшибло… Гончарову в третью школу перевели. У неё родители развелись и квартиру разменяли. Она с матерью теперь живёт в «Завокзалке».
— Чего, правда, что ли? — только и смог произнести я.
Майрон теперь пальцем у виска крутить не стал, а красноречиво постучал кулаком по лбу.
Я виновато пожал плечами, мол, не помню, а сам подумал: «Вот, значит, как вы, товарищи из третьей силы. Мне сделать ничего не даёте, а сами всё, как хотите, меняете».
На этот раз страха никакого не было. «Ну, дошло до меня, что со мной кто-то играет, ну и что с того? — продолжал рассуждать я. — И, главное, чего тут страшного? Гораздо страшнее то, что меня где-нибудь могут подкараулить длинномордый с татарином. Вот где страшно, так страшно…»
Дальше мне пришла мысль о том, что страхи мои во сне и, так скажем, наяву существенно различаются по содержанию; во втором случае я боюсь сверхъестественного, какой-то непонятной силы, а в первом — вполне реального, возможного избиения. Мысль эта показалась мне настолько здравой, что я решил её как можно глубже обдумать, забыв при этом, где нахожусь и что при этом делаю.
— Ладно, пойду я, — сказал заскучавший Майрон и встал из-за стола. — Мне ещё переодеться надо.
— Переодеться для чего? — не понял я.
Майрон хмыкнул.
— Я уже ничему не удивляюсь. Сегодня в шесть «А ну-ка парни», а после, в восемь, дискотня. Вся школа будет.
Слово «дискотня» привело меня в чувство.
— Я тоже пойду, — сказал я и решительно поднялся, — пять минут подожди, переоденусь.
Майрон только рукой махнул.
Новые чёрные джинсы, чёрная рубашка с белыми пуговицами, белая кожаная «селёдка», и кроссовки на «липучках» были словно специально приготовлены для моего выхода в свет. У меня не было полной уверенности в том, что это модно, поэтому я некоторое время мялся в комнате, боялся выйти. Но больше всего смущала повязка — чтобы её скрыть, я, было, хотел завязать на голове как бандану материн платок, но вспомнил, в каком времени нахожусь, и раздумал. Оставалось одно: идти прямо так.
Когда я появился в коридоре перед уже обувшимся Майроном, моя самооценка по десятибалльной шкале приближалась к минус двум. Я думал, что Майрон, увидев меня, схватится на живот и начнёт кататься по полу в прихожей, пока я его ни забью ногами до смерти. Но Майрон совершенно неожиданно отогнул вверх большой палец.
— Кафельно выглядишь, — с уважением в каждой букве произнёс он.
«Кафельно, — повторил я про себя, — ну и жаргон».
Дальше мы погребли к Майрону домой. Посмотрели там по цветному телевизору повтор первой серии «Противостояния» (Ка-ка-ка-ротов), выпили ещё чаю с бутербродами, полистали каталог «ОТТО» (в основном фотографии крепкозадых немок в прозрачном нижнем белье) и, когда подошло время возвращаться с работы майроновым родителям, тёте Свете и дяде Лёне, двинули в школу.
Чтобы не мозолить глаза учителям — я всё-таки официально болел — решили пойти через чёрный ход, тот самый, через который мы в «прошлый» раз смывались от Жабы Ивановны. На случай совсем уж непредвиденных встреч обошли по периметру школьный двор и в половине седьмого были у заплёванной лестницы с одной единственной перилиной, на которой раскачивался здоровенный рыжий хмырь в школьной форме. На самих ступеньках, подложив под задницы газеты, сидели ещё двое: один маленький и плотный, довольно коротко для тех времён стриженный а, второй, наоборот, высокий и худой с длинными до плеч светлыми волосами и боцманскими баками. Все трое курили.
Это была знаменитая на всю школу троица: Кузин — Гузенко — Бондаренко, или «КГБ». Встреча с ними при других обстоятельствах для нас с Майроном могла бы быть опасной, но сейчас они все излучали благожелательность, вероятно, из-за только что распитого флакона портвяги (пустой стоял на первой ступеньке).
Увидев меня, высокий с длинными волосами (Кузин) поднялся мне навстречу:
— Это ты, что ли Сила?
В нос ударил резкий портвейный дух.
— Ну, — ответил я.
— Мужик! — Кузин протянул мне руку. — Могешь!
Я аккуратно сжал мощную пятерню.
— Растёт смена, — подошедший рыжий (Бондаренко) хлопнул меня по плечу.
— Где махаться научился? — спросил маленький и плотный (Гузенко).
— Ну, я, это… — начал я.
— Моя школа! — деловито вставил Майрон.
Все трое заржали и расступились, пропуская нас в школу.
Из чёрного хода мы попали в неосвещённый коридор, прошли по нему до конца, свернули налево и оказались у пожарного выхода из спортивного зала. У двери толпился какой-то народ, в основном малышня, которой вход на «А ну-ка, парней», а, тем более, на дискотеку был заказан. Майрон беспардонно растолкав галдящую мелюзгу, исчез за дверью; я, стараясь не отстать, шмыгнул за ним.
Пригнувшись, мы проскочили просматриваемый участок спортзала и смешались с толпой под баскетбольным щитом. Майрон потащил меня дальше, сквозь толпу, согнал кого-то из младших с «коня», который стоял у стены, залез на него сам и подал руку мне. Я присел на чёрный кожаный краешек и осмотрелся. Довольно скоро меня заметили, и по толпе тут же прокатилось: «Сила, Сила, Сила…» С разных сторон я стал ловить на своей повязке восхищённые девчоночьи взгляды. Не в силах это вынести, я слез обратно и переключился на конкурс.
В центре облепленного по периметру школьниками и школьницами спортзала находились три сдвинутые парты, перед которыми стояли три парня в надетых задом наперёд офицерских ушанках с опущенными ушами. В руках у каждого было по автомату Калашникова с примкнутым магазином. Все трое держали автоматы одинаково: левой рукой за цевьё, правой за магазин. Приклады упирались в парты. Немного поодаль от вооружённой троицы стоял военрук Геннадий Петрович Мочалов по кличке «ГП» (аббревиатура расшифровывалась как «гражданский противогаз»).
В левой руке военрука блеснул циферблат секундомера (бурчащий зал, словно по команде, затих), правая взмыла вверх, а затем невероятно резко опустилась вниз (мне даже показалось, что я услышал свист рассекаемого рукой воздуха).
— Марш-марш! — гаркнул ГП.
«Интересно, в каких войсках он служил?» — подумал я.
Школьники синхронно отомкнули магазины и грохнули ими о парты. Зал взревел. Автоматы в руках разбирающих начали стремительно таять. У каждого рядом с магазином будто из воздуха появились: пенал, шомпол, крышка ствольной коробки, возвратный механизм, затворная рама, затвор…
Мой одноклассник Витька Лиманов, который стоял по середине, между Майком Цветовым из девятого «Б» и Олегом Соколовым из девятого «А», первое время не отставал от старших, и даже, как мне показалось, лидировал, но случилось страшное — подлый пенал в какой-то момент скатился с его парты и упал на пол. Витька сразу понял, в чём дело, наклонился и стал шарить одной рукой по полу (другой он держал автомат), но без толку — найти такой маленький предмет на полу с надвинутой на глаза шапкой было невозможно. Витьке пытались помочь, орали во всю глотку, что надо искать справа, у Цветова под ногами, но в общем гомоне он, конечно, не мог ничего разобрать. Когда ГП дал отмашку, и все трое сняли ушанки, стало видно, что Витьки в глазах стояли слёзы.
— В этом конкурсе победил ученик девятого «Б» класса Михаил Цветов, — объявил ГП, и, дождавшись, пока стихнут радостные вопли, добавил: — с результатом: разборка — семнадцать секунд, сборка — двадцать две секунды! Это, товарищи, оценка пять! — ГП потряс Цветова за руку. — Второе место занял Соколов Олег, девятый «А».
Про Витьку ГП даже не упомянул.
Дальше были: стрельба из «воздушек» по спичечным коробкам с тридцати метров, подтягивание на перекладине, жим восьмикилограммовых гирь (только старшеклассники), бег по залу с «раненым» на закорках и ориентирование в пределах спортзала по компасу. Наконец, наступила кульминация вечера, упражнение, развивающее силу и интеллект — перетягивание каната. Этим действом руководил наш физрук — беззлобный алкоголик Геббельс.
От каждого класса пригласили четверых ребят. Мой восьмой «В» был представлен следующими, равными, как на подбор, товарищами: Пашей Зайковым, Костей Дзюбой, Андреем Коломийцем и Саней Варнавским. Так вышло, что эти мои одноклассники по габаритам не уступали ребятам из девятых классов, и, по очереди расправившись с одногодками (восьмыми «А» и «Б»), принялись за девятые. Одна за другой вражеские четвёрки, часто уже лёжа на полу, вытягивались за благословенную черту.
— Вот это кабаны! — восхищённо крикнул Геббельс, — что же будет через год…
После объявления победителей, вручения грамот и ценных подарков (ручек и записных книжек) в зале погасили свет, и искажённый усилителем голос школьного диск жокея, Димона Крылова, сообщил:
— А теперь… (щелчок подтяжек) дискотека!
В ту же секунду зажглись огни цветомузыки и зазвучали первые аккорды (там-там-там-тара-дара-дам-там-там) «Эскадрона» Газманова. Я передать не могу, какой в зале начался вой. Застоявшиеся зрители ринулись в центр зала и, как по команде начали истово дёргаться.
Поначалу мне было смешно, и я то и дело кусал губу, чтобы не заржать, но когда массовое дёрганье кончилось, и начались «медляки», к горлу подкатил ком. Сердце моё сжалось в чудовищной тоске по навсегда ушедшим годам.
«Почему же навсегда? — неожиданно пришло мне в голову, — вот оно, прошлое, бери, не хочу».
И вот тут я увидел Женю. Она шла вдоль низких скамеек, на которых сидели те, кого не пригласили (или те, кто не нашёл в себе смелости пригласить кого-нибудь на танец). На ней был аккуратный, наверняка импортный, брючный костюмчик, что сильно отличало её от остальных девиц — наши, все, как одна, пришли в коротких кожаных юбках, свободных блузках, и блядских колготках «в сеточку», и от каждой немилосердно веяло «Красной Москвой».
Увидев меня, Женя улыбнулась. Я поднялся ей навстречу.
— Привет Валь, — сказала она, — вот мы и встретились.
— Привет, — выдавил из себя я, — встретились.
«Это хорошо, что в зале темно, — подумал я, — а то бы все увидели, какой я красный».
— Потанцуем? — спросила Женя и, не дожидаясь ответа, также ловко, как и тогда, схватила меня под руку и поволокла в зал.
Мы остановились примерно в том месте, откуда в баскетболе выполняют штрафные броски. Женя положила мне руки на плечи, я взял её за талию, и, соблюдая «пионерское» расстояние, мы стали раскачиваться в такт «Wonderful Life».
И тут, глядя на неё, я понял, что мне показалось странным и притягательным в её лице, когда я увидел её в первый раз — оно было детским. То есть, я хочу сказать, что это не было лицо ребёнка — это было лицо тридцатилетней женщины — просто было в нём что-то такое, что бывает только у детей.
— Зачем ты так на меня смотришь? — услышал я сквозь музыку.
Я чуть наклонился к ней и почувствовал запах её волос.
— Как, так? — спросил я.
— Сам знаешь, как, — ответила она и улыбнулась.
Я попытался немного прижать её к себе, но Женя только ещё больше отстранилась.
— Валя, не надо, — прошептала она, — давай потом.
От этих слов меня окатила волна давно забытых юношеских чувств. От чресл к солнечному сплетению и обратно прокатилась приятная судорога.
«Господи, как же хорошо стать снова молодым! — подумал я. — Вот же оно, счастье, а всё остальное — обман трудящихся!»
Блаженная волна по позвоночнику добралась до головы, и мне вдруг больше всего на свете захотелось, вскинув руки вверх, подпрыгнуть на месте и заорать в голос что-нибудь вроде: «Боже мой, как же я счастлив!» Как я от этого удержался, понятия не имею.
Женя, похоже, решила, что со мной творится что-то неладное; подняла голову и посмотрела на меня с некоторым сомнением.
— Что с тобой? — спросила она.
— Я самый счастливый в мире человек, — признался я.
— А, понятно, — ответила Женя и снова улыбнулась.
Через несколько секунд «медляк» кончился, и загрохотал какой-то знакомый, но добросовестно забытый мной музон.
— Пойдём, погуляем, — практически прокричала Женя мне на ухо.
Я кивнул, и мы двинулись сквозь дрыгающиеся тела к выходу.
Потеряв всякую осторожность, я повёл Женю через главный выход из спортзала, и, разумеется, прямо за дверью мы налетели на нашу «классную».
— Силантьев, ты, почему здесь? — загудела она, — ты же болеешь!
— Уже ухожу, Валентина Григорьевна, — ответил я.
— Он только меня проводит, и сразу домой, — поддакнула Женя.
От подобной наглости у Валентины Григорьевны искривилось лицо. Пока та пребывала в лёгком шоке, мы гуськом просочились между ней и стеной и рванули к выходу.
Уже у самых дверей, там, где обычно стояли дежурные и проверяли наличие у школьников сменной обуви, я чуть не врезался головой в фантастические по размерам буфера Жанны Ивановны Коневой.
— Та-а-а-ак, — закладывая руки за спину и расставляя ноги на ширину плеч, протянула Жаба Ивановна, — Кострова, Силантьев.
— Здрасьте, Жанна Ивановна, — синхронно сказали мы.
— Здравствуйте, здравствуйте, куда торопимся?
— Домой, — снова синхронно ответили мы.
— К кому? — насторожилась Жаба Ивановна.
Мы с Женей переглянулись.
— Ко мне, — сказала она.
Жаба Ивановна остолбенела.
— Как это, к тебе? А твои родители знают?
— Знают, знают, — закивала головой Женя, — и Валькины тоже знают и ничего против не имеют. У нас очень демократичные родители. А теперь, извините, нам пора.
Мы обогнули окаменевшую Жабу Ивановну, также как минуту назад «классную».
— Кострова! — раздалось сзади. — Почему в брюках?!
На улице уже основательно потемнело. Выходить на освещённую фонарями улицу Ломоносова, желания не было — хотелось темноты, которая, как известно, друг молодёжи — поэтому мы свернули налево, пересекли школьный двор и оказались в небольшом закутке, закрытом от школы трансформаторной будкой, и кустами густой сирени от ближайшей пятиэтажки.
Женя достала откуда-то из-за пазухи пачку «Космоса» и щелчком вышибла оттуда две сигареты. Одна тут же оказалась у неё во рту, а вторая у меня.
— Угостите даму спичкой, — попросила Женя, — я зажигалку где-то посеяла.
Сплюснутый коробок Балабановской спичечной фабрики обнаружился у меня в левом кармане джинсов. Я чиркнул спичкой, и, закрывая грозящий потухнуть синеватый огонёк ладонями, поднёс его к Жениному лицу. Она потянулась сигаретой к огню, и её лицо, словно венчальной свечой, мягко подсветилось снизу. Я взгляд не мог от неё оторвать, так она была прекрасна. Кончик Жениной сигареты заиграл рыжими искорками, она затянулась, выпустила тонкой струйкой дым, а я всё держал ладони, закрывая подбирающийся к моим пальцам огонь.
— Ты чего? — удивилась Женя.
— Просто, ты очень красивая, — вырвалось у меня.
Женя бросила на меня скептический взгляд.
— Не слишком ли смело для четырнадцатилетнего юноши?
«А ведь верно, — подумал я, — у меня бы духу не хватило такое сказать девушке в четырнадцать лет».
Неожиданно спичка потухла, и Женино лицо погрузилось в полумрак. Я чиркнул другой и прикурил сам.
— Как ты себя чувствуешь? Как голова? — спросила Женя.
— Нормально. Иногда побаливает, но, в целом, нормально, — ответил я, а сам подумал: «Господи, о чём мы говорим!»
Женя сделала пару глубоких затяжек и первой подняла неудобную тему.
— Ты, наверное, хочешь знать, как это всё вышло?
Я кивнул.
— И что будет дальше?
Я снова кивнул.
— Если коротко, то ты в своём прошлом, — сказала Женя, — в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году.
— Спасибо, я понял, — сказал я.
— Нет, ты не понял. — Женя сделала серьёзное лицо. — Я тебе сейчас скажу одну вещь, ты только не пугайся, ладно? Дело в том, что твоё прошлое давно умерло, так что можешь для простоты считать, что ты на том свете. Или в царстве мёртвых, если тебе так больше нравится.
Я всё, что угодно ожидал от неё услышать, только не это.
— Не понял, где? — переспросил я.
— В царстве мёртвых, — повторила Женя, — помнишь, как в мифах древней Греции.
— И как же я сюда попал? Умер? — чувствуя, как стремительно ухудшается настроение, спросил я. — Что-то не припомню.
— Нет, ты пока не умер. Ты просто очень хотел попасть сюда, помнишь? Вот и попал. Считай, что ты на экскурсии.
— А ты? — вырвалось у меня. — Ты тоже хотела?
— Не-е-е-ет, — усмехнулась Женя, — я тут постоянно.
Я попытался, что называется, собрать мысли в кучу.
— Так, ты что — мёртвая?
— Ну, наконец-то! — Женя несколько раз хлопнула в ладоши. — Конечно, мёртвая уже двадцать лет как. Самоубийство, если тебе интересно.
— Но как… — ошарашено произнёс я.
Женя удивлённо подняла брови.
— Хочешь знать, как именно? Из всего многообразия средств я выбрала бритву и ванну.
— Бритву? Ты, это… вены резала? — Я непроизвольно провёл указательным пальцем правой руки по запястью левой.
Женя снова покачала головой.
— Если режешь вены, то гораздо эффективнее вскрыть продольным разрезом одну, чем полосовать всё поперёк, — сказала она. — Я выбрала самую крупную, ту, что посередине.
Я не знал, что сказать, поэтому молча смотрел на Женю, которая в это момент красиво затягивалась: рука с сигаретой расслаблена, глаза немного прищурены. Я подумал, что она смотрит не на меня, а куда-то сквозь.
— Горячая ванна — это не сказки, — продолжила она. — Вода должна быть горячей, иначе кровь свернётся и ничего не выйдет. Горячая вода нужна ещё и для того, чтобы было приятно. Чтобы подавить нервную дрожь и избавиться от последних сомнений.
— Всё равно, не понимаю…
— Что тут непонятного? Способ же имеет значение! Весь вопрос в том, будет ли больно, и как ты будешь выглядеть в гробу. Петля, окно и электричка отпадают сразу. Так что, самый хороший вариант для девочек — обожраться снотворного, поэтому большинство выбирают таблетки. Девицы надевают свои лучшие платья, туфли на шпильках, красятся, некоторые даже ходят перед этим в парикмахерскую, а потом — вскрывают упаковку димедрола, кладут в ладошку десять маленьких белых таблеток, закидывают их в рот, запивают «Тархуном» или «Дюшесом» и пытаются проглотить. Но димедрол, он, сволочь, такой горький, что не помогают ни остатки газировки, ни недопитый чай, ни вода из-под крана — легче не становится. Девицы подходят к зеркалу, девицы смотрят на себя и видят там мымр с перекошенными физиономиями и выпученными слезящимися глазами. И вот тут девицам становится страшно. Им начинает хотеться, чтобы всё это закончилось, в том смысле, чтобы всё стало, как пару минут назад…
Сначала они пробуют выплюнуть эту гадость, но поздно, маленькие белые друзья уже в пищеводе, они уже на пути в желудок. Тогда те, кто поумнее, бегут в сортир и суют себе два пальца в рот. Если им везёт и после некоторых усилий они наблюдают на дне унитаза или раковины маленькие, плавающие в газировке, белые колёсики; девицы судорожно начинают их считать — одна… две… три… пять… десять… И тогда девицы плюхаются на кафельный пол и начинают реветь. Некоторые делают под себя, прямо в своё лучшее платье. А на следующий день они рассказывают своим подружкам, как вчера, когда родичей не было дома, они пытались покончить с собой, потому что трындец, жить надоело, но в последний момент родичи вернулись и их спасли. В качестве доказательства подружкам демонстрируются слегка переваренные десять таблеток димедрола. Подружки одна за другой лопаются от зависти…
— Я не об этом, Жень. Мне непонятно, как это всё вообще возможно, — сказал я, делая ударение на слове «это».
Женя пожала плечами.
— Вот бы знать. Просто есть и всё. Ты же не задумываешься над тем, почему возможно то, где ты каждое утро просыпаешься?
— Ты имеешь в виду моё «настоящее»?
— Называй, как хочешь. Ты просто живёшь там, а я здесь.
— А как же мы с тобой там встречались?
Женя махнула рукой.
— Это мне дали посмотреть на то, как там всё у вас, — Женя запнулась, — чтобы я тебя сюда затащила.
— Затащила?
— Ну, привела. Ты же очень хотел в прошлое вернуться. Так?
— Хотел, конечно, но…
— Теперь уже никаких, Валя, «но», теперь…
Женя не успела договорить. Справа от нас, у трансформаторной будки, началась возня. Что там происходило, мы не видели, но, судя по звукам, несколько человек тащили одного, а тот, кого тащили, упирался.
— Где он? — спросил хрипловатый голос из-за кустов. — Говори, где, иначе мы тебя отмудохаем так, что мать родная не узнает!
— Я не знаю, — ответил ему второй голос, жалобный и высокий.
Послышался характерный звук, который получается после встречи кулака с лицом.
— Я же говорю, не знаю! — ещё выше завизжал второй голос.
Только что услышанный мной звук повторился.
— Он в зале был, а потом куда-то ушёл! — срываясь, прокричал голос.
С ужасом до меня дошло, что я знаю, кого пытают у трансформаторной будки. «Господи, про него-то я совсем забыл! — подумал я. — Что ж теперь делать-то…»
— Что там происходит? — тихо спросила Женя.
— Майрона мочат, — также тихо ответил я.
— А… чего они от него хотят?
— Узнать, где я. Они же за мной пришли.
Женя сделала большие глаза.
— Зачем?
— Это я с ними в «Комитете» подрался. Отмстить хотят.
— Что делать будешь?
А что мне было делать? Тихо уйти? Должно быть, каждый мужик, родившийся и выросший в Советском Союзе, знает, что именно я тогда чувствовал. Сказать, что мне было страшно, значит не сказать ничего. Меня всего просто трясло. Буквально в пяти метрах от меня избивали моего друга, а я стоял, как вкопанный.
— Беги в школу, приведи кого-нибудь, — сказал я, глядя себе под ноги, — а я пошёл.
— Господи, Валька, да ты герой, — Женя положила мне руки на плечи, встала на цыпочки и мягко поцеловала меня в щёку.
Я обнял её за талию, совсем так, как во время танца, и потянулся губами к её губам, но вместо них наткнулся на указательный палец.
— Погоди, — сказала она, — рано.
«Твою же мать!» — чуть не сорвалось у меня.
— Говорю же, не знаю! — в очередной раз сквозь слёзы проорал Майрон, и в очередной раз послышался глухой удар.
— Ма-ма! — раздалось в ответ.
Я выдохнул из себя весь воздух, который во мне был, после глубоко вдохнул и зачем-то отвесил Жене короткий поклон. В ответ она сильно (для девушки сильно, разумеется) сжала мою руку.
— Ну, иди, — сказала она, — бог с тобой.
— Я здесь! — сказал я не громко, но твёрдо и, с трудом передвигая негнущимися со страху ногами, сделал шаг прямо сквозь кусты.
