16. Спасение утопающих…
Вокруг лежащего в позе эмбриона Майрона стояли трое. Двоих я знал, это были татарин и длинномордый; лица третьего было не разглядеть, потому что он стоял немного поодаль, в темноте.
— Этот, что ли? — спросил неизвестный мне персонаж татарина.
— Он, — и татарин запустил непогашенным «бычком» мне в лицо.
Каким-то чудом я увернулся от прочертившего в темноте рыжий трек окурка.
— Реакция есть — дети будут, — сообщил неизвестный.
Длинномордый с татарином подобострастно хохотнули. Странное дело, но именно этот окурок привёл меня в чувство — скованность прошла, и я ощутил упругость в негнущихся десять секунд назад ногах.
— Короче, чего от меня надо? — как можно спокойнее сказал я, — Майрона отпустите.
Все трое перевели взгляды на всё ещё лежащего в позе эмбриона Майрона.
— Так, этот свободен, — неизвестный подошёл к Майрону и слегка пнул его в филейную часть, — а с тобой (взгляд на меня) сейчас разбираться будем.
Теперь мне стало видно его лицо. Какие-то доли секунды потребовались мне на то, чтобы вспомнить, где я его раньше видел — это был тот самый чувак, который выскочил на меня в лесу, и которого я, сам не знаю как, сшиб одной левой.
В тот раз я не ошибся — это был уже сформировавшийся мужик, правда, невысокий, но довольно плечистый. Внешность у него была самая обычная: круглая физиономия, светлые прямые волосы, мелкие черты лица. Возраст определить было сложно, должно быть, где-то между двадцатью и двадцатью пятью. Из одежды мне больше всего запомнилась спортивная куртка «Adidas» — такие были в то время огромным дефицитом.
Между тем, Майрон вскочил на ноги и, не глядя по сторонам, рванул к школе, а «три товарища» — татарин, длинномордый и неизвестный — медленно двинулись на меня.
— А чего втроём? Один на один, слабо? — схватился я за последнюю соломину.
Неизвестный остановил остальных жестом.
— Ну, давай, один на один, — лениво сказал он и сплюнул себе под ноги.
Я встал в боксёрскую стойку, но тут же опустил руки. «Чего ради, — подумал я, — всё равно не поможет». То, что мне предстояло драться не с одногодком, а со взрослым мужиком, сводило мои шансы практически к нулю; единственное, на чём я мог попытаться сыграть, была скорость — в настоящем моем состоянии я был, несомненно, подвижнее.
«Главное двигаться, — сказал я сам себе, — главное двигаться».
Первая же атака противника подтвердила мою правоту: неизвестный, видимо, решив кончить дело одним ударом, широко махнул правой, но я без труда ушёл в сторону, и тот, что называется, провалился. Через секунду атака повторилась, и я снова ушёл. Потом ещё раз.
Настроение моё несколько улучшилось. Я заметил, что ни левой рукой, ни ногами неизвестный не работает, будто не знает об их существовании, и решил его наказать. Когда он снова размахнулся, я шагнул в сторону и резко ударил левой ногой под его левую коленку. Неизвестный такой наглости от меня, похоже, не ожидал — даже в полумраке я увидел, как вытянулось его лицо.
— Сучок, я тебя всё равно достану, — прорычал он, но снова промазал.
Не помню, сколько это всё продолжалось. Неизвестный нападал, я уворачивался и бил его по коленке. Пару раз он пытался поймать мою ногу, но безуспешно. «Москва бьёт с носка, — повторял я про себя, — жалко, что я в кроссовках, а не в ботинках».
Наконец, устав за мной гоняться, неизвестный остановился.
— Ладно, поигрались, и будет, — тяжело дыша, сказал он, — ну-ка дайте его сюда.
Длинномордый с татарином тут же бросились на меня с двух сторон. Длинномордый оказался ближе, и я хотел сунуть ему как в прошлый раз ногой в пах, но тот выставил вперёд согнутую левую ногу, и вместо ожидаемого я довольно чувствительно треснулся подъёмом о его колено. Дальше я, кажется, хотел двинуть ему кулаком справа, но получил встречный в челюсть, и почти сразу же хлёсткий удар по уху — это был татарин, про которого я на секунду забыл. От боли я, кажется, крикнул, попытался закрыться, но не успел, и тут же нахватал ещё два или три удара в голову с обеих сторон.
— Харэ! — крикнул неизвестный, — мне оставьте!
Спустя мгновение, я уже стоял с заломленными назад руками перед неизвестным. Правое моё ухо горело, будто ошпаренное, из носа по верхней губе текло горячее, а в голове гудело, как в трансформаторной будке.
— Ну, сучок, смотри, что у меня для тебя есть, — сказал неизвестный и достал из кармана куртки что-то, похожее на… КАСТЕТ.
— Глущ, смотри аккуратней… — осторожно сказал Татарин.
— Не учи отца детей делать, — ответил неизвестный, — не первый раз.
«Глущ! — пронеслось у меня в мозгу, а потом эхом ещё раз: — Глущ! Это же он убил Майрона, а теперь, значит, убьёт меня!» В попытке вырваться я дёрнулся всем телом и даже лягнул ногой Татарина, но всё тщетно — глущовы холуи держали меня очень крепко.
— Не дёргайся, — процедил Глущ, — сейчас я тебя на всю жизнь отмечу, сучок. Будешь знать, как пиписку на пацанов задирать. Башку ему поднимите.
Кто-то из моих палачей, скорее всего, длинномордый, схватил меня сзади за волосы и с силой потянул вниз. Лицо моё поднялось вверх, и я увидел верхушки деревьев, верхние этажи девятиэтажек и тёмное вечернее небо. Неожиданно я вспомнил, что римские легионеры выбривали волосы на затылке, чтобы враг не смог схватить их за волосы.
«Боже мой, — подумал я, — меня сейчас убьют, а я о древних римлянах думаю. Бред какой-то…»
Я закрыл глаза. В голове замелькали несвязанные друг с другом картинки: лица людей, какие-то пейзажи, сцены из детства и кадры из популярных кинофильмов (точно помню, что видел Монику Белуччи топлесс). С ужасом я понял, что это и есть интерпретация известного выражения: «Вся жизнь промелькнула перед глазами». На самом деле, как мне кажется, перед глазами мелькала не совсем жизнь, и лишь случайные образы, которые память стохастически выкидывала на поверхность.
Пауза затягивалась — я так и продолжал стоять с заломленными назад руками и задранной кверху физиономией. Не знаю, чего ждал Глущ. Возможно, он просто подражал кинозлодеям, которые всегда тянут с расправой. Ожидание казалось вечным, и это было невыносимо. Признаюсь, если бы мне пришлось дожидаться развязки чуть дольше, я бы, наверное, пустил струю в штаны.
Но тут в моей голове раздался тихий стеклянный звон, и вокруг стало невыносимо светло. Я открыл глаза, но это ничего не изменило, видимо свет, который я видел, был внутри меня. Со звуком ситуация была схожей, в том смысле, что я ощущал монотонный без переливов гул, подобный звучанию предупредительного сигнала далёкой электрички.
«И что, это и есть „всё“? — подумал я, — это и есть „она“? Или, точнее сказать, „оно“? А где же товарищ народный судья? Где, вообще, все?»
Мои мысли в таком состоянии виделись мне отпечатанными крупными, слегка прыгающими буквами, на цветных пузырях. Пузыри эти выплывали откуда-то снизу, равномерно поднимались вверх и исчезали потом где-то за границами видимости. Откуда и куда плывут мысли-пузыри, я отчего-то не задумывался. Их было много, иногда они даже налезали друг на друга, и я не успевал их читать. Точно помню, что одной из последних было: «…раз я мыслю, значит не всё так плохо».
Сложно сказать, сколько я пребывал в нокауте. Может, это заняло доли секунды, а может и несколько минут, не знаю, но в какой-то момент пузыри исчезли, и вместо них постепенно сквозь световую и звуковую завесу начала проступать окружающая реальность. Первое, что я увидел, были обутые в кроссовки с тремя белыми полосками ноги Глуща, а первое, что услышал — его голос:
— Он, сука, в последний момент дёрнулся, надо бы ещё разок.
— А, может, и так сойдёт? — осторожно поинтересовались сзади.
— Надо, Керя, надо, — ответил Глущ.
«Значит, кого-то из этих уродов зовут Кирилл, — пришла ко мне в голову дурацкая мысль я, — скорее всего, Длинномордого, сложно представить, чтобы так звали татарина…»
Второй удар я почти не почувствовал, видимо, после первого порог чувствительности сильно ускакал вверх. Мне показалось, что меня просто сильно, но совершенно не больно толкнули. От удара моя голова мотнулась в сторону, я потерял равновесие, и, если бы ни Длинномордый с Татарином, которые всё ещё держали меня за руки, наверняка бы упал. Когда меня привели в вертикальное положение, я чувствовал себя совершенно нормально, единственное, что настораживало, во всём теле ощущалась подозрительная лёгкость.
«А ведь мне не больно, — подумал я, — совершенно не больно».
С этой мыслью я и провалился в чёрную пустоту. На этот раз ни мыслей, ни пузырей не было — я просто уснул.
Проснулся я через какое-то время от чёткого ощущения того, что нахожусь в воде. От части так оно и было — я лежал лицом в небольшой луже. Оторвать голову от земли оказалось непросто. Попытки с третьей-четвёртой я всё-таки приподнялся на локтях и осмотрел окрестности правым глазом (левый, видимо, успел заплыть и почти ничего не видел).
Ровно там, где раньше стоял Глущ, теперь, держась руками за пах, лежал Длинномордый. Лицо его выражало те же не человечьи страдания, что и в прошлый раз, так что я испытал небольшое дежа вю. Чуть поодаль, справа, я увидел Глуща, отмахивающегося кастетом от кого-то высокого и стройного. Присмотревшись, я узнал патлатый силуэт нападавшего. Не успел я додумать мысль: «Откуда здесь „КГБ“?», как Кузин ловким ударом ноги выбил из руки у Глуща кастет. Глущ недоуменно проводил взглядом прыгающую по асфальту железяку и тут же получил хор-р-роший левый прямой в челюсть. После чего мой обидчик, неуклюже взмахнув руками, шлёпнулся задом на землю.
— Ма-ма! — отчётливо произнёс Глущ.
Кузин, видимо, находясь в пылу атаки, стал добивать противника ногами. Признаюсь, я жадно, с упоением наблюдал эту картину. Больше скажу: мне было приятно на это смотреть. Но после того как Глущ прекратил закрываться от ударов, но ещё не перестал вскрикивать, я отвернулся — зрелище перестало радовать.
Повернув голову налево, я увидел, что Гузенко и Бондаренко радостно дубасят татарина. Тот пытался закрываться, ставил «блоки», но это несильно помогало, судя по тому, как из стороны в сторону моталась от пропущенных ударов его голова. Наконец, Бондаренко провёл красивый хук слева, и Татарин оказался на асфальте.
Я понял, что должен встать. Оторваться от асфальта в моём состоянии оказалось очень сложно, и я пару раз возвращался в исходное положение, пока, наконец, ни поднялся над землёй на своих двоих. То, что я увидел вокруг себя, смахивало на заключительный кадр из малобюджетного боевика: по перепаханному трещинами и выбоинами асфальту, где, то тут, то там валялись поверженные враги, не спеша шагали хорошие парни. Я залюбовался этой картиной и даже на секунду забыл о том, что произошло несколько минут назад. В реальность меня вернула попытка сделать шаг — фонари, деревья, да и сама темнота вокруг, начали угрожающе раскачиваться.
— Парень, да тебе ко врачу надо, — сказал подошедший ко мне первым Гузенко.
— Ты че, сдурел, ко врачу? — покрутил пальцем у виска Кузин, — они же милицию вызовут. На хрена нам это надо?
— Тоже верно, — согласился Гузенко, — тогда домой иди, скажешь: «С „коня“ в спортзале упал».
Он внимательно посмотрел в мой единственный видящий глаз и озабоченно спросил:
— Ты, вообще, как? Идти-то можешь?
— Где Женя? — вместо ответа сказал я.
— Какой ещё Женя? — удивился Кузин.
— Не какой, а какая, — ответил я, — девушка, которая вас привела.
«КГБ» непонимающе переглянулись.
— Нас позвал вот он, — Кузин показал рукой куда-то мне за спину.
Я осторожно обернулся. Из тех кустов сирени, за которыми мы прятались с Женей, на меня затравленным зверем смотрел Майрон.
— Здорово, Сила, — сказал он тихо, — ты как?
— Здорово, Майрон, — ответил я, — всё пучком.
Майрон вылез из кустов и подошёл ко мне. Некоторое время он с интересом разглядывал мою физиономию, а потом простодушно заключил:
— Здорово они тебя… такой «заплыв»!
— Отведи его домой, — сказал ему Кузин, — и про нас ни гу-гу, ясно?
— Ясно, — хором сказали мы с Майроном.
— Идите через «Завокзалку», там народу меньше, — посоветовал Гузенко, — а нам валить пора, а то ещё кто-нибудь из учителей припрётся…
«КГБ» по очереди пожали нам с Майроном руки и развернулись, чтобы уйти.
— Спасибо, мужики, — сказал я им вслед.
— Свои люди, сочтёмся, — бросил Кузин через плечо.
Майрон взял меня под правую руку и, словно буксир, поволок прочь от школы.
Почти всю дорогу мы молчали. Мне говорить не хотелось, да и больно было из-за разбитой губы, а Майрону сказать было, похоже, нечего.
Мысли мои путались. Во-первых, я не понимал, что теперь будет с Майроном, оставит ли его в покое Глущ с компанией (и меня заодно), а, во-вторых, было неясно, куда делась Женя.
«Может, она в школе? — думал я. — Или испугалась и пошла домой? А, может, с ней что-нибудь случилось?»
Заевшая пластинка этих мыслей изводила меня, но чем дальше мы удалялись от поля битвы, тем я более укреплялся в уверенности, что Женя в школе, и ждёт меня. Если бы я был в более приличном виде, то наверняка бы развернулся и пошёл туда, но теперь это исключалось. Единственное, что меня успокаивало при таком раскладе: в школе она была в безопасности, и с ней ничего не случилось.
Кузин оказался прав — за всю дорогу нам не встретилось ни души. Правда, свидетелей избежать не удалось — очевидцем нашего героического перехода случайным образом стала та самая Светка Гончарова, которую «перевели» в другую школу. Я увидел её в открытом окне второго этажа.
— Привет, Валь, — сказала она негромко, но я услышал.
— Привет, — ответил я и прикрыл рукой левую сторону лица.
Чтобы как-то показать ей своё расположение, я разогнул большой палец и мизинец, мол, позвони мне, но вовремя вспомнил, что этот жест означал в восемьдесят девятом году, и просто помахал рукой. Потом решил, что этого мало, и послал ещё воздушный поцелуй. Майрон, видимо из хулиганских побуждений, картинно отдал честь. Светка ответила кивком головы и исчезла за занавеской.
А Женя, оказывается, была не в школе, она ждала меня возле моего подъезда. Когда я среди теней приподъездных кустов опознал её стройный силуэт, сердце моё скакнуло вверх, а потом так же резко сорвалось вниз. Женя, увидев нас, несколько театрально бросилась ко мне. Мне показалось, что только присутствие Майрона остановило её от повисания на моей шее.
— Господи, что они с тобой сделали, — сказала она, — Валька, глаз совсем заплыл!
— Бывало и хуже, — с максимальной мужественностью в голосе ответил я, хотя, сказать по правде, хуже со мной ещё ни разу не было.
Дальше наступила неловкая пауза, которую прервал Майрон:
— Ну, ладно, я почапал, — сказал он, отпуская мою руку. — Майрон сделал своё дело, Майрон может уходить.
— Пока, Миш, — сказал я, — увидимся.
После того как Майрон исчез в темноте, я опустился на бордюр (всё равно джинсы в стирку) и обнял руками колени. Голова моя почти не болела, если не считать онемевшей её левой стороны, а в районе солнечного сплетения ощущалась неприятная не то тошнота, не то ломота. И ещё страшно хотелось курить.
Женя, будто прочитав мои мысли, протянула мне прикуренную сигарету. Я с удовольствием затянулся кисловатым «Космосом». Женя присела рядом со мной на бордюр и тоже закурила.
— Я как в школу прибежала, сразу всё рассказала «Жабе», — начала она, — та сначала слушать ничего не хотела, а потом всё-таки позвонила в милицию, но там её, похоже, послали: мол, разбирайтесь сами. Тогда я вернулась, но там уже никого не было. Побежала тебя искать, думала, ты в школу пошёл…
— Жень, что теперь будет? — перебил я.
— В каком смысле? — удивилась Женя.
— Майрон жив, я — тоже. Что дальше?
— Дальше, — произнесла Женя на вдохе, — ты можешь остаться здесь… ты же этого хотел, ведь так?
Я непонимающе посмотрел на неё. Женя обняла меня за плечи.
— Валя, ты останешься молодым навсегда, как я. Просто поцелуй меня и скажи: «Да».
— А ты? Ты будешь со мной?
Женя долго не отвечала.
— Нет, я буду там, где ты живёшь сейчас, — сказала она тихо. — Таков уговор.
— Какой уговор? С кем уговор?
Женя отвела взгляд.
— Тебе лучше не знать, с кем.
— Хорошо, пусть мне этого лучше не знать, но зачем ты меня сюда затащила, я могу спросить?
— Понимаешь, я хочу вырасти, замуж выйти, я детей хочу…
Я посмотрел Жене в глаза и заметил, что она плачет. Её руки лежали у меня на плечах, я чувствовал её тёплое дыхание, слышал аромат духов, но всё это, да и она сама, секунду назад самая желанная женщина на свете, постепенно начало становиться чужим и даже враждебным. Осознание того, во что же я на самом деле вляпался, ледяным ветром прочистило мозги и вонзило что-то острое под рёбра слева.
— То есть, всё это ради того, чтобы ты попала туда, к нам? — срывающимся от обиды голосом сказал я. — А меня, значит, сюда? Навсегда? Баш на баш?
Женя беззвучно закивала.
— Валя, я не могу тут больше, прости. И потом, с ним по-другому нельзя. Надо платить…
— С кем нельзя? Кому платить? Объясни ты по-человечески!
— Ему, Валя, ему. Ты, наверное, видел его, он в «петушке» у вас ходит и с сумкой USSR.
— Толик? — удивился я.
— Да, Толик-алкоголик. Он тут главный, мы все под ним ходим.
— Все? И вас много?
Женя горько усмехнулась.
— А ты как думаешь? И все хотят назад. В смысле, вперёд…
Неожиданно темнота вокруг начала сгущаться. В какой-то момент я начал различать разницу между, так сказать, темнотой настоящей и той, которая бывает после закрытия глаз, во сне. На нас с Женей накатывала именно такая.
— Обними меня! — закричала Женя уже из темноты. — Обними меня, прошу тебя!
— Женя, прости! — крикнул я. — Прости, я не могу!
Ответа не последовало. Темнота постепенно поглотила не только Женю, её голос и запах, но и всё вокруг. В какой-то момент мне показалось, что я и сам стал темнотой…
— Сержант Силантьев, подъём! — услышал я откуда-то сверху женский бас.
Ещё не разлепив глаза, я понял, что лежу в кровати под одеялом, а рядом стоит какая-то женщина. Неожиданно я испытал приступ паники: мне вдруг показалось, что постель, в которой я лежу, не моя, и одеяло надо мной не моё, и женщина рядом, чужая…
— Как тебя зовут? — спросил я из-под одеяла.
Оплеуха привела меня в чувство.
— Алёна, за что?
— Было бы, за что… вставай уже!
На моём левом виске, примерно на уровне верхушки уха, красовался аккуратный белый шрам, по форме напоминающий несколько приплюснутый серп. Я осторожно потрогал его рукой. На ощупь он оказался как маленький гладкий жгутик. Словно сомнамбула, я вышел из ванной, дошёл до кухни и остановился в дверях.
Алёна сидела за кухонным столом и делала сразу четыре дела: пила кофе, слушала радио, качала ногой и читала журнал. Некоторое время я молча стоял, раздумывая, с чего начать.
— Алён, у меня тут… — наконец выдавил я.
Алёна подняла на меня непонимающий взгляд. Я приложил палец к левому виску:
— Шрам…
— Знаю, знаю, знаю, — Алёна махнула рукой с журналом, — миллион раз слышала, как пэтэушники тебе кастетом вмазали. — Ладно, я пошла на взлёт. — И ускакала из кухни, на ходу снимая халат.
Я ещё какое-то время простоял столбом в дверях, потом всё-таки сел за стол и допил Алёнин кофе. В голове всё натурально стояло колом. Я никак не мог справиться со смыслом брошенной Алёной фразы: «Пэтэушники кастетом вмазали».
Появилась Алёна в бежевой макси и кремовой вязаной кофте. Покрутилась предо мной туда-сюда, отчего подол юбки разошёлся задорным веером.
— Так можно пойти?
Я кивнул. Алёна исчезла в комнате, но через минуту с озабоченным видом вернулась:
— А ты чего сидишь? Тебе на работу не пора?
Я собрал волю в кулак и пошёл в душ, а потом одеваться. И хотя у меня это из рук вон плохо получалось — не надевались брюки, не застёгивались пуговицы на рубашке, и не завязывался галстук — спустя минут десять я стоял в прихожей одетый.
— Забыла тебе сказать, — сказала Алёна, с усилием поворачивая в замке ключ, — Мишка вчера звонил. Чего хотел, не сказал, наверное, денег занять.
— Какой Мишка? — осторожно поинтересовался я.
Алёна замерла на секунду, затем повернула ко мне удивлённое лицо.
— Миронов, какой же ещё.
