Так у нас на работе называется ежемесячное ночное бдение по понедельникам в малом конференц-зале. Так повелось, что туда направляют по одному человеку от подразделения, поэтому каждый сотрудник, особенно если тот не вышел должностью, рано или поздно попадает в компанию таких же, как и он счастливчиков. Такова расплата за то, что земля круглая, а не плоская, что, кстати, здорово бы упростило нашу жизнь.

Не поняли? Сейчас объясню. В Союзе Советских Социалистических Штатов Америки, как у нас принято называть Штаты (мы все искренне верим в то, что Штаты в конце концов постигнет участь СССР), а конкретно в городе-герое Бостоне, разница с Москвой восемь часов, из чего следует, что для организации онлайновой видеоконференции с нашими американскими хозяевами, нужно чтобы кто-нибудь из нас не поспал ночь. Угадайте, кто именно? Правильно — мы (это не потому, что американцы не считают нас за людей, просто, как мне кажется, они не подозревают ни о какой разнице во времени).

Когда я в первый раз пришёл на работу не как обычно к девяти утра, а к девяти вечера, сидящие в конференц-зале мужики встали и дружно крикнули: «Welcome to the Midnight Niggers Club!», что было вроде посвящения. Потом я сам ни раз и не два говорил это новеньким, но в этот понедельник слова эти буквально застряли у меня в горле, когда во всё тот же конференц-зал зашла стройная молодая женщина с причёской «Джеки». Я успел только сказать «Welcome to…» и замолк, до того она была красива.

— Thanks, — сказала девушка и протянула руку: — Hi! I’m Jenny.

Я вскочил и подержался за маленькую ладошку.

— Это… I’m Valentine. Hi!

Девушка хмыкнула.

— Я думала, ты американец. Мне сказали, что они тут будут.

— В каком-то смысле, они действительно здесь будут, только вон там, — я показал на большой, пока ещё синий экран, натянутый на стене, — скоро пожалуют. Женя, я правильно понял?

— Правильно. А ты, значит, Валя? — Я кивнул, и не без удовольствия для меня, мы снова пожали друг другу руки.

Девушка села на стул рядом с моим, положила перед собой папку. Я тоже сел.

— Слушай, Валь, — спросила она тихо, но так, будто в следующую среду исполнится ровно сто лет нашему с ней знакомству, — мне толком не объяснили, что мне тут вообще делать?

— Скорее всего, ничего, — ответил я с некоторым апломбом, за что мысленно стукнул себя по лбу. — Мы тут для мебели. Такой порядок: от каждого департамента нужен один сотрудник. Я вот от автоматизации, ты, видимо, от финансового (Женя дважды утвердительно хлопнула глазами), Олег Рыбин, — я показал на плотного парня в очках, — от комплектации, Сергей Панченко, — я качнул головой в сторону высокого седого мужчины в самом углу комнаты, — от юридического… но докладываться всё равно будет Юра Котельников, потому что он тут единственный, кто по-англицки шпрехает, а все остальные, в том числе и мы с тобой (от «мы с тобой» мне стало странно тепло), будут три часа сидеть и делать умные лица. Так что наша основная задача, Жень — не заснуть.

Женя потёрла пальцами виски.

— Господи, куда я попала…

— Welcome to the Midnight Niggers Club! — громко сказал подошедший сзади Лёша Мацкевич, который, как потом оказалось, поругался с женой и решил не ночевать дома.

Пока шла видеоконференция, и похожий на Колина Пауэлла человек на экране сначала внимательно слушал Юрин скрипучий голос, потом задавал ему какие-то дурацкие вопросы, потом снова внимательно слушал Юру, и так далее, я не сводил глаз с отражения в выключенном мониторе лица моей новой знакомой.

Она мне понравилась, как бы это сказать, всецело. То есть, целиком, от причёски до туфель. Как-то всё в ней совпало с тем, что я люблю в женщинах, что мне стало даже немного страшно, не является ли это обманом зрения, свойственным по уши влюблённым мальчикам в период полового созревания.

Женя стоически перенесла первое в её жизни заседание клуба. За все четыре часа прямого эфира она только единожды оторвалась от экрана и обратилась ко мне с вопросом:

— А почему все называют его скрипучим головастиком? — и показала взглядом на Юру Котельникова.

— Ну, во-первых, — прошептал я, — у него большая голова… а во-вторых, он… скрипит.

Женя прыснула в вовремя подставленный кулачок и пихнула меня под столом ногой.

— Дурак ты, Валька!

Я чуть не лопнул от радости с такого панибратства.

Когда конференция закончилась, и все пошли пить кофе в переговорную, я чуть замешкался в дверях, и к Жене тут же приклеился один из молодых «упырей», то есть сотрудник УПР — управления проектных работ. На меня это подействовало, как хороший щелчок по носу. Я замер с чашкой кофе в одной руке и печеньем в другой, а затем спиной вперёд отошёл к рюмкообразному аквариуму, в котором жила единственная рыба — усатый сом Макар — и стал наблюдать. Безусловно, то была поза, и не более. Мне бы, наверное, стоило втиснуться между Женей и «упырём», или просто стоять рядом, изображая вооружённый нейтралитет, или ещё чего-нибудь выкинуть, но не безвольно прятаться за аквариумом…

— Хочешь, я его отвлеку? — услышал я сзади.

От неожиданности я чуть не выронил чашку. Позади меня, оказывается, тоже с чашкой и печеньем стоял Мацкевич и так же, как и я, наблюдал за развитием событий в другом конце переговорной.

— Идиот, ты меня напугал, — я топнул на него ногой.

— Тише, ты! — Мацкевич приложил печенье к губам. — Всё просто: я беру на себя «упыря», а ты уводишь девушку.

Такое развитие сюжета застало меня врасплох.

— Но куда? — поинтересовался я. Довольно беспомощно, как мне самому показалось.

— Ко мне в кабинет, или нет, лучше курить на улицу…

— Она, что, курит?

— Курит, не курит, какая разница! Главное, её отсюда выманить. Приготовься, соберись, придумай фразу…

Я закрыл глаза, задержал дыхание, представил, как всё это будет, и…

— Готов? — Мацкевич смотрел на меня так, как перед боем на боксёров смотрят их тренеры (на миг я даже ощутил на руках тяжесть перчаток).

— Готов, — сказал я и сделал пару вдохов — выдохов носом.

Мацкевич действительно поставил «упырю» заслон, аккуратно оттеснил к стене и отвлёк разговором. Тот, правда, поначалу делал робкие попытки заглянуть через его плечо: что там делает «его» дама, но потом перестал. Я же подошёл к Жене и предложил пойти покурить. Она в ответ улыбнулась, как будто знала, что так и произойдёт, и молча пошла к лифтам, а я козлоногим фавном поскакал следом.

В квадратной кабине, рассчитанной на восемь человек, мы были одни — Женя в одном углу, я в противоположном. На меня опять напали боксёрские ассоциации, но я, помотав головой, от них быстро избавился. И пока семисегментный индикатор над зеркальными дверьми в обратном порядке отсчитывал этажи, я смотрел на Женины туфли, потому что смотреть на то, что выше, я не мог.

Туфли меня озадачили. Они меня удивили, и я даже не сразу понял, чем именно. Только проехав этажей семь, а может и все восемь, я, наконец, понял, в чём дело: таких туфель у нас никто не носил. Будто в пику нашим тёткам, которые все, как одна, ходили в гипертрофированно длинноносых, всех цветов радуги и даже иногда в цветочек, «кораблях» на шпильках, на Жене были маленькие с круглым носочком, бархатные чёрные «лодочки» на чуть толстоватом, я бы сказал, каблуке. Когда мы вышли из лифта в холл, я заметил, что при ходьбе они издают благородный глуховатый стук, а не это жуткое штиблетное цоканье, по которому за версту слышно нашу «кавалерию»… Нет, наши люди таких туфель не носят, это точно. Я знаю, о чём говорю. Насмотрелся, знаете ли, в лифтах. Да чего там, сам за последний год купил целую эскадру таких вот «крейсеров» жене…

Охранник из ночной смены, который был за гардеробщика, сначала подал мне моё пальто, а затем Женину шубку. Я помог Жене одеться, а следом, видимо от избытка чувств, пожал охраннику руку. Когда Женя переобувала туфли на сапоги, я тактично отвернулся к окну и увидел в свете фонарей самый настоящий дождь. Мелкий и косой, какой бывает поздней осенью.

— Признавайся, твоя работа? — спросила Женя.

Я не понял, о чём она, но ответил утвердительно.

Мы вышли под навес у парадного входа. Дождь теперь стал вертикальный и, как мне показалось, усилился. Я достал пачку «Sobranie» и предложил Жене, но она отказалась. У неё были свои — советские сигареты «Космос» в фиолетовой пачке.

— Ты где такие достала? — удивился я.

— Места знать надо, — ответила Женя, но развивать тему не стала.

Интима не получалось — то и дело к нам подходили мои коллеги, знакомились с Женей, сокрушались по поводу дождя и бездарно проведённой ночи и, наспех перекурив, убегали обратно в здание. Появился и Мацкевич в чёрном пальто и зажжённой сигаретой в зубах. Я его представил. Женя пробежала по нему быстрым взглядом и удостоила лишь кивка головы. Надо ли говорить, что наш с ней, ни шатко, ни валко развивавшийся диалог, с момента его появления и вовсе увял. Но самое страшное ждало меня впереди: когда моя вторая сигарета была уже на излёте, я заметил приближающегося к нам мягкой походкой одного из двух местных секс символов, тупого, как болт, красавчика нашего Сашеньку Романова. Проблема заключалась в том, что этот гад обладал удивительной способностью приковывать к себе женское внимание, благодаря эффектной внешности, в первую очередь, и хорошо подвешенному языку, во вторую. Так что его компания не сулила мне сейчас ничего хорошего.

— Недоброе всем утро, — заявил Сашенька.

— Недоброе, недоброе, — отозвался я, — иди в здание, Сашенька, простудишься.

Но Сашенька не спешил уходить, его целью было познакомиться с Женей — это было понятно по слащавой улыбке и козлиному блеску в глазах.

— Мы не знакомы, — замурлыкал он, устремляя влажный взгляд на Женю, — разрешите представиться, Александр Романов.

— Евгения Виндзор, — ответила Женя и затянулась.

— Валентин Валуа, — тут же подхватил я.

— В общем, Рюриковичи мы, — подытожил Мацкевич.

Как я уже говорил, Сашенька наш был сколь же красив, столь и туп, поэтому нашей шутки не понял и несколько напрягся. Я заметил, что при этом весь его шарм куда-то испарился.

— Какой ещё Валуа, — неуверенно проговорил он, — ты же, вроде, Силантьев…

— Это я по отцу Силантьев, а по матери Валуа, — ответил я, краем глаза видя, как Женя уже начинает давиться со смеху.

— А мы, вот, Рюриковичи, — повторил Мацкевич и развёл руками.

Понимая, что над ним издеваются, Романов решил отвалить.

— Ладно, клоуны, адиос, — с кривой улыбочкой бросил он нам и, обращаясь к Жене, пропел: — До встречи, Евгения.

— Прощайте, Сашенька, — добродушно сказала она, — прощайте.

Через секунду Сашенька исчез в здании, а мы с Мацкевичем с довольными рожами победителей смотрели на Женю в ожидании какой-нибудь её реакции на произошедшее, но она почему-то медлила.

— Многие девушки весьма падки на красивые, но абсолютно ненужные вещи, — наконец довольно серьёзно и чуть более протяжно, чем следовало бы, сказала она, — но я, пожалуй, отношусь к меньшинству.

Её заявление привело нас (по крайней мере, меня) в небольшой ступор, из которого я был выведен заявлением Мацкевича, о том, что:

— Все красивые молодые люди имеют разные по тяжести гомосексуальные наклонности, поскольку эти несчастные (он сделал ударение на слове «несчастные») вынуждены с детства смотреться на себя в зеркало и привыкать самим себе нравиться, то есть, приучать себя к мужской красоте, что создаёт благодатную почву для развития в них гомосексуального склада ума. Все же остальные, то есть некрасивые молодые люди, относящиеся к своему отражению равнодушно и даже с некоторым отвращением, вполне предсказуемо выбирают впоследствии красоту женскую и, таким образом, спасают наш вид от вымирания.

Понятное дело, Мацкевич некрасив. У него выразительное, запоминающееся лицо, но красоты там никакой нет, и, подозреваю, никогда не было. По мне, так он даже несколько уродлив, и тем более было странно наблюдать ореол мужественности, образовавшийся вокруг него после сказанного, который, однако, просуществовал очень непродолжительное время и исчез. Видимо, с широких покатых плеч рядового спасителя человечества его сдул сырой московский ветер.

Я одобрительно замычал, хоть мне это и несвойственно, а Женя несколько раз хлопнула в ладоши. Звук рассеялся её мохнатыми перчатками и получился глухим и отчего-то навёл меня на мысли о том, что она вообще не может создавать резкие, режущие ухо звуки. Визг, например.

Мацкевич, отправив свой окурок по настильной траектории в урну, откланялся.

— Что один, что другой, порисовались и исчезли. Как это похоже на современных мужчин! — сказала Женя.

Я, тоже, кстати, современный мужчина, молча кивнул.

После этого мы долго молчали. Было не слишком холодно, но, не знаю из кого сделанная, Женина шубка не спасала — моя спутница положительно мёрзла. Мне же, напротив, было жарко и хотелось расстегнуть пальто, а лучше вообще его снять и стоять так вот, в одном костюмчике, пока холод не залезет под рубашку и не заколючит самое дорогое.

Я предложил Жене вернуться, когда заметил, что её колотит мелкий бес. Но ей захотелось где-нибудь посидеть и выпить кофе.

— Не б-бурду растворимую, а настоящего к-кофе, — сквозь стук собственных зубов выговорила она.

Было уже около четырёх часов, а в такое время это можно было сделать только в «Чайной таун» — круглосуточном кафе на углу проспекта Вернадского и улицы Удальцова, о чём я тут же доложил Жене.

— Да хоть к ч-чёрту на р-рога, — сказала она, — только скорее.

Я забежал в здание, нашёл охранника-гардеробщика, выпросил у него зонт, и также бегом вернулся обратно. Я почему-то очень боялся, что выбегу и не застану Женю у входа, но она стояла там, где я оставил её минуту или две назад. Радость моя была велика, а стыд, того, что все видят мою довольную физиономию, ещё больше. Я закрыл, разъехавшийся в улыбке рот ладонью и сделал вид, что кашляю.

А Женя, определённо, меня ждала. Она стояла не просто так, глядя в темноту, на дождь, думая о своём, она смотрела на меня, и на её губах тоже была улыбка, только она не думала её скрывать. Она была мне рада, и это все видели. Когда я подошёл, Женя ловко, по-борцовски, ухватила меня под левую руку так, что я на секунду подумал, не собирается ли она мне её выкрутить.

— Ну что, поехали за орехами! — весело сказала она.

— Э-э-э, что? — удивился я.

— Я говорю, пошли быстрей, — ответила Женя, и мы пошли.