После того как шуршание пластикового пакета над ухом выдавило меня из какого-то мрачного урбанистического сна, я, с трудом разлепив глаза, увидел сначала будильник (8.32, 24-е, суббота), затем одевающуюся Алёну и невольно скорчил на своём мятом лице вопросительное выражение.

«А тебе не пофигу?» — читалось в Алёниных карих глазах, когда она, на секунду замерев, застёгивала фиолетовый в жёлтых бабочках лифчик. «Обиделась за вчерашнее», — подумал я и отвернулся к стене.

Сон не вернулся. Я проворочался ещё минут двадцать, после уверенного хлопка входной двери, затем встал и побрёл на кухню.

В холодильнике обнаружился непочатый пакет кефира и двухдневной давности суп, разогревать который мне было лень. Я вскрыл пакет и, периодически прихлёбывая из картонного носика, уставился в окно, на пустую и заваленную снегом улицу Коштоянца, по которой лениво плёлся, чуть заваливающийся на левый бок, «Икарус». Когда «Икарус» исчез из моего поля зрения, я стал наблюдать за одиноким желтожилетником, вяло развозившим лопатой по тротуару серый комкастый снег.

Настроение моё было паршивым. Даже чёткое понимание того, что сегодня только суббота, а завтра ещё целое воскресенье, его не поднимало. И дело было не в похмелье, а в той проклятой безысходности, которая одолевает, когда вот так вот смотришь на пасмурный зимний пейзаж и понимаешь, что ещё одни выходные проведёшь дома, у ящика, или же в компании бутылки и одного (или двух, без разницы) стаканов. Мне стало до того грустно, что я отвернулся от окна и попытался представить, будто сейчас лето, или, в крайнем случае, весна… но ничего не вышло — тусклый, какой только бывает зимой, свет из окна махом смял мою ещё не успевшую как следует сформироваться фантазию. Я опять подошёл к окну и подумал, что в зимнее время выходные вообще можно было бы отменить по той причине, что их просто нечем занять. Зато потом можно было бы гулять всё лето, ну или хотя бы месяца два. Я налил остатки кефира в стакан и вернулся в комнату.

Диск «Несчастного случая» лежал на моём компьютерном столе поверх других, сваленных в неустойчивую кучу. Я осторожно взял его и покрутил в руках. Лысый, чёрно-белый, с чуть приоткрытым ртом Кортнев, теперь нравился мне ещё больше, чем когда я увидел диск в витрине музыкальной палатки. В таком виде он действительно был похож на ведущего программы «Спортлото» образца какого-нибудь восемьдесят второго года; несколько смущал лишь сжатый в его правой руке микрофон — не припомню, чтобы у ведущих «Спортлото» были микрофоны. Я достал из коробки блестящий диск и поставил его в проигрыватель.

Альбом мне скорее понравился, чем нет. Были там очень хорошие вещи, и я прослушал их раза по два — по три, но были и откровенно слабые, слушать которые второй раз не хотелось. А вот чего мне захотелось, так это выйти на воздух. Я и сам не заметил, как случилось это чудо — дурное настроение неизвестно куда-то улетучилось, и почувствовал я себя невероятно бодрым и молодым. Я подмигнул Алексею Анатольевичу, и прицелился в него указательным пальцем, как это делают в американских фильмах, когда хотят показать тому, в кого целятся, своё расположение.

И всё-таки для того, чтобы выйти, мне был нужен весомый повод, поскольку выкатываться на улицу в пасмурный февральский день без особой на то причины, представлялось мне нелогичным; непоследовательным, неестественным казалось это мне.

В поисках повода, я стал прыгать по квартире, то на правой ноге, то на левой, и напевать:

— Наверно вы хотите со мною танцевать… у-уап, шуба-дуба, у-уап шуба-дуба…

Доскакав таким макаром до ванной, я залез под душ…

— …давайте потанцуем, но, чур, не забывать… у-уап, шуба-дуба, у-уап шуба-дуба…

…выпрыгнул из душа и голый, втянув живот, пробежал мимо зеркала на кухню…

— …что к этому моменту во мне уже внутри…

И тут я ощутил самый настоящий мальчишеский голод. Да такой сильный и такой настоящий, что у меня подвело живот и закружилась голова. Я кое-как вытерся, слегка посушил волосы жениным феном и полез в одёжный шкаф. Не знаю зачем, но оделся я, как на работу — в костюм и пальто. Даже побрился перед выходом. Только галстук не стал завязывать.

Повод был найден, и я побежал за продуктами, в смысле, пошёл пешком, чего не делал уже довольно давно. Обычно я каким-нибудь свободным вечером заезжал в какой-нибудь огромный торговый центр за кольцевой автодорогой, и заполнял багажник фирменными пакетами со жратвой и ещё чем-нибудь, на что, поддавшись очередной маркетинговой уловке, падал мой глаз.

Теперь же я и ключей от машины не стал брать, чтобы не вводить себя в искус сеть за руль. Решено пешком — значит, пешком. Вниз я спустился по лестнице, а не на лифте, привычно поздоровался с консьержем, заплатил ему за что-то там сто рублей, осмотрел оставленные на обмен жителями моего подъезда книги и видеокассеты и пошёл через двор, мимо заваленной снегом собственной машины по направлению в местный пантеон греко-римских богов, на улицу Санникова, где на небольшом друг от друга удалении расположились продовольственные магазины «Гермес», «Геркулес», прачечная «Диана» и автосалон «Меркурий».

Я купил всё, что мне было нужно и даже больше, в «Геркулесе». Заняло это у меня, должно быть, минут двадцать — двадцать пять. С оттягивающими руки рыжими пакетами вышел я на невероятно свежий после магазина воздух, ещё раз оглядел «пантеон» и замер.

К тому, что окружающий меня городской ландшафт перманентно меняется, я, как и все остальные москвичи, уже давно привык и больших глаз на это не делал. Стоит не появляться где-нибудь хотя бы месяца два — три, как всё там сорок раз успеет измениться, и останется только говорить: «Посмотрите направо, здесь в прошлом веке был книжный магазин…»

Именно так и случилось: «пантеон» лишился одного из своих богов, а именно Гермеса, вместо которого, если судить по вывеске, был:

Но замер я не потому, что меня так расстроила безвременная кончина «Гермеса» — ничуть не бывало — удивила и несколько шокировала сама возможность существования «секонд-хэнда» в Москве 2009-го года. Честно говоря, я думал, что все они, эти магазины, вымерли на научной основе ещё в жутковатые девяностые, как, скажем, пятидюймовые дискеты и дисководы к ним.

«Ведь это всё равно, как если бы где-нибудь, например, в Третьяковском проезде увидеть работающий автомат газированной воды», — подумал я и решил зайти внутрь и проверить, не померещилось ли, действительно ли это магазин «секонд-хэнд» (может, последний в Москве). И зашёл.

До этого в «секонд-хэнде» я был всего раз в жизни, году в девяносто первом — девяносто втором, когда у меня не было денег, а в других, обычных, магазинах не было одежды. Помню, я купил там стильное, как мне тогда показалось, и почти новое чёрное пальто с дыркой на рукаве. Дыру мать зашила в тот же вечер, и потом я все свои студенческие годы проходил в этом ужасном, длиннополом, с рукавами «реглан», чёрном кошмаре (естественно, ни одна живая душа, кроме меня, матери, продавщицы и нескольких свидетелей — покупателей, не знала, где я его прикупил).

Интерьер магазина «Проверенной одежды из Европы и Америки» разочаровал меня совершенно. Не было ни расползающихся по швам картонных коробок с продававшимися на вес мятыми шмотками внутри, ни озабоченного народа, который в этих коробках рылся, а были, наоборот, ряды вешалок с куртками, плащами, платьями и пальто; зеркала и примерочные кабинки, а со стен смотрели одетые от кутюр костлявые красотки. Короче говоря, ни дать, ни взять — обычный магазин одежды, но: стоило только подойти ближе, и становилось видно, что любая вещь имеет какой-нибудь дефект — маленький или не очень. И чем дальше я углублялся в зал, тем больше мне бросались в глаза затёртые до блеска рукава пиджаков, аккуратно заштопанные, видимо прожжённые сигаретами, дырочки на платьях, оттянутые карманы кожаных курток…

Не спеша я сделал по магазину круг и вернулся обратно ко входу.

— Что вы, вся одежда очень хорошего качества, — пела в телефонную трубку южная дама на кассе, — да потому что это европейцы, как вы не понимаете! Они же не носят одну и ту же вещь всю жизнь, как мы. Чуть-чуть поносят и привет. А выбрасывать жалко, вот и продают… и американцы такие же… конечно приезжайте… да, до восьми, без перерыва…

Дама положила трубку и, не глядя в мою сторону, произнесла:

— На вас ничего нет, мужчина, не ищите…

— Простите?

— Были вчера на вас куртки, но всё расхватали.

— Да я, собственно…

Дама повернулась ко мне вместе со стулом (тот при этом жалобно скрипнул) и смерила долгим взглядом своих больших грязно-синих глаз.

«Линзы, — подумал я, — синие линзы, а глаза, небось, карие, потому и такой мерзкий цвет».

— А что вы вообще здесь забыли, мужчина? — спросила она после паузы. — Что-то не похоже, чтобы вы одевались в «секонд-хенде».

— Да, вы правы, одеваюсь я в… в другом месте, — ответил я, отчего-то смутившись.

Глаза дамы сузились в две грязно-синие щёлочки.

— Поглумиться зашли?

— Не понял…

— Все вы прекрасно поняли.

Дама отвернулась и стала сосредоточенно копаться у себя в сумочке — видимо я уже перестал для неё существовать и как потенциальный покупатель и как человек вообще. Мне же от её слов стало обидно, как если бы меня уличили в каком-то непотребстве, которого я и не думал даже совершать; или оттоптали только что почищенные ботинки; или пиджак уделали белыми кляксами… Надо было в этот момент плюнуть на даму и уйти оттуда к чертой матери, но я зачем-то пустился в объяснения.

— А чем я вам, женщина, собственно, не угодил? — спросил я, медленно надвигаясь на кассу. — Я что-то не заметил при входе табличку «Только для бомжей».

— Табличка есть, — лениво ответила дама, — большая такая, над дверью висит.

— Вы имеете в виду вывеску?

— А-ха.

— Хорошо. Я не собираюсь у вас ничего покупать, что с того? Я зашёл, потому что… просто… я давно не был в таких магазинах и…

— Ностальгия замучила?

Дама раскрыла что-то вроде пудреницы. Презрение её ко мне было столь высоко, что она начала чем-то протирать свою физиономию в моём присутствии.

— Мне что-то непонятен ваш тон, женщина, — сказал я, стараясь поизносить слова как можно спокойнее, прекрасно понимая, что с каждым сказанным словом мне это удаётся всё меньше. — В чём, собственно, дело?

Дама с резким щелчком захлопнула пудреницу (я вздрогнул) и бросила её в сумочку.

— Дело в том, мужчина, что здесь не музей и не выставочный зал. Здесь магазин, а типы, вроде вас, которые ничего не покупают, а только прикалываются, своими визитами распугивают покупателей.

— Я не прикалывался, я просто смотрел, — сказал я.

— Любите смотреть на ношеные вещи? — дама оживилась. — Вы — фетишист?

— Я не…

— Неужели вуайерист?

— А если я скажу, что хочу поговорить с хозяином? — сказал я, зверея.

— А если я скажу, что хозяин — я?

Тяжёлыми шагами я подошёл к кассе. Вид у меня был, должно быть, воинственный, поскольку дама отъехала на своём стуле чуть назад, но, судя по всему, присутствия духа не потеряла. В каждой выпуклости жирной, рыхловатой её физиономии читалось: «Видала я тебя в гробу в белых тапках».

— Тогда вам придётся извиниться, — произнёс я медленно.

Дама высоко вскинула брови.

— Это за что это?

— За ваше хамское поведение…

— Купите здесь что-нибудь, тогда извинюсь.

Тут ярость моя меня покинула, и стало мне кристально ясно, что зря я ввязался в этот дурацкий спектакль. Ведь коню же было понятно с самого начала, что ничего хорошего из этого всего не выйдет. Как никогда не выходило у меня в подобных случаях, ни в магазинах, ни в общественном транспорте, ни в государственных учреждениях, этих оплотах мизантропии и невероятного, беспредельного нашего хамства…

— Ладно, — сказал я устало, но твёрдо, — я возьму… вот… вот это кимоно, — и показал на белый балахон, украшенный, как мне показалось, чёрными сердечками, — сколько оно стоит?

— Сто.

— Сто чего?

— Рублей, мужчина! Что, забыли, где находитесь?

Я бросил сторублёвую бумажку в тарелку для денег и вопросительно посмотрел на оппонентку.

— Вот только не надо деньгами швыряться, — сказала она, — они мне слишком тяжело достаются.

Затем убрала деньги в кассу и пробила чек, который тут же отправила в мусорное ведро.

— Товар обмену и возврату не подлежит. Пакет нужен?

— Я жду, — устало сказал я.

Дама обнажила золотую — от клыка до клыка — улыбку.

— Извините.

Когда я, громко хлопнув железной дверью, вышел из магазина на улицу, то хотел выкинуть только что купленную «вещь» в ближайшую урну, но урны по дороге не оказалось, и я прошагал почти полпути до дома, сжимая белую скользкую тряпку. Одному богу известно, на кого в тот миг я был похож — с бешеным лицом и белой тряпкой в руке. Только перед самым подъездом, ловя на себе косые взгляды, я догадался запихать приобретение в пакет.

Остаток субботы и всё воскресенье я провёл у ящика.