В начале мая 18**года в нашу Альма Матер пришло известие, которое возбудило сердца и умы студиозов не хуже бутылки шампанского: нашу медико-хирургическую академию Высочайшим Указом преобразовывали в Военно-медицинскую академию. Все слушатели считались призванными на военную службу и отныне именовались кадетами. Впрочем, этого можно было избежать, подав рапорт на имя начальника академии об отчислении, или о переводе в Московскую медицинскую академию. Некоторые студенты именно так и поступили. Лично я не собирался покидать стены этого достойнейшего из учебных заведений, и перспектива стать армейским лекарем меня нисколько не пугала. У всех нас перед глазами был пример для подражания — карьера военного врача Якова Васильевича Виллие, ставшего впоследствии личным медиком Александра I. Наш курс отнесли к военно-морскому ведомству и оставшийся год из нас стали готовить судовых врачей. Сроки обучения тоже изменились, и все кадеты вместо четырёх лет обучения должны были пройти пятилетний курс, по окончанию которого нам надлежало получить из генеральских рук начальника академии кортик и погоны лейтенанта флота Российского.

За свою короткую жизнь я никогда не видел моря. Детство я провёл в Саратовской губернии среди степей, где единственной водной артерией была Волга. Как и все мальчишки, я научился хорошо плавать, и воды не боялся, но по приезду в Петербург, впервые увидев Финский залив, был неприятно поражён. Был дождливый ветреный день, и штормовая волна с шумом накатывала на пустынный песчаный берег, грозя смыть с него в пучину всё живое. В тот момент, глядя на свинцовые волны, я не подозревал, что мне придётся свою дальнейшую судьбу связать с морем. Меня не страшила перспектива окончить существование в морской пучине. Я твёрдо верил в провидение, и знал, что мой Тёмный Покровитель не оставит меня, где бы я ни был.

Всё продолжалось, как прежде: я ходил на лекции, с удовольствием посещал практические занятия, просиживал до позднего вечера в библиотеке, и в целом был доволен судьбой. Принадлежность к военной службе, конечно, коснулась быта и распорядка жизни слушателей, то есть кадетов, и теперь все бывшие студенты, надевшие военную форму, жили в казарме, но выпускного курса, на котором я имел честь состоять, нововведения не коснулись. Наш выпускной курс в отличие от остальных слушателей, гордо именовали гардемаринами, и нам разрешалось проживать, как и прежде, на съёмных квартирах вне стен военно-медицинской академии, при условии, что поутру мы должны являться без опозданий на построение. Покидать академию теперь разрешалось только после вечерней молитвы.

Вместе с ограничением свобод весёлого, но вечно голодного студенчества, были в преобразовании академии и положительные моменты. Так, все кадеты брались на «полный кошт» — то есть на полное довольствие, как вещевое, так и хлебное. Для многих студентов из бедных семей это было спасением и возможностью продолжить дальнейшее обучение.

Вместе с тем поступить в военно-медицинскую академию теперь стало гораздо сложнее, чем в вольготные времена моей студенческой юности. Отбор кадетов стал таким же строгим, как и в любое другое военное училище, поэтому, кроме желания стать военным врачом, требовались рекомендация и поручительство высокопоставленных лиц.

Я был горд собой, пока однажды утром не проснулся с мыслью, от которой меня бросило в холодный пот. Я сидел на кровати, свесив ноги, и тупо глядел в окно, где тяжело и неохотно зарождалось утро нового осеннего дня.

Корабль! Как же я раньше не додумался, ведь корабль в море — это не Невский проспект, с которого можно сойти в любой для тебя момент. На корабле вместе с капитаном, офицерами и матросами будет около полусотни человек, и среди них ни одной женщины! К тому же корабль — это ограниченное пространство, где каждый человек на виду. И что же мне прикажете делать, если во время плаванья у меня случится очередной приступ, и я буду как безумный метаться по каюте, ища выхода своей неуёмной энергии, своему таинственному дару?

Сам не зная почему, одевшись вместо формы в гражданское платье и выпив пару рюмок коньяка, я, вместо того, чтобы, как всегда, поспешить в академию и вовремя стать в строй на утреннем построении, отправился бродить по городу. Ноги сами привели меня на пристань, где в это время к пирсу чалился английский «купец». Я с интересом наблюдал за слаженными действиями команды, а после того, как на пирс был переброшен трап, на борт английской посудины важно поднялся таможенный чиновник в новой шинели, и с ним пять человек досмотровой команды. Тем временем ветер со стороны залива крепчал, нахально задувал мне под полы моего гражданского платья, в результате чего я окончательно продрог. Повернувшись к ветру спиной, я побрёл в город, имея твёрдое намерение отыскать на Невском приличную кофейню, чтобы заказать большую чашку горячего шоколада и целую дюжину пирожных. Однако по пути, вместо чистенькой и уютной немецкой кофейни, мне попался русский трактир с залихватской вывеской «Разгуляй». Время близилось к полудню, и я вдруг почувствовал, как мне страстно хочется горячих щей с говядиной и свежей кулебяки. Не раздумывая, я вошёл в трактир, который к этому времени был уже полон, и с трудом отыскал свободное место за столиком возле окна. Тут же ко мне подскочил румяный, как сама кулебяка, половой и сноровисто принял у меня заказ. К заказанным щам и кулебяке я присовокупил графинчик «Смирновской» и солёных огурцов.

Опрокинув в себя пару рюмок водки и с хрустом закусив солёным огурчиком, я с наслаждением почувствовал, как живительное тепло разливается по телу. Когда я доедал обжигающие наваристые щи, в трактир вошли два английских моряка, которых я давеча видел порту. Бравые покорители морей были изрядно пьяны, но в их трюмах оставалась место для русской водки, и они на ломаном русском языке сделали половому заказ. После первой же рюмки оба матроса закурили короткие трубки, которые у нас в России называют носогрейками.

— Видишь Джон, я держу данное тебе слово, и, как обещал, проведу тебя по всем интересным местам, которые мне в Петербурге известны, — сказал высокий худощавый англичанин, на шее которого прямо под выпирающим кадыком был повязан пёстрый шейный платок. — Мы только сошли с трапа, а к нашим услугам целая эскадра очаровательных и недорогих славянских шлюх. Надеюсь, та большеглазая хохотушка тебя обслужила по высшему разряду?

— Будь я проклят, Адам, если в Лондоне или в его окрестностях найдётся хоть одна девка, которая может сравниться с этой русской! У меня до сих трясутся ноги, словно я побывал в славной кабацкой потасовке, — крякнул от удовольствия коренастый товарищ высокого матроса.

У крепыша на левой щеке красовался свежий шрам. Опытным глазом я определил, что рана матросу была нанесена острым предметом, скорее всего ножом, примерно недели две назад. Швы на рану были наложены небрежно, что ещё больше уродовало лицо в общем-то симпатичного парня.

— Давай выпьем за неё и за всех русских женщин, которых мы успеем осчастливить за время стоянки в Петербурге, — предложил худощавый Адам и налил себе и товарищу водки.

— Ты хоть спросил у этой шлюхи имя?

— Ты же знаешь друг, что обычно я не запоминаю имена гулящих девок, которые греют меня в постелях, но сегодня я сделал исключение. Её зовут Ма-ру-ся! — по слогам и с сильным акцентом произнёс моряк. — Помнишь, прошлый раз по пути в Петербург мы делали небольшой заход в Гамбург? Так вот там немки сначала тянут за пфеннигами руки, а уж потом раздвигают ноги. Сегодня же я не успел договориться о цене, как оказался у неё в постели. Мне до сих пор кажется, что я чувствую дурманящий запах её молодого тела.

Они допили штоф, и, обняв друг друга за плечи, сильно покачиваясь, побрели к выходу.

— Джон, старина! Ты мне дороже родного брата! — расчувствовался напоминающий корабельную мачту Адам. — Ты только скажи друг, каким курсом мы с тобой уйдём в ночное плаванье по притонам, и я всё для тебя сделаю.

— Честно говоря, друг, мне всё равно, к какому кабаку грести дальше! Веди туда, где можно размяться в хорошем мордобое! — икнул крепыш Джо.

— Ну, за этим дело не станет, — заверил его товарищ. — Русские отличные парни, и кулаки у них никак не меньше, чем у нашего боцмана.

Всё это время я сидел с ложкой в руках, позабыв про стынущие щи и пышущую жаром кулебяку. Я весь превратился в слух, благо английским языком, как и французским, я владел свободно. По-немецки я говорил хуже, но зато бегло читал, легко переводил незнакомый текст и сносно писал. Так вот эти два английских матроса, сами того не ведая, подсказали мне выход из создавшейся ситуации. Я зря паниковал: военные корабли редко уходят от родных берегов на длительный срок. Если нет военных действий, то служба чаще всего ограничивается плаваньем во внутренних водах и патрулированием в нейтральных. Такие походы занимают от десяти до тридцати дней, но при этом суда, как правило, заходят для пополнения воды и провианта в попутные порты, где большинство членов команды сходят на берег. По выработанной годами привычке, трап не успевал коснуться пирса, а к кораблю уже подтягивались проститутки всех возрастов и национальностей. Матросы цепляли себе подружку на вечер прямо на пирсе или в одном из портовых кабаков. Господа офицеры, сойдя на берег, брали извозчика и уезжали в публичные дома. Во время увольнения на берег я мог легко затеряться в сутолоке портового города и в случае нужды где-нибудь на окраине легко снять проститутку. В больших городах каждую ночь происходят грабежи, убийства и драки с поножовщиной, поэтому обнаруженный поутру труп дешёвой проститутки не наделает большого шума. Скорее всего, её просто похоронят в общей могиле без каких-либо расследований.

Есть больше не хотелось. Я выпил ещё рюмку водки, отщипнул кусочек от румяного бока кулебяки и подозвал полового. Рассчитавшись, вышел из трактира на улицу, где про себя отметил, что штормовой ветер стих, небо укрыли плотные облака, которые время от времени разрешались от снежного бремени, посыпая город снежной порошей, отчего в наступивших сумерках стало немного светлее.

Я едва успел завернуть за угол, как услышал характерный шум: на мостовой в жидком свете газового фонаря шла яростная потасовка. Знакомые мне английские моряки были нетерпеливы, поэтому, выйдя из кабака, тут же схлестнулись с парочкой таких же, как они, хмельных французов, посудина которых причалила к пирсу вслед за английским «купцом». Звуки хлёстких ударов подкреплялись двуязычной отборной бранью и было видно, что сошлись достойные противники. И англичане и французы были поклонниками и мастерами кулачного боя, потому что, несмотря на яростный накал потасовки, никто из них не достал из кармана широких матросских штанов ни ножа, ни кастета.

Видимо, я был прилично пьян, потому что дальнейшие мои действия были для меня самого полной неожиданностью.

Я подошёл к дерущимся и вытащил из потасовки за воротник крепыша Джона.

— Джонни, малыш! — сказал я ему на хорошем английском. — Пришло время проверить, так ли ты хорош в бою против русского моряка.

После этих слов я наотмашь заехал кулаком англичанину в ухо. Джонни сделал хороший кульбит и отлетел к стене дома, после чего встал на четвереньки и как-то по-собачьи затряс головой.

— О, кей! — сказал его товарищ Адам. — Отличный удар, сынок! И после этих слов профессионально заехал мне кулаком в левый глаз. Я отлетел к стене дома подобно крепышу Джонни, но на ноги подняться не успел, так как в этот момент враждующие стороны заключили между собой временное перемирие, и в следующую секунду все трое набросились на меня. Краем глаза я успел увидеть, что Джонни трясёт головой, и из уха у него течёт тонкая струйка крови. Видимо, от моего удара у него лопнула барабанная перепонка.

Я сражался, как лев, но силы явно были не равны, и скоро я перестал наносить ответные удары противникам, полностью перейдя в оборону и сосредоточившись на защите жизненно важных органов. Однако Адам сумел пару раз сунуть мне кулаком по почкам, отчего я полностью утратил способность к дальнейшему сопротивлению. Не знаю, чем бы для меня закончилось приключение, если бы не военный патруль, который растащил нас в разные стороны.

Когда я безуспешно пытался при помощи носового платка остановить кровотечение из носа, ко мне подошёл старший патруля. К моему большому несчастью, им оказался мичман Артемьев, наш курсовой воспитатель.

— Саратозин! Неужели это Вы? — с удивлением и одновременно с законным возмущением произнёс он, глядя на мою побитую физиономию и разорванное платье. — В каком Вы виде? Почему Вы в цивильной одежде? Где форма? Что Вы молчите, как причальный кнехт? Да Вы, никак, пьяны? Извольте объясниться!

Вопросы и справедливые упрёки следовали один за другим и ни на один из них я не находил ответа. В результате я тут же на мостовой получил от мичмана 10 суток ареста и был препровождён на гауптвахту.

В течение десяти дней, познавая изнанку жизни в качестве арестанта, я ещё больше укрепился в своих убеждениях: жизнь, словно злая старуха, без разбора колотит нас сучковатой клюкой и никого не жалеет. Не буду жалеть никого и я. Жалость — признак слабости, а слабые не выживают.

Значит, чтобы выжить, надо быть сильным — сильным и беспощадным к себе и окружающим. Не мной это придумано и не мне опровергать!

И все десять дней у меня из головы не выходили две строки великого русина, задиры и дуэлянта:

— Есть упоение в бою,

у бездны страшной на краю.

Я чувствовал, что, обладая таинственным даром, я ежесекундно ставлю себя на край бездны. Я чувствовал на лице ледяное дыхание — дыхание смерти. В этом смертельном риске для меня было какое-то неизъяснимое и в то же время порочное наслаждение. Мне трудно это пояснить, возможно потому, что Сборщик Душ — не просто должность в свите Повелителя Сумрака, это жизненная философия, которая простым смертным в большинстве не доступна.