До вылета в Екатеринбург оставалось больше двух часов, но Евгения уже сидела перед указанным в посадочном талоне выходом – она всегда приходила на указанные встречи загодя, терпеть не могла, когда опаздывают и вообще старалась быть пунктуальной во всём, тем более что это не так уж сложно.

Читать не хотелось, Хандке бесполезным грузом лежал в портфеле. От скуки Евгения принялась наблюдать за людьми, которые сидели в соседних креслах.

Слева от Евгении – пожилая женщина с шишковатыми, как имбирные корни, руками. Лицо в глубоких морщинах – на правой щеке они перекрещивались, точно линии для игры в «крестики-нолики». Тёмное пальто, парик, старомодная внешность (чудесный Ларин вариант этого слова – «старомордая»). У ног женщины лежал упакованный в плотную бумагу багет. Постер? Картина? Жаль, что нельзя спросить – Евгения не любила, когда незнакомые люди проявляют любопытство, и поэтому не разрешала этого себе самой. Она была очень молода и верила в то, что можно быть последовательной во всём.

Глядя на упакованную картину, Евгения вспоминала прошлогодний разговор тёти Веры с мамой, тот, что подслушала случайно. В саду нового Ереванычева поместья, неподалёку от домика для гостей, который хозяин туманно обещал отдать когда-нибудь Евгении, стояла нарядная беседка, увитая плющом. Осенью этот плющ пламенел не хуже своих собратьев откуда-нибудь из Новой Англии – Евгения вдоволь нагляделась на такие в Америке. Тогда, в самом начале лета, плющ только входил в силу, но кое-где уже захватил территорию целиком.

Казалось, что жёсткие, крепкие, словно капроновые верёвки, стебли плюща растут прямо на глазах – как в тех учебных фильмах по биологии, которые показывали в пятом классе: благодаря ускоренной съёмке почка набухала и лопалась за секунду. Евгения часто видела то, чего не замечали – или попросту не желали видеть другие: это качество необходимо настоящему писателю.

В этой части сада мама Юлька не позволила Ереванычу разбить газон, и дикая трава, усеянная белыми маргаритками и жёлтыми одуванчиками, выглядела так, будто кто-то разбросал по ней сваренные вкрутую яйца, порубленные для окрошки. Нарциссы тянули к Евгении свои локаторы и тоже почему-то напоминали варёные яйца. Возможно, она проголодалась – хорошо бы домработница Люда вспомнила, что окрошка для Евгении должна быть без мяса. Люда терпеть не могла маму Юльку, но с годами смирилась с ней, как люди смиряются с бедностью или тюрьмой. Домработница демонстративно предпочитала Стениных. (Некрасивых и бездарных все любят – так мог бы сказать кто-нибудь злой, не Евгения.)

Солнце мигало за верхушками сосен, будто кто-то снимал Евгению на фотоаппарат со вспышкой, каким строго запрещено пользоваться в музеях. Тётя Вера в музее уже лет десять как не работала – теперь она была экспертом по культурным ценностям, определяла происхождение спорных произведений искусства и безошибочно диагностировала подделки. Евгения обожала читать тексты экспертных заключений, которые составляла тётя Вера, – они напоминали детектив. «На экспертизу в багажном отделении вокзала представлена картина. Холст на дереве/смешанная техника, 62 × 44. Приобретена, по словам владельца, на онлайн-акуционе. Картина вставлена в старую раму, на обороте фанеры по центру – две наклейки. На лицевой стороне, на фактурно прописанных местах – поверхностные загрязнения». И так далее… Каждую такую работу, будь то картина, статуэтка или даже настольная игра, тётя Вера описывала столь тщательно, что Евгения могла представить предмет воочию, ни разу не взглянув на оригинал.

– А как определить, оригинал это или нет? – волновалась Евгения. Тётя Вера объясняла, что искусствоведческая экспертиза не может дать стопроцентной гарантии – бывает, что и лучшие знатоки ошибаются. В прошлом веке был крупный скандал с подделкой Вермеера – а ведь его подлинность признал не менее крупный знаток творчества делфтского мастера. Другая, ближе к нам по времени история – с «Одалиской» Кустодиева, которая решительно ничем не напоминала певца купчих, но тем не менее смогла ввести в заблуждение вначале эксперта, а затем и покупателя. То есть, объясняла тётя Вера, единственный способ определить авторство, это сопоставить сомнительную работу с известными, уже имеющими атрибуцию:

– Берём картину, которая «хочет быть Жоаном Миро», и сравниваем её с безусловными подлинниками, которые хранятся в музеях. Хотя знаешь, сколько подделок выставляют даже самые известные музеи?.. Ещё эксперт обращает внимание на детали, которые считаются характерными для стиля художника, – например, никто не писал таких глаз, как Модильяни.

– Но ведь тогда получается, что для фальшивого Модильяни надо нарисовать именно такие глаза, – осторожно заметила Евгения.

– Соображаешь, – почему-то недовольно сказала тётя Вера, и Евгения смущённо улыбнулась. Порой она ощущала, что между нею и Стениной витает странное чувство, которому Евгения не могла найти определения. То есть, говоря языком экспертов по культурным ценностям, она не знала ни атрибуций, ни провенанса этого чувства, но ощущала его дыхание, как присутствие сильного, самостоятельного и, пожалуй, недоброго существа.

Задумавшись, Евгения частенько выпадала из реальности («опять зависла», говорила в таких случаях Лара) – вот и тогда она унеслась мыслями куда-то далеко из летнего сада с его яичными нарциссами. Очнулась, лишь когда услышала вначале шаги, а потом голоса. Евгения собиралась обогнуть беседку и предъявить себя маме Юльке и тёте Вере – но остановилась, потому что они в тот момент разговаривали и разговор был, судя по всему, не из лёгких.

Евгении всегда было сложно объяснить окружающим, что мама и тётя Вера – всего лишь подруги, а не родные сёстры, как, впрочем, и они с Ларой. Жаль, что окружающие не могли слышать маму и тётю вот в этот самый момент – они звучали как один человек. Точнее, как артист, которому нужно отрепетировать сцену сразу за двух персонажей. Одни и те же интонации, похожий смех, словечки, которыми обе обзавелись в юности и даже не пытались от них избавиться. Современный сленг тёте Вере не давался – языковая мода менялась так быстро, что стоило ей выучить какое-нибудь словечко вроде «няшить», как оно тут же объявлялось устаревшим. Эти слова были недолговечными, как бабочки, и тётя Вера запоминала их медленнее, чем они умирали. Прижилось только старое мамино прозвище «Копипаста», но Евгения его не любила. Мама же обожала молодёжный жаргон и часто требовала от Евгении с Ларой объяснений. Что такое «мненра», «прив», «мне без ра» и «очхор», она догадывалась сама, более сложные выражения вроде «взорвать пукан» или «залипать» толковались значительно хуже. Но в разговорах с тётей Верой мама обходилась без новшеств.

– Так всё же почему ты больше не рисуешь? – спросила тётя Вера, а мама ответила:

– Потому что мне интереснее просто жить, Верка. Неужели ты не понимаешь? Смотри, какой день сегодня! Травка, цветы. Птички поют. Лес…

– Подумаешь, лес! У тебя талант, Юля, а ты остановилась после третьей картины.

Евгения вспомнила мамины работы – автопортрет, который висел в квартире Стениных, и два холста, подаренных Ереванычу. Геометрический натюрморт и пейзаж, тоже словно бы сложенный из разных фигур: треугольные ели, овальные кипарисы, кусты в форме эллипса. Тётя Вера нечасто приезжала в загородное имение Ереваныча, но каждый визит начинался с того, что она замирала перед мамиными картинами – и дышала глубоко, как в трудную минуту.

Если честно, почти все, кто впервые приезжал к ним в Карасьеозёрский – а Ереваныч был не просто хлебосольным хозяином, но ещё и любил прихвастнуть перед знакомыми («Смотри, какую конюшню отгрохал! Юля у меня любит ездить верхом» и так далее), – столбенели перед натюрмортом и пейзажем. Но мама Юлька отмахивалась от просьб «написать что-нибудь специально для нас или хотя бы сделать авторскую копию», как от мошки-гнуса.

– Я больше не рисую, – говорила она в таких случаях и улыбалась, не разжимая губ. Зубы у неё были неважными, мама стеснялась их – особенно когда гостила у Евгении в Париже или путешествовала по Европе с Ереванычем.

Надёжно укрытая плющом Евгения считала, что маме стоит прислушаться к мнению тёти Веры Стениной – та ведь была профессиональным искусствоведом, экспертом, кандидатом наук! Но мама почему-то не хотела с ней об этом говорить. Спросила тётю Веру:

– У тебя есть с собой?

Тётя Вера щёлкнула зажигалкой. Евгения знала, что они покуривают тайком от Ереваныча – тот терпеть не мог запаха сигарет, поэтому сразу после сеанса курения тётя Вера и мама закапывали окурки в землю, после чего съедали каждая по две мятные таблетки «Рондо» и мыли руки с мылом. Мыть руки с мылом было особенно важно, потому что Ереваныч в армии курил и хорошо помнил, что после этого воняет не только изо рта, но ещё и от руки, в которой держали сигарету. Когда тётя Вера заподозрила (справедливо, между прочим) Лару в курении, Ереваныч при каждой встрече стал требовать:

– Ну-ка, дыхни! А теперь палец на правой руке дай понюхать!

– Извращенец, – с ненавистью шептала Лара, протягивая самозваному отчиму пухлую лапку. Лапка была тщательно протёрта влажной салфеткой «для интимной гигиены» (она прятала их в потайном кармане сумки вместе с пачкой сигарет) – так что Ереваныч зря дёргал своим римским носом, покрытым довольно-таки заметными чёрными волосками.

Евгении нравился сигаретный запах, он её почему-то успокаивал. Вот и сейчас она с наслаждением вдыхала сладкий дымок.

Тётя Вера не унималась:

– И всё-таки если у тебя есть талант, ты должна его отрабатывать. Ведь тебе его не просто так подарили, понимаешь? Кто-то, – голос её немного дрогнул, – кто-то жизнь готов отдать за то, чтобы уметь так писать, а ты берёшь и выбрасываешь всё это в помойку.

– Да мне просто неинтересно! – рассердилась наконец мама Юлька. – Ну и пусть талант, я о нём не просила! Может, я балериной стать мечтала, так что теперь? Верка, что ты из-за этого нервничаешь? – И снова завела песню про «посмотри, какой прекрасный сегодня день». Предложила прогуляться по лесу – так что они закопали, как собачки, свои окурки и ушли, оставив в беседке синее облачко дыма и куда более густое, ощутимое недовольство тёти Веры, тучей висевшее над скамейкой.

…Интересно, что сказала бы эта старая дама в парике, узнав, что рядом с ней в Шереметьево сидит дочь талантливой художницы, не придающей своему таланту ни малейшего значения? Да и сама дочь однажды, несомненно, станет прославленной писательницей – возможно, напишет роман о людях из мира актуального искусства. «В своём романе Эжени Калинин совершенно по-новому трактует ставший уже традиционным взгляд на современное искусство». «Её герои состоят не из чернил и бумаги – это живая кровь и плоть». «Молодая русско-французская писательница совершила настоящую революцию в арт-пространстве: теперь мы знаем об искусстве намного больше, чем раньше». «Место нового гения в современной литературе долго оставалось свободным, но теперь его по праву заняла Эжени Калинин». «Беспощадно красивая проза!» Евгения была готова к самым заковыристым вопросам журналистов, впрочем, скорее всего, она будет отказываться от встреч с прессой, цитируя Толстого: «Встречаться с великим писателем нет смысла, потому что он воплощён в своих книгах». (Возможно, она опустит слово «великий» – это звучит нескромно.)

– У вас свободно? – мужской голос взял Евгению за шкирку, как котёнка, и перенёс из дивного мира будущих свершений в реальные обстоятельства. Евгения смутилась, как будто мужчина мог услышать её мечты, которые искрились тщеславием не хуже, чем оголённые провода – электричеством.

– Конечно, садитесь, – она поставила портфель-фугу себе под ноги, и он опрокинулся, как собака, подставляющая хозяину живот. Даже не взглянув на ожидающий хозяйской ласки портфель, мужчина занял освободившееся кресло и достал из кармана куртки книгу.

Евгения разглядывала мужчину искоса, насколько позволяли приличия. Он был значительно старше её, но выглядел намного лучше большинства своих русских – да пожалуй что и французских – ровесников. Похож, как решила будущая писательница, на сибирского хаски. Она любила собак и для каждого человека подбирала породу, как тётя Вера – портрет. Например, Лара была чау-чау. Ереваныч – бультерьер. Мама Юлька – колли. Люс – пудель. Тётя Вера, как ни странно, боксёр. Внешнего сходства здесь было не очень много, но Евгения любила боксёров больше всех других собак, вместе взятых. На днях увидела такого пса на улице, начала его гладить – а он на радостях ударил её головой в нос. Думала, перелом, но обошлось. Хозяин перепугался, смешно вспомнить!

Идём дальше. Нина Андреевна, бабушка Лары, – болонка, а бабушка Евгении – йоркширский терьер, она с годами стала точно такая же маленькая и суетливая. Джон, насколько Евгения его помнит, был скотчтерьером, а дядя Паша Сарматов – овчаркой. А этот, сидящий рядом человек – настоящий сибирский хаски. Блондин, тёмные брови и ярко-голубые, как больничные бахилы, глаза. Всё такое сине-белое, как дневное небо за иллюминатором самолёта. Веджвудский фарфор. И одет с пониманием: рубашка и брюки в тон, начищенные туфли блестят, как спинки жуков (тараканов, уточнила бы Лара). Обложку книги, которую он читал, Евгения не видела – но решила на всякий случай достать Хандке, вдруг получится завязать разговор о книгах?

Она нервничала в ожидании следующего полёта и хотела хоть с кем-нибудь поговорить. Честно сказать, сейчас она не возражала бы даже против Даши! Чем ближе к посадке – а оставался всего час, – тем страшнее было Евгении думать, что ей снова придётся лезть в брюхо металлического кита и два часа греметь у него внутри вместе с другими Ионами, купившими билет.

Хаски невозмутимо перелистывал страницы, и Евгения, наконец, успела прочесть название на обложке. К её удивлению, незнакомец читал тот самый роман, о котором говорил в последние месяцы весь Париж. Конечно, в русском переводе.

Евгения давно прочла эту книгу в оригинале, и после этого её довольно долго распирали мысли, которыми она ни с кем не могла поделиться – и страшно по этой причине мучилась. Подруга Люс читала только те произведения, которые нужны были для учёбы («Мне достаточно, спасибо» – она отказывалась от книги теми же словами, что и от новой чашки кофе поутру). Мама Юлька и тётя Вера ждали русский перевод. Ереваныч не интересовался зарубежной литературой: во-первых, его напрягало количество иностранных имён, которые он должен запоминать, во-вторых, он предпочитал отечественные детективы. Лара любила комиксы. Прямо хоть иди и приставай к покупателям в книжных магазинах: скажите, вы уже читали этот роман?

Нельзя было сказать, что роман понравился Евгении – это обесцвеченное слово не подходило к смутившему её произведению. Она влюбилась в этот текст, как сверстницы влюблялись в мальчиков, и чувствовала, что завидует автору – ведь он уже сумел произвести на свет такое чудо, тогда как сама Евгения сочинила пока лишь только восторженные всхлипы критиков для обложки своей будущей книги.

Как многие её ровесники, Евгения была полностью поглощена учёбой – и лишь готовилась к тому, что однажды начнёт жить по-настоящему. Латынь, древнегреческий, французский, английский, испанский, плюс к этому – бессчётное количество литературных произведений. Жить было некогда – она то читала, то думала о том, что прочитано, то писала об этом в эссе. Люс умудрялась совмещать учёбу с романами – да не с теми, которые в обложках, а с теми, что превращают Париж из просто прекрасного города в город поистине восхитительный. Амур был лучшим другом Люс, и они вместе с ним пускали стрелы в сердца наивных студентов (а порой – и преподавателей, но об этом больше ни слова, ведь мы не хотим, чтобы из-за нашей болтовни кого-то уволили). Для Евгении такое поведение было немыслимо – учёба, как религия, требовала исключительной концентрации и полной отдачи.

В книге, которую читал теперь Хаски, перелистывая страницы с несколько высокомерным видом, – как будто был не во всём согласен с автором, но предоставлял ему шанс высказаться, – речь шла как раз об этой опасной привычке человека всю жизнь готовиться к тому, что однажды он сможет начать настоящую жизнь. То есть порвать черновики, выбросить дешёвую одежду, купить, наконец, домик в провинции у моря или хотя бы собаку, чтобы провести с ней вместе последние годы – те, что уцелели после всесторонней подготовки к успешному старту. Автор книги писал в первую очередь об этом – и Евгения узнавала в его героях себя, умную дуру, распланировавшую своё будущее для того, чтобы прозевать главное: оказывается, жизнь давным-давно началась и к самым важным её событиям человек никогда не готов.

Интересно, Хаски согласился бы с такой интерпретацией?

Тем временем вокруг начинало гудеть людское море – как в оркестре перед концертом, когда каждый музыкант настраивает инструмент, не обращая внимания на соседа.

Старая женщина в парике неожиданно сказала громким шёпотом:

– Вот чёрт, а! – и поднялась с места так резко, будто её дернули за волосы. Она была похожа на шарпея, да, точно – шарпей!

– Девушка, вы не посмотрите за моими вещами? – обратилась она к Евгении. – Я совершенно забыла принять лекарство, и мне нужно купить бутылочку воды.

– Конечно, посмотрю, – сказала Евгения. У женщины были такие глубокие морщины, что Евгения не посмела ей отказать, хотя и знала, что террористы могут выглядеть безобидно и она не должна брать на себя ответственность за чужие вещи. Даже на минутку. Евгения была коренной екатеринбурженкой и знала, что граница между Европой и Азией проходит не только на Московском тракте, но и внутри неё самой. Европейская часть Евгении в данный момент пришла в ужас и требовала немедленно догнать старую даму – лучше уж она сама купит ей воды! На расстоянии дама выглядела подозрительно, и зачем ей парик? Что, если её разыскивает Интерпол за многократные попытки взрывов в аэропортах разных стран? Азиатская часть Евгении предложила европейской заткнуться и не дёргаться. Желательно – принять позу лотоса и глубоко дышать, чтобы лёгкие раскрылись, как бабочкины крылья. Старая дама носит парик, потому что у неё за плечами – долгая, как уральская зима, и такая же нелёгкая жизнь. Волосы давно выпали, а парик возвращает уверенность в себе – кроме того, если у тебя есть парик, ты можешь не носить зимой шапку. Это практично.

– Какая вы добрая, – сказал вдруг Хаски, вновь выдернув Евгению из мыслей, как котёнка.

– Ничего особенного, – отозвалась Евгения. – Вы сделали бы то же самое. Или нет?

– Или нет. А вдруг она перевозит наркотики?

Европейская часть Евгении вздрогнула. Ну, конечно, наркотики! Сейчас её заметут в полицию и найдут при ней не только крупную сумму в евро, но ещё и партию героина! Старуха, скорее всего, уже арестована, а Евгения пойдёт под суд как сообщница.

Хаски с интересом наблюдал за лицом Евгении, которое превратилось вдруг в поле битвы Европы с Азией – тяжёлые думы пролетали по нему, как тучки по небу. И наконец расхохотался:

– Да я шучу, девушка!

Как подтверждение его словам, на горизонте появилась старая дама – она победно держала в руке бутылку минералки и улыбалась во все зубы (скорее всего, вставные).

Евгении стало так стыдно за свои мысли, что щеки её вспыхнули (вся пятнами пошла, сказала бы старшая Стенина).

Хаски будто в утешение достал из кармана тубочку мятных конфет «Рондо» – и предложил одну штучку Евгении.

Это было удивительно. Не потому, что случайный знакомый вдруг проявил к ней внимание – в таком возрасте и с такой внешностью Евгения могла рассчитывать не только на мятные конфетки. Это было удивительно потому, что Евгения считала «Рондо» своим личным наркотиком, единственным русским лакомством, которому не нашлось замены в Париже. Покурив, мама Юлька всегда кидала в рот мятную таблетку, и Евгения привыкла к этому запаху, а потом и к вкусу. Никакой «Тик-так» не мог сравниться с конфетками «Рондо» – они были восхитительно вкусные, самую чуточку, в меру, шершавые. Запас «Рондо», сделанный в Екатеринбурге полгода назад, давным-давно вышел – и вдруг ей предлагают взять конфетку прямо сейчас, не дожидаясь возвращения… Евгения поблагодарила Хаски и отказалась. Обиделась на дурацкую шутку.

– Я положу их здесь, вдруг вы передумаете, – сказал Хаски.

Старая дама вновь уселась слева от Евгении и начала открывать бутылку с водой. Руки, усыпанные коричневыми пятнышками, не могли справиться со зловредной пробкой, – и Евгения предложила помощь.

– Спасибо вам, девушка, – расчувствовалась дама. – Такая тяжёлая поездка, прямо я не знаю! Из Германии лечу, от дочери. Подарили мне зачем-то картину с кораблём. Зять специально заказал у художника, а почему там корабль, я так и не поняла.

– Может, он имел в виду «Плыви отсюда»? – громко шёпнул Хаски прямо в ухо Евгении. Гадость сказал, но от него хорошо пахло, а губы слегка прикоснулись к её коже так, что Евгения вдруг почувствовала странный озноб внизу живота. Возможно, это был оргазм? Евгения ещё ни разу не испытывала этого ощущения и не очень понимала, на что оно должно быть похоже. Показания подруг и глянцевых журналов, которыми Евгения время от времени оскоромливалась, изрядно расходились. Люс говорила, что после оргазма сразу же засыпает и что ни один мужчина не делал ей так же хорошо, как гибкий шланг душа с открученным верхом. Поэтому она часто засыпает в ванне и просыпается от того, что остыла вода. В журналах писали, что женщина должна получать оргазм, а мужчина во время секса обязан предоставить ей это ощущение. Про душ с гибким шлангом информации не было.

Евгения обратилась к своей европейской части с просьбой унять азиатскую – мысли пошли совершенно не в том направлении. Азиатская обещала помолчать, но требовала в обмен на это мятную конфетку.

– Возьмите две, – предложил Хаски. – Как вас зовут?

– Евгения.

– Гранде́? – Эта шутка понравилась ей больше, чем та грубая, про корабль. К тому же она писала большое эссе про Бальзака в прошлом семестре.

Хаски вновь наклонился к Евгении, и в ожидании его губ, его мятного, одновременно тёплого и свежего дыхания она вдруг почувствовала, как между ног у неё распускается цветок. Те фильмы, которые им показывали в школе на биологии, злоупотребляли подобными кадрами – когда тугой бутон, спелёнутый зелёными листьями, взрывается цветом. У Евгении так перехватило дыхание, что она поперхнулась мятной конфеткой. Хаски тут же умело шлепнул её по спине, и конфетка вылетела у девушки изо рта, приклеившись к полу. Всё это было чертовски романтично!

– Я не хотел вас напугать, – оправдывался Хаски, – я только собирался сказать, что у нас одинаковые имена. Я тоже Евгений.

Евгения вспыхнула от радости. Она ещё не знала, что в жизни совпадения случаются намного чаще, чем в романах.

Людской гул между тем усилился – у выхода появилась сотрудница авиакомпании. Лицо её было несколько ошарашенным.

– Внимание! – раздался вдруг голос с небес. – Рейс номер сто семьдесят один, вылетающий до Екатеринбурга, задерживается на неопределённое время ввиду неблагоприятных погодных условий в пункте прибытия. Просим пассажиров в порядке живой очереди обратиться к сотруднику авиакомпании, чтобы получить талоны на питание.

– О нет, – простонала дама в парике.

– В Екатеринбурге сильная метель, – сказал Евгений.

Сотрудница проверяла посадочные талоны и вручала пассажирам талоны на ужин в ресторане. Умело оперируя авиационно-бюрократическим языком, она сообщила, что борт будет отправлен, скорее всего, не раньше шести утра, поэтому пассажирам предоставят ещё и номера в гостинице аэропорта. Евгения вертела в руках розовый бумажный талончик и пыталась понять, почему её так взволновало и, честно сказать, обрадовало это известие – про задержку рейса и гостиницу. Она должна быть расстроена тем, что попадёт домой только завтра и потеряет столько времени зря. А вместо этого чувствовала жгучую радость, и эта радость покалывала её изнутри тысячей острых иголочек. Евгений тоже не выглядел особо расстроенным, зато старая дама с картиной страдала за обоих.

– Нам что же, придётся платить за гостиницу? – волновалась она, и сотрудница, терпеливо закатывая глаза, объясняла, что все расходы возьмёт на себя авиакомпания, так что им решительно не о чем беспокоиться.

Вначале отправились в ресторан. Евгения шла рядом с Евгением – как будто они путешествовали вместе. У него был отличный рост и походка спортсмена. Старая дама пыталась было нагнать милую девушку, но отстала от быстроногой пары уже на первом повороте.

Взяли борщ, два салата и по куску пирога с изюмом, который, конечно, уступал кексу «Свердловскому», но повар сделал всё, что мог.

Евгений не спешил рассказывать о себе, но европейская часть Евгении знала, что молчать за столом – верх неприличия, поэтому начала беседу первой. Как будто бросила в пруд кусочек хлеба, на пробу рыбам – будут есть или нет?

– Та книга, которую вы читаете, то есть ты читаешь (по пути в ресторан Евгений предложил перейти на «ты» – возможно, чтобы не утяжелять речь окончаниями)… Я в прошлом году была от неё в восторге.

– Да, но ты не могла читать её в прошлом году, – заметил Евгений. – Это новинка, только что издана.

(Рыба клюнула, корм пошёл на ура.)

– Я на французском читала, – рассекретилась Евгения. Обычно она не сообщала о себе ничего, что способно вызвать хотя бы тень чужого недовольства. Мало кому нравится слышать, что другие люди знают иностранные языки и могут читать на них – причём не ресторанное меню, а романы! Таким образом люди с языками как будто бы напоминают людям без языков, что те так и не удосужились выучить английский и французский. А если люди с языками ещё и живут в Париже, и учатся в Сорбонне, тогда люди без языков могут почувствовать себя уже совершенно несчастными: потому что их собственные дети окончили монтажный техникум и спиваются на глазах или же сами они всю жизнь безуспешно мечтают жить в Париже… Вариантов множество и все как на подбор – один другого хуже.

Евгения тщательно следила за тем, чтобы ненароком не ранить кого-нибудь случайно сказанным словом – к этому её тоже приучила тётя Вера. Не хвастайся, по любому поводу говорила она, и Евгения добавила этот запрет в тот же список, где хранились «Не убий» и «Не укради». И вот теперь, в ресторане, стараясь не расплескать остывший борщ, Евгения вдруг поняла, что хочет похвастаться – возможно, этого требовал распускавшийся цветок, правильному обращению с которым ей лишь предстояло научиться. Она хотела рассказать новому знакомому всё-всё: что учится в одном из лучших университетов Европы, и что она там на хорошем счету и у неё уже сейчас есть несколько завидных предложений по работе, и что станет писательницей, и что порой подрабатывает моделью (цветок подсказывал, что на Евгения этот факт произведёт особенно сильное впечатление – девушка-модель всегда интереснее, чем девушка-студентка; впрочем, у Евгении было и то, и другое).

– Так хорошо знаешь язык? – спросил Евгений. Честно говоря, он не выглядел особо удивлённым, и Евгению это задело – чуть-чуть, как птичьим пёрышком, но всё же поэтому она сказала только:

– Неплохо вообще-то. Учусь в Сорбонне.

Помолчали. Евгений сосредоточенно ел борщ. У него были красивые руки с длинными пальцами, и Евгения задрожала, потому что цветок сообщил ей, что хочет ощутить эти пальцы на своих лепестках прямо здесь и сейчас. Это была настолько неприличная мысль, что от стыда будущая писательница пронесла ложку мимо рта, заляпав джинсы. Merde!

Евгений опрокинул солонку на жирное пятно:

– Моя бабушка всегда так делала.

– А вот моя бабушка говорила, что рассыпать соль – это к ссоре, – делано засмеялась Евгения, с надеждой, впрочем, глядя на курганчик белых кристаллов, выросший на её бедре.

– Так что ты хотела сказать про книгу? Понравилось?

– Ой, ну я не знаю, какой там русский перевод (Евгения вновь начала говорить не как обычная Евгения – а как неведомое ей доселе хвастливое существо), но по-французски это прекрасно. Очень глубокий роман, герои как будто из крови и плоти (от смущения Евгения обильно цитировала будущие рецензии на её собственную книгу), и автор поднимает такие важные темы! Читаешь и чувствуешь – для него это не просто игра. Он писал то, что пережил на самом деле.

– А по мне, всё это чушь собачья, – сказал Евгений, бесшумно уложив ложку в пустую тарелку. Во время еды с его стороны не поступило ни единого громкого звука – и Евгения была потрясена этим не меньше, чем странным поведением собственного тела, вырастившего какой-то диковинный цветок. Вспомнила, как шумно ел Ереваныч: делить с ним трапезу было каким-то адским мучением.

Мама Юлька пыталась облагородить застольные манеры отчима: объясняла, что нужно как бы рисовать ложкой небольшие кружочки на дне чашки с чаем, и тогда ложка не будет греметь, а все вокруг начнут любить Ереваныча ещё пуще прежнего. Ереваныч на это сказал, пусть Юленька сама рисует кружочки сколько хочет, а он предпочитает размешивать сахар в чае так, как привык делать в армии. Разговоров об армии в доме все опасались ввиду их бесконечности, поэтому мама закрыла тему этикета, как закрывала ежедневно по сто раз все крышки на всех унитазах в доме. Никто не мог запомнить, что открытый унитаз – это плохой фэн-шуй, ну а Люда, конечно, делала всё наперекор хозяйке. Если мама и мечтала о чём-то в последние годы, так это о том, чтобы уволить с глаз долой склочную домработницу. К сожалению, Ереваныч не желал расставаться с Людой: она вкусно готовила и гладила рубашки так, как этого не умела делать мама. Ночная кукушка падала с ног от усталости, но никак не могла перекуковать дневную – и в конце концов сложила крылья.

Так вот, Евгений вёл себя за столом так безупречно, что запросто мог быть представлен английской королеве – да хоть сегодня! Он, как заметила Евгения, вообще всё старался делать незаметно – как если бы опасался быть пойманным. Тихая походка, бесшумное обращение со столовыми приборами – по определению громкими! – сдержанная манера речи…

Вот только говорил он очень обидные, несправедливые слова. И Евгения обиделась за книгу, как за живого человека:

– Но ты ещё не дочитал! Там столько всего произойдёт!

– Обычно я даю автору десять страниц, – заявил Евгений. – Этого достаточно.

– Кто ты? – засмеялась Евгения. – Литературный критик?

– Хуже, – ответил Евгений. – Смотри, к нам идёт твоя подружка!

К ним действительно пробиралась между столиками дама в парике – глаза у неё блестели как у человека, который узнал последние новости и рад, что может их сообщить:

– Что же вы тут сидите, молодые люди? Там уже второй автобус отправляют в гостиницу!

Евгений вытер губы салфеткой, улыбнулся Евгении – и галантно выхватил у старушки упакованный багет:

– Я поставлю ваш корабль в гавань. Вперёд, девочки!

В холле гостиницы пахло табаком, одна из картин на стене висела криво, и у девушки-администратора были грязные волосы. На этом минусы отеля заканчивались – комнаты, которые заказала для своих клиентов авиакомпания, были чистыми и свежими, как майское утро в детстве. Евгений и Евгения получили соседние номера, старушку поселили на другом этаже. Открывая дверь своей комнаты, Евгения трепетала от страха – боялась и того, что Хаски войдёт за ней следом, и ещё больше того, что он этого не сделает.

– Вылет обещают в шесть, подъём в четыре, – зевнул Евгений. – Спокойной ночи, Евгения! – И захлопнул дверь своей комнаты, даже не шепнув ничего на ухо мятными губами.

Евгения приказала цветку прийти в себя и сложить лепестки на ночь, как это делают многие растения. Она достала из портфеля-фугу свёрток с деньгами – и развернула его. Евро были на месте, как и письмо в конверте.

Нужно поспать несколько часов, но сначала она примет душ и обязательно вымоет голову. Администраторша отеля с её грязными сосульками никак не выветривалась из памяти.

Евгения разделась, ушла в ванную, потом вспомнила про пятно на джинсах и вернулась. Соль не слишком-то помогла, но если она застирает пятно под краном, к утру всё высохнет. Стоя перед зеркалом ванной, наряженная, как говорят американцы, в birthday’s suit, Евгения намыливала пятно с усердием, как учила тётя Вера. Прополоскала, отжала, встряхнула, повесила на дверь ванной. А потом вдруг глянула в зеркало – и не узнала себя.

Там была совсем другая Евгения. Она и выглядела, и смотрела иначе – как будто внутри знакомого тела жил теперь чужой человек. Этот человек смотрел так дерзко и требовательно, что Евгения растерялась – что ему нужно-то? Европейская часть советовала немедленно пойти спать, надев футболку и трусы. Азиатская бормотала что-то неразборчивое.

Слово «обнажённая» очень смешило маленькую Лару: она считала, что речь идёт о женщине, в которую воткнули ножи. Обнажённые святые на картинах из альбомов тёти Веры как будто специально напрашивались на пытки и мучения, которые устраивали для них одетые персонажи. Странно, что Евгения думает о пытках, глядя на себя в зеркало.

Она провела рукой по своей груди, это было очень приятно. Волоски внизу живота всегда раздражали её, но сегодня вдруг показались красивыми, как ажурное чёрное кружево. Евгения вспомнила руки Хаски – и положила свои пальцы на трепещущие лепестки.

И тут в дверь тихо постучали.