Мать переводила взгляд с Лары на Серёжу, как будто пыталась найти в них сходство – или отличия, как в детских задачках. А ведь мы правда похожи, подумала вдруг Лара – не с матерью, конечно, с ней-то у нас ничего общего, кроме того что мы семья. Но вот с этим чужим Серёжей, явившимся как бог из машины, действительно похожи. У него такая же белая кожа и волосы раньше были рыжими – кое-где в седине дотлевали огненные пряди. Что, если мать всю жизнь её обманывала и настоящим отцом Лары был как раз этот врач, к которому притягивает незнакомая, властная сила? Может быть, это и есть чувство родства, правда крови? Тогда всё становится по местам, как в чисто убранной квартире. Мать встретилась с отцом (какое приятное слово!), открыла ему тайну Лариного рождения – а всё остальное они придумали для того, чтобы познакомить Серёжу с дочерью. Евгения, которая почему-то не может сама добраться домой из аэропорта, тётя Юля, которая никогда не отвечает на телефонные звонки, – эти важные для Лары люди вдруг превратились в статистов, а на главную роль в спектакле внезапно утвердили её, Лару.

– Смотри, там Ереваныч! – вскрикнула мать. Лара повернула голову – и увидела крупного мужчину с квадратной стрижкой. Он быстро шёл к выходу, но его ещё можно было догнать. Лара вскочила с места, уронив недоеденный бутерброд, и побежала за Ереванычем, надеясь, что Серёжа (папа!) смотрит ей вслед и любуется тем, какая она у него быстрая и ловкая.

…Большая машина долго везла их по городу, а потом вылетела из Екатеринбурга, как ракета – и понеслась по тракту, мимо лесов и шашлычных. Водитель был молчалив, но в зеркале подмигивал. Его звали Марат – «как революционера», объяснила шёпотом Евгения.

Мать молчала, переживая за рваную юбку, а тётя Юля нервно болтала всю дорогу, пока машина не въехала под шлагбаум и не остановилась перед большим красивым домом за оградой, напомнившей Ларе заточенные копья. Двери открылись сами собой, где-то залаяла собака. Тётя Юля с проворством постоянной гостьи поднялась на крыльцо – и махала оттуда девочкам: что вы там копаетесь! Верка, не страдай из-за юбки – зашьём!

Марат тоже шёл следом, и Лару это обрадовало – мысленно она уже вышла за него замуж, наивно приписав водителю и обладание хозяйской машиной, и даже какие-то права на этот удивительный дом.

А дом был правда удивительный. Лара в таких раньше не бывала – и полагала, что загородный дом должен быть похож на убогую хибарку тёти Эльзы в коллективном саду «Комсомолец». Дом Ереваныча состоял из десяти, а то и больше комнат, наполненных самой разнообразной мебелью, какую только можно было купить в те годы. Лару особенно потряс белый кожаный диван – она с удовольствием представила себе, как кто-нибудь садится на него в грязной одежде. Полы во всех комнатах были устланы мягкими коврами, а в гостиной, где стоял белый рояль, пол оказался прозрачным, как аквариум – и под ним плавали рыбы! Лара с Евгенией помянули добрым словом несчастную Марину, давным-давно издохшую в исетской клоаке, и тут их позвали в следующую комнату.

Экскурсию по дому вела тётя Юля на правах даже не постоянной посетительницы – а хозяйки:

– Обратили внимание, что свет во всех комнатах включается автоматически? Это он реагирует на наше появление.

– А почему хозяин на него не реагирует? – спросила мать. Она первым делом оглядела себя сзади в зеркале – и успокоилась. Разрез на юбке стал чуть глубже, ну и ладно.

– У него срочный разговор с Лондоном, – объяснила тётя Юля. – Прошу к столу!

Стол был накрыт как для парадного банкета в ресторане, куда Сарматов однажды водил Лару с матерью. Всё сверкало, искрилось и сияло. Еду подавала строгая женщина в белом, как раньше был у школьниц, фартуке – она поморщилась, увидев девчонок, а Евгения потом уверяла, что у неё ещё и задёргался левый глаз.

Тётя Юля называла женщину в фартуке просто по имени – Люда и вела себя с ней так, будто очень хотела этой самой Люде понравиться. Вообще-то тётя Юля всегда всем нравилась – у неё постоянно спрашивали дорогу на улице, а случайные знакомые в поезде обязательно давали ей свой адрес и телефон, чтобы она приехала к ним когда-нибудь в Москву, Воронеж и Череповец. Но на строгую Люду в фартуке тёти-Юлины чары почему-то не действовали – она раздражённо плюхнула на стол очередную тарелку (с печёночным паштетом) и ушла восвояси.

– Мало радости – жить в таком доме и не быть в нём хозяйкой, – заметила мать, а тётя Юля возмутилась:

– Люда здесь не живёт! Это домработница, Марат её привозит и увозит.

– Я не про Люду, – сказала мать, но тётя Юля в отличие от Лары её не услышала – вся вскинулась навстречу мужчине, который входил в комнату:

– Юрочка! Знакомься, Вера, Лара. Евгению ты, надеюсь, помнишь.

– Как тут забудешь, – задумчиво сказал Ереваныч, глядя на несчастную Евгению таким взглядом, что все поняли: он рад бы о ней забыть, да не знает, как это сделать.

Лара надеялась, что Марат сядет с ними ужинать – но в этом доме прислугу держали строго. Через минуту водитель мелькнул в дальних комнатах, за ним семенила непреклонная Люда. Дверь, мотор, шелест шин по гравию…

Ереваныч общаться не спешил, всем своим видом показывая, что мысли его заняты значительно более интересными и важными вещами, чем гости. К Юльке он обращался благосклонно, подливал ей вина, шептал что-то на ухо, и шея его становилась при этом тёмно-розовой, как ветчина. Мать почти ничего не ела, хотя на столе было много всего вкусного, а поужинать дома они не успели.

Наконец Ереваныч снизошёл до неё:

– Юля сказала, вы по части искусства?

Мать начала рассказывать о своей работе, но Ереваныч не слушал – ему достаточно было задать вопрос, а ответ его не интересовал. Ответы он и сам знал, на любые вопросы. Так что мать замолчала, на глазах вскипая возмущением, а Ереваныч тем временем принялся кормить тётю Юлю с ложечки – как маленького ребёнка. Это было невероятно противное зрелище, но тётя Юля послушно облизывала ложечку и открывала рот, как птенец.

– Ну что, нам, пожалуй, пора! – решилась мать и встала из-за стола, решительная, как Родина-Мать из Волгограда (недавно Лара видела этот памятник в слайдовой презентации на уроке истории).

– Да уж посидите ещё, пожалуйста! – сказал Ереваныч таким голосом, что все опять же сразу поняли: он нисколько не хочет, чтобы они тут сидели, но при этом ему приятно хвастаться перед ними своим красивым домом и послушной тётей Юлей, которая опять раскрыла рот в ожидании ложечки.

Вечером по телефону мать сказала тёте Юле, что на её месте она бы ткнула Ереванычу ложкой в глаз (Лара подумала, что лучше бы – вилкой). А тётя Юля обиделась на маму, и они целую неделю не разговаривали. Но до вечера и телефона ещё нужно было дожить – Ереваныч долго не разрешал им уходить и после чая с красивым, но приторным тортом повёл их вниз по лестнице, в бассейн и сауну.

– Раздевайтесь! – скомандовал он. Тётя Юля послушно ушла за ширму и появилась оттуда в купальнике. Ереваныч тоже разделся, и оказалось, что он весь покрыт седыми и чёрными волосами, густыми и блестящими, как бабушкина шуба из нутрии.

– Меня сейчас стошнит, – сказала Евгения. Мать наотрез отказалась раздеваться, и они втроём сидели, потея, в шезлонгах, пока Юлька и Ереваныч плавали в бассейне и ходили в сауну. Волосы Ереваныча плыли за ним по воде как водоросли.

На прощание, когда уже был вызван Марат с машиной, чтобы отвезти гостей в город, Ереваныч сказал матери:

– А я бы приобрёл какие-нибудь картины.

Мать не успела даже рта раскрыть, как тётя Юля выпалила:

– Юрочка! Я тебе сама нарисую, что захочешь!

На обратном пути мать молчала, Евгения уснула, а Лара напряжённо всматривалась в зеркало, чтобы поймать взгляд Марата, – но он почему-то смотрел только на дорогу.

– И давно ты рисуешь? – спросила мать вечером по телефону, когда Лара уже будто бы спала, а на самом деле, как обычно, подслушивала взрослые разговоры. – Не покажешь, что у тебя за работы?

Дальше мать молчала, повторяя через паузу «угу, угу». Тётя Юля, видимо, рассказывала о том, как она стала художницей – а потом они начали говорить о Ереваныче. Мать заявила: я даже не догадывалась о том, что можно быть настолько неприятным и скверно воспитанным человеком. А тётя Юля ей, наверное, сказала, что Ереваныч не всегда такой – просто он очень волновался и совсем не умеет общаться с детьми. Потом мать сказала про глаз и ложку, тётя Юля ей ответила, и мать так громко повесила трубку, что у Лары подпрыгнуло сердце.

Самой Ларе Ереваныч в тот раз так не понравился, что она отказывалась приезжать в дом с рыбками и белым роялем, даже когда туда переехала Евгения.

Впрочем, Евгения там тоже надолго не задержалась – Ереваныч затеял строительство нового дома в Карасьеозёрском, и всем было удобнее, когда та жила у бабушки и паслась (по выражению бабушки Андреевны) у Стениных. К Ереванычу все они в конце концов привыкли – как привыкают к неудачной картине, которую нельзя снять со стены, потому что это подарок художника. Во имя правды Лара должна признать, что таким же отвратительным, как в первый раз, Ереваныч больше не был – каким-то таинственным образом ему удавалось всякий раз быть отвратительным по-новому.

– Мамстер, но ведь дядя Паша Сарматов тоже богатый, – неловко утешала она Веру. Мать дёрнулась после этих слов, как бык из телепередачи про родео: передача была экологически чистая, и ведущий скорбным голосом осуждал жестокость ковбоев, сующих в зад невинным животным колючку.

– При чём тут богатство? – спросила мать, глядя на Лару чужими, страшными глазами. Такое с ней часто случалось – девочке в эти минуты казалось, что мамино тело занял кто-то другой и теперь выглядывает из неё, как новый жилец из окна. Лара смотрела много фильмов, и больше всего ей нравились фильмы про обмен телами – когда люди случайно или сознательно меняются друг с другом телесными оболочками. Дочка – с матерью, мужчина – с женщиной, давно умерший преступник – с инспектором полиции, дьявол – с чудесным большеглазым мальчиком.

Лара хотела бы поменяться с Евгенией – но не временно, как в фильме, а навсегда. Скинуть жировой панцирь, как надоевшую за долгую зиму шубу, – и стать лёгкой, невесомой, носить платьица размера XXS и безрукавые блузочки («блуздочки», как она называла их в детстве). Евгения на обмен согласилась бы – она любила Лару сильнее, чем могла бы любить сестра (тем более сёстры друг друга любят редко – этот факт Лара также почерпнула из кино, неиссякаемого кладезя голливудской психологической мудрости). Евгения согласилась бы поменяться ещё и потому, что осуществить это было невозможно…

Мать много раз объясняла Ларе, что существуют разные типы красоты – например, во времена Йорданса и Рубенса никто не оценил бы Евгению, никто её даже не заметил бы. А в женственную, плавную Лару тут же влюбились бы все придворные, князья и герцоги. Что поделать, не в те родилась времена!

Лара ненавидела картины Рубенса – потому, что смотрела на них, как на себя в зеркало. Мать считала, что она похожа на Андромеду. Конечно, похожа! Такая же пышная, белая, и даже ступни у этой Андромеды один в один Ларины – широкие, крестьянские, ни намёка на подъём. У Рубенса и природа была под стать человеку: деревья, лошади, небеса буквально лопались от собственной мощи, и облака бугрились, как мускулы несчастного Самсона, лежащего на груди Далилы беспомощным младенцем…

В школе о Рубенсе никто не слыхивал – а Лару, естественно, дразнили жирной коровой и тушёнкой. Толстая бочка родила сыночка, не успела пятого – родила десятого. Дети удивительно добры к своим сверстникам – да и родители им, в общем, не уступают. Мама Лариной одноклассницы однажды зажала Веру в углу гардероба – объясняла, что ей нужно научить дочку пользоваться дезодорантом, потому что Лизе, Даше и ещё одной Лизе трудно находиться с ней в одном помещении. А Ларе было тогда всего десять лет, к тому же старшая Стенина решительно возражала против дезодорантов – считала, что они могут вызвать рак так же легко, как горожанин – такси по телефону.

Мать тайком от бабушки купила скромное шариковое средство от пота – они прятали его в шкафчике под ванной. Теперь от Лары веяло свежим утром, однако Лиза, Даша и ещё одна Лиза не спешили с ней дружить. С ней вообще никто не дружил – но, к счастью, у неё была Евгения. И компьютер!

Появился он у Стениных примерно через год после того, как тётя Юля переехала к Ереванычу. Они жили вместе, но ещё не поженились – и хотя тётя Юля всячески изображала, что не спешит замуж, на самом деле она только об этом и думала. У тёти Юли имелась собственная система примет и обычаев, которые нужно было строго соблюдать, – например, нельзя рассказывать о том, чего желаешь, даже самым близким людям. Поэтому она так долго прятала от всех Ереваныча – ей повсюду мерещилась чья-то злая воля, способная одним махом уничтожить бесценную мечту. Лишь когда Ереваныч стал полностью готов к употреблению в совместной жизни, лишь тогда тётя Юля познакомила его с друзьями – ни минутой раньше. Были у неё и другие приметы, все как на подбор причудливые. Например, она верила, что нельзя надевать новые вещи в дорогу – даже скромные капроновые носочки могли вызвать многочасовую задержку рейса, аварию и ураган. Не разрешала Евгении показывать на себе чужие травмы. Вернувшись с полпути домой за диктофоном, обязательно высовывала язык перед зеркалом и делала маникюр строго по вторникам или пятницам – чтобы в доме водились деньги. Деньги у неё действительно водились – не исключено, что благодаря маникюру, хотя, скорее, всё же – Ереванычу.

Тётя Юля с удовольствием осваивала все этапы богатой уральской жизни. Салоны красоты и фитнес-залы, косметолог, которая приезжала к ним два раза в неделю, – и для этого в доме был оборудован специальный кабинет. Два автомобиля – громадный джип, чёрный, как смертный грех, и забавный жёлтый «мини-купер». Одевалась тётя Юля в Милане – летала туда как на работу и относилась к этому именно как к работе. Мать однажды обмолвилась, что Юлька никогда не отличалась хорошим вкусом – у неё случались настолько яркие провалы, что при счастливом стечении модных обстоятельств смогли бы сойти за успех. Однажды тётя Юля простодушно рассказывала при Ларе, что старается покупать вещи вслед за какой-нибудь модницей в магазине – наряды, которые та трогала, особенно те, что прикладывала к себе перед зеркалом, тётя Юля уносила в примерочную, а то и сразу покупала.

Деньги Ереваныча падали сверху как золотой дождь или манна небесная – и однажды сумели превратить тётю Юлю в настоящую леди: она научилась носить бежевый и серый, выучила, что самое главное – это обувь и дорогое бельё. И теперь уже мать иногда спрашивала у неё совета, носят ли ещё такие пиджаки и не смешно ли будет примерить такой в наши годы?

Тётя Юля на глазах обрастала затейливыми манерами богачки. Полюбила вдруг одаривать Стениных – корзины экзотических фруктов, туфли ручной работы, специально заказанные для Лары в Лондоне, кашемировый джемпер для Веры – и всё это не к празднику, а просто так, потому что Ереванычу ничего не стоит выбросить несколько тысяч долларов – и смотреть, как красиво они летят.

Иногда Лара чувствовала нечто вроде жалости к Ереванычу – но это была особая жалость, сильно разбавленная злорадством и застарелой, неотстирываемой, крепко въевшейся обидой, которую не сможет вывести даже время, лучшая прачка на свете. Поначалу Ереваныч не был жадным, но тёти-Юлина расточительность довольно быстро сделала его внимательным к расходам. Более того, он полюбил мелочную экономию – и наслаждался, смакуя жалкие скидки в супермаркете, как дорогое вино. Заставлял Евгению привозить из Парижа сыр – та жаловалась, что от её чемодана пахнет хуже, чем в собачьей передержке (прошлым летом Евгения целый месяц проработала там на каникулах и знала, о чём говорит). Забирал в гостиницах мыло – и потом гордо раскладывал маленькие брикеты по всем ванным (их в доме было пять). Не разрешал сыну Стёпе заводить новую тетрадь по математике, пока тот не испишет старую до последней странички – а потом отдирал от тетради обложку и велел использовать её как черновик. Несчастный Стёпа испытывал адские сложности не только с алгеброй, но и с самоидентификацией – то ли его отец богат, то ли они страшно нуждаются и вот-вот пойдут по миру, как нищие с картины Журавлёва, которую им показывала однажды тётя Вера Стенина.

Стёпа приезжал к отцу на выходные, а жил постоянно с матерью – наивная женщина родила Ереванычу ребёнка, ожидая, что будет за это осыпана милостями и приглашена замуж. Получила она в итоге только Стёпу.

– Зато на свою фамилию записал, – похвалялась женщина, и нельзя было не почувствовать, какое это имеет для неё значение. Ереваныч, конечно, содержал не только Стёпу, но и его родительницу, – и всегда подчёркивал, как мало она для него значит. Он даже к прислуге Люде и водителю Марату относился теплее. Стёпина мать была простой и скучной, как больничная каша на воде. И соображала плохо – почему-то решила, что Лара учится вместе со Стёпой в кулинарном колледже (он поступил туда сразу после девятого класса), и однажды спросила её громко при встрече:

– Ты ведь тоже с училища?

– Вы даже не представляете какая! – ответила злая Лара, сучилища ещё та.

К Стёпе Ереваныч относился немногим лучше, чем к его матери, – но он вообще не любил детей, считая их неудачными версиями взрослых. В этом отношении армянская кровь, увы, помалкивала – известно, как нежно относятся армяне к своим отпрыскам, как мудро воспитывают чад. Стёпе ещё повезло по сравнению с Евгенией – ту Ереваныч просто на дух не переносил, но при этом воспитывал всех троих, включая чужую Лару, буквально не покладая рук.

Когда они приезжали с ночёвкой в дом – полностью отбояриться от этой почётной обязанности Ларе не удавалось, да и Евгению было жаль, – Ереваныч выстраивал всю троицу в одной из ванных – и следил за тем, как они чистят зубы. Маленький тщедушный Стёпа был года на три младше Лары и боялся отца так сильно, что это ощущалось физически. Ереваныч повторял с садистскими интонациями:

– Чистим, чистим! Не отлыниваем! Чтобы не платить потом за ваши зубы!

Ровно через три минуты чистки зубов Ереваныч давал команду:

– Дёсны!

Это означало, что нужно прекратить чистить зубы, – теперь следовало провести щёткой по дёснам массирующим движением. А после команды «Полощем!» – шесть раз прополоскать рот, старательно сплёвывая воду.

Зубы у всех детей, за исключением Евгении, были плохими, но Ереваныч не сдавался – он был упрям и последователен во всём, что касалось воспитания и здорового образа жизни. И сам мог служить вдохновляющим примером – к вожделенному дамскому «не курит, а пьёт только по праздникам» прилагались полезное питание, ежедневная двухчасовая разминка на тренажёрах, тридцать минут плавания, обливания ледяной водой и прочие страшные вещи.

– Вечно жить собирается, – съязвила однажды мать, и Лара, хихикнув, заметила вспышку страха в Стёпиных глазах: его испугало, что мучитель действительно будет жить целую вечность! Тётя Юля, когда дети начинали жаловаться на Ереваныча, каждый раз отмахивалась – ерунда! Он такой заботливый-щедрый-внимательный! Воспитывает вас, будто у него других дел нет! Уроки учит со Стёпой, сам ему математику объясняет! Да о таком отце любая мечтала бы!

Лара и Евгения угрюмо молчали и только поздним вечером, перед сном, шёпотом сверяли показания. Обе страшно жалели Стёпу, которому доставалось ещё и за то, что он был мальчиком. Чаще всего Ереваныч обращался к нему со словами: «Ты чё, как баба», и непрестанно ждал от хрупкого семилетнего мальчика решительных мужских поступков, а возможно, даже героических подвигов.

Стёпа тоненько плакал за стеной, и Евгения утешала его как могла – когда Ереваныч уходил тренироваться, она рисовала для мальчика истории в картинках. Он сидел рядом и счастливо дышал, раскрыв рот. Совсем недавно Лара нашла в шкафу один из этих комиксов, случайно попавший к Стениным, – сквозным героем был сам Стёпа, взрослый и сильный, немного, впрочем, похожий на шинного мишленовского человечка. Нарисованный Стёпа успешно боролся со злом, принимавшим самые неожиданные формы: иногда оно представало в облике старушки, иногда принцессы, но чаще всего это была опасная компания мужчин, вооружённых гигантскими зубными щётками. У каждого злодея бугрились рельефно прорисованные мышцы – Стёпа бдительно следил за тем, чтобы с этим Евгения не халтурила.

– Нарисуй мускулистов, – попросил он её однажды, и девочки поняли, что это слово для Стёпы – не прилагательное, а существительное, сущность, суть. Он так волновался, рассматривая нарисованные фигурки качков, что Лара и Евгения решили ни при каких обстоятельствах не рассказывать об этом взрослым. Ереванычу бы это явно не понравилось.

Большой красивый дом, построенный с любовью и заботой о самых незначительных мелочах, постепенно превратился в казарму. Сильнейшим впечатлением в жизни Ереваныча была срочная служба в армии – и он, скорее всего неосознанно, перенёс в мирную жизнь кое-какие военные привычки. Любил добродушно поглумиться над младшими по званию, требовал безусловного подчинения и стопроцентной аккуратности. Его боялись все, и даже рыбки под стеклянным полом старались забиться в дальний угол, стоило Ереванычу войти в гостиную. Единственным исключением была тётя Юля – когда она возвращалась домой, дух армии истаивал, как привидение при свете дня, а Ереваныч превращался в доброго дядьку с вполне простительными причудами. Этот дядька вдруг начинал совать в карман Стёпе тысячные купюры, гладить по голове Евгению и дружелюбно щипать за попу Лару.

Как всякие дети, они умудрялись быть счастливыми, несмотря ни на что. Ереваныч владел не только домом, но и впечатляющим куском леса, и даже выходом к озеру. Летом, когда они с тётей Юлей уезжали в Ниццу, Евгения каждый день водила Стёпу и Лару на прогулку – и это было прекрасно без всяких оговорок. Лара, как сейчас, видела перед собой Евгению в синем сарафане: вот она с серьёзным видом объясняет Стёпе, почему не нужно хватать руками бабочку:

– Ведь у неё и так очень короткая жизнь!

Увы, возвращались хозяева, и всё начиналось по-новому, точнее – по-старому. «Десны!», «Ты чё, как баба!» и так далее. Бизнес Ереваныча давно обходился без его прямого участия – не было нужды ежедневно ездить на работу и проводить там дни напролёт, как в начале славных дел. Он вставал в двенадцать, зевая, звонил в офис – иногда приезжал на пару часов, но чаще всего руководил своим предприятием по телефону и очень этим гордился.

– Я всегда мечтал работать поменьше, – говорил он в добром настроении. И с наслаждением тратил время на путешествия, театры, друзей, тётю Юлю – но в первую очередь, конечно же, на воспитание детей. Ереваныч следил за всеми новостями из мира медицины и почти каждый месяц заводил в доме новые правила. Детям нужно было пить по два с половиной литра воды ежедневно – он требовал, чтобы это происходило в его присутствии. Для Стёпы заваривали какую-то специальную траву, пахнущую не слабее собачьей какашки, прилипшей к подошве. Евгению пичкали чесноком и свекольным соком, а Лару Ереваныч каждый день изводил гимнастикой, пока она не отказалась наотрез от регулярных поездок – и с тех пор бывала в Карасьеозёрском лишь несколько раз в году, на днях рождения и праздниках. Евгения была безутешна, теперь ей приходилось отдуваться за двоих, точнее – за троих, потому что Стёпу вскоре после Лариного дезертирства отправили учиться в Америку. Это была ещё одна причуда Ереваныча: он считал, что детей нужно как можно раньше отправлять из дома, и желательно как можно дальше. Для Стёпы нашли симпатичную школу-интернат, но мальчик пробыл там всего полгода – вернулся домой за гранью нервного срыва. Он был ещё мал, не умел завязывать шнурки и оставлять после себя чистоту в ванной – а именно эти вещи в определённом возрасте имеют решающее значение. Ещё и это имя нелепое – Стёпа. Одноклассники потешались: Стёпа, стьюпид, глупый по определению.

– Так ты бы представился Стивеном, – сказала ему потом Евгения, но Стёпа только рукой махнул. Хоть бы позабылась скорее эта Америка!

Английский язык мальчик знал неважно, кроме того, был мучительно застенчив, – и на русском-то не всегда решался сказать, что думает, не то что по-английски. В столовой ему ничего не нравилось, он скучал по маминой еде, и по самой маме, и по Ларе с Евгенией. Единственная радость – отсутствие отца – погасла в тоске по дому. Взрослые американцы были ничем не лучше детей – заводили со Стёпой разговоры о Чечне, и он нёс на своих тощих плечиках ответственность за всю российскую политику. Спрашивали, почему он повсюду таскает с собой рюкзачок – «Putin may call?». Стёпа не отвечал, хотя ему было обидно и за себя, и за Путина, а в рюкзачке лежала мамина фотография и два письма от Евгении, которые он перечитал, наверное, раз четыреста. В один из конвертов был вложен листок с «мускулистами» – мальчики из класса выкрали его и начали дразнить стьюпида голубым. Когда ездили на экскурсию в Гранд Каньон, одна женщина в парке спросила Стёпу, откуда он, – и, услышав про Россию, отпрыгнула так, будто боялась, что он, как в фильме, достанет «калаш» и начнёт стрельбу в упор. В общем, Стёпе с лихвой хватило Америки – бесценное время телефонных разговоров с мамой он целиком тратил на уговоры забрать его отсюда – и в конце концов женщина поддалась. Ереваныч был страшно разочарован тем, что сын не использовал «жирный шанс хорошо устроиться в жизни». Объявил, что больше не собирается ему помогать. Стёпа не без труда окончил девять классов – и поступил в кулинарное училище, где ему сразу же понравилось. Сейчас он работает в ресторане – много раз приглашал Лару с мамой на ужин, но они всё никак не соберутся. Да и мать переживает, что Лара слишком много ест – какие уж там рестораны.

Ереваныч постоянно внушал тёте Юле, что Лара слишком полная и надо бы её хорошенько обследовать. Тётя Юля в ответ говорила, что Верка, дескать, и так отлично следит за ребёнком, а вот давай лучше подарим им компьютер к Новому году? Не обязательно дорогой, и можно даже не новый.

– У меня в офисе как раз освободилась старая машина, я скажу Марату, – обещал Ереваныч. Так что под ёлкой в том декабре вместо привычных свёртков Лара обнаружила бумажный конверт с запиской – внутри был нарисован план со стрелками и подсказками, следуя которому девочка нашла за кроватью в спальне картонную коробку.

Компьютер сразу же стал лучшим другом Лары и, как подобает лучшим друзьям, навсегда изменил её жизнь. Игры, в которые она играла, были ярче и понятнее реальности, в них царили логика и красота. Божий мир заметно уступал виртуальному – в играх она была не Ларка-тушёнка, но прекрасная воительница в блестящих доспехах. А потом тётя Юля купила им модем – и Лара, поначалу робко заглядывая в Интернет, как в тёмную комнату, однажды захлопнула за собой дверь. И если бы Ереваныч, по привычке отслеживающий жизнь Лары, пусть он и видел её теперь трижды в год, не забил тревогу, что ребёнок слишком много времени проводит перед компьютером, – она была бы счастлива и теперь.

Кстати, в том же самом году под той же самой ёлкой лежал ещё один необычный подарок.

Картина.