Лара не узнала мать – сначала увидела в ней чужую тётку с криво накрашенными губами и только через секунду осознала, кто это стоит перед ними и сочится недовольством. Серёжа засуетился, отобрал у Лары колпачок термоса:

– Верочка, чаю? Здесь в кафе очень дорого, мы решили с Ларочкой перекусить по-быстрому, а вы на звонки не отвечали.

– Мама подумает, что мы решили без неё съесть все бутеры, – высказалась Лара. Ей и вправду не хотелось делиться с матерью ни едой, ни Серёжиным обществом.

Этот врач ей почему-то сразу же понравился. С ним было уютно, тепло и, главное, не страшно. Лара была, конечно, не такой трусихой, как Евгения, – та с детства боялась темноты, чужих людей, крови, простых и летучих мышей, высоты (а сильнее всего почему-то – клоунов), – но с утра и до вечера ждала от жизни какой-нибудь пакости. Весь вопрос в том, какой окажется эта пакость – большой или маленькой, легко будет её пережить или придётся убить на это несколько дней-часов-месяцев?

Лара ненавидела любые жизненные перемены, точные науки, физкультуру и спорт, Ереваныча, холод, мультфильмы, полезную пищу, задорные голоса на радио и своих ровесников. Список объектов ненависти регулярно обновлялся и пополнялся.

– Ты считала, сколько раз в день говоришь слово «ненавижу»? – упрекала мать. Лара отвечала невнятно-оскорбительно. Пыталась составить перечень того, что любит, – но даже сочинение начисто лишенного фантазии пятиклассника не выглядело бы таким сиротливым. Она любила Интернет, сетевые игры, вкусную и вредную еду, Евгению, американские сериалы и, временами, мать. Вот, пожалуй, и всё. Этот список не менялся.

Принимая вечером ванну, смотрела на своё розовое, пышное тело – и ненавидела его. Такие толстые руки! Можно одним плечом накормить целую семью людоедов. Остывшая мыльная вода напоминала мрамор, Лара восставала из неё с плеском, как бегемот из гнилой речки. И снова ненавидела – мерзкие пупыри, которыми покрывались руки и ноги. В ней было столько ненависти, сколько в Саудовской Аравии – нефти.

Мать всё детство таскала её по театрам и филармониям – и это было первостатейное мучение. Музыканты, все в чёрном, как омоновцы, выходили каждый со своим инструментом специально для того, чтобы мучить маленькую слушательницу – перепиливать её звуками скрипок и добивать ударом в гонг.

Дирижёр трясётся как припадочный. В зале млеют «сухофрукты» – так Лара называла меломанящих старух, которые громко хлопают и срывающимися голосами кричат «Браво!». Одна из таких старух, морщинистая и на вид мягко-сладкая, как курага, басом кричала пианисту «бис», и он, к Лариному несчастью, откликнулся. Вышел на сцену, встряхнулся, как мокрый пёс, – и сыграл ещё одно ужасно длинное и скучное произведение. Курага плакала, слёзы катились по щекам и застревали в морщинах.

Именно в этих культпоходах Лара полюбила смотреть на часы – время шло, пусть и по чуть-чуть, но всё же ползло вперёд, и проклятый концерт однажды оканчивался.

В опере было чуточку лучше – там можно было смотреть на артистов, хотя разобрать, что за слова они поют, даже мать не умела. Сухофрукты водились и здесь – вставали с мест, хлопали скруглёнными ладонями – чтобы громче! – зато на бис здесь никто не пел, разве что кланяться выходили по двести раз…

Наблюдательная Лара вскоре заметила, что голоса в природе распределяются в точном соответствии с внешними данными: тенорам выдают кряжистые, невысокие тела и короткие шеи, басы вкладывают внутрь высоких и худых мужчин с длинными руками и ногами, сопрано – сплошь дебелые рослые тёти. Коротая бесконечные оперные вечера, девочка думала о чём угодно, кроме сюжета и музыки – а потом к ней однажды явилась подмога. Пришла, откуда не ждали, то есть из оркестровой ямы. Мать достала билеты в первый ряд на «Мадам Баттерфляй», и Ларе со своего места отлично было видно женщину, которая била в тарелки и дула в свисток, изображая пение птичек. В тарелки нужно было ударять редко, и оставшееся время женщина просто сидела на своём месте или даже выходила из ямы через особую дверь. Лару тарелочница так зачаровала, что она почти не заметила, как прошло бесконечное первое действие. Обычно приходилось ждать смерти главной героини – это всегда совпадало с финалом, когда можно будет вскочить с места и бежать в гардероб. Но в случае с «Мадам Баттерфляй» всё вышло иначе. В антракте Лара даже в буфете вела себя не в пример сдержаннее обычного и удивила мать скромным заказом – всего одна «корзиночка» и сок.

– Тебе нравится опера! – ликовала мать. Лара не стала ей рассказывать о женщине с тарелками, но с того дня притаила в глуби душевной мечту. Однажды сама Лара будет с деловитым видом входить в оркестровую яму лишь затем, чтобы с силой бахнуть одной золотой тарелкой по другой! А потом, в охотку, посвистеть. Вот и вся работа! И мать будет довольна, она всегда мечтала, чтобы Лара стала музыкантом, как бабушка Робертовна.

Единственным человеком, которому Лара решилась доверить свою мечту, была Евгения – та всегда её внимательно выслушивала, да и вообще относилась к ней серьёзно.

– Мне тоже нравятся тарелки, – призналась Евгения и, заметив, что Лара насупилась – кому понравится, если твою мечту тут же вырвут из рук и начнут примерять на себя, как платье? – чутко исправилась: – Я считаю, эта работа как раз для тебя, Лара. Ты будешь отличным тарелочником!

Тем вечером Евгения даже нарисовала афишку – «Выступает заслуженный мастер игры на тарелках артистка Лара Стенина!». Она хорошо рисовала, но на этой афишке тарелки почему-то были похожи на крышки для бака, в котором кипятят бельё.

У Евгении почти всё получалось отлично – за исключением домоводства. В гимназии не было такого предмета, как труд, – директриса считала, что современной барышне не обязательно уметь шить ночнушки. Ну а Вере не хватало терпения методично учить девочек варить суп или мыть окна – она вскипала от ярости, что всё делается не так, как следует, и тут же вырывала у них из рук поварёшку или тряпку.

Однажды матери взбрело в голову отдать их в балетную школу – в холодном зале кряхтели от боли маленькие девочки, которых целеустремлённо тянула за ноги тощая дама. С такой силой тянула, будто ноги были у девочек лишними – и следовало вырвать их с корнем, как выражалась бабушкина подруга Эльза про сорняки на огороде. На Лару тощая даже смотреть не стала – вместо этого удивлённо вперилась матери в лицо: вы что, дескать, с ума сошли? Вера прижала к себе дочь так сильно, что у бедной Лары затряслись щёки – и через весь зал пробежало, как мышь, гадкое слово:

– Жирная!

Вера шла к дверям не оборачиваясь, а вот Лара оглянулась перед самым выходом. Увидела, что тощая дама берёт Евгению за ногу и легко поднимает в сторону, а потом, нахмурившись, заводит эту же ногу Евгении за голову. Евгения даже не пикнула, стояла с таким видом, как будто это была не её нога – а совершенно посторонняя. Случайная такая нога.

– Не больно? – с интересом спросила тощая.

– Нисколько, – сказала Евгения.

– Давай скорее, мы уходим, – крикнула мать от дверей. Но тут вдруг тощая дама в три шага допрыгнула до выхода и буквально втащила их с Ларой обратно.

– У этой вашей девочки уникальные данные. Они что, сёстры?

– Нет, – сказала мать.

– Тогда понятно, а то я прямо удивилась. И подъём высокий, и гнётся во все стороны… Уникальный ребёнок! Связки не растягивали?

– Да вроде не было такого.

– Я спрашиваю, потому что многие балерины своим дочкам ещё в колыбели ноги до ума доводят, – разоткровенничалась дама. – Но вы-то, конечно, не из наших! Отдайте девочку в балет, такие данные редко встречаются. Не пожалеете!

Мать честно рассказала всё тем же вечером тёте Юле, но та заявила – никакого балета! Ещё чего! Пусть лучше мозги до ума доводит, а не ноги. Саму Евгению спросить, как обычно, забыли – и вечером перед сном она плакала, потому что уже представляла себя балериной на сцене. А Лару – тарелочницей в яме.

Насчёт бабушки Робертовны Лара тогда фантазировала напрасно – карьера тарелочницы её не впечатлила бы. Сейчас-то Лара это понимает.

Бабушка Робертовна умерла через год после той поездки в Питер, оставшейся в памяти Лары яркими, но не всегда связанными друг с другом эпизодами.

Лара помнила пыльную и тёмную комнату, маленького ушастого ученика – и ещё двух учеников, близнецов, похожих сразу и друг на друга, и на мартышек. Близнецы играли в четыре руки, тот, который трудился в нижнем регистре, был очень сутулым – и бабушка поминутно кричала ему:

– Митя, не горбись!

Все ученики её отчего-то были мальчики.

Ещё Лара помнила вечер в филармонии – то, как злилась мать, и скрипача с бархатной тряпочкой между щекой и скрипкой. У других скрипачей в оркестре были обыкновенные носовые платки, а у этого – бархатный лоскуток. Сам Петербург Ларе не очень понравился. Во-первых, мать восхищалась им почти до истерики, а Лара была ревнива и не любила делить её ни с людьми, ни с городами. Во-вторых, здесь было слишком уж много обязательной для усвоения красоты – все эти дворцы, фонтаны, мосты и памятники становились преградами на пути к обычной жизни. Их нужно было преодолевать как испытания в компьютерной игрушке – переходить с одного уровня на другой, теряя силы и заработанные преимущества.

– Ещё один дворец – и всё! – обещала мать, но уже через пять минут выяснялось, что совсем рядом, буквально в двух шагах, находится собор, в котором нужно побывать каждому… Полоса культурных препятствий – вот чем стал для Лары тот давний Петербург, ну и ещё – городом, где ей купили собственный гейм-бой. Событие, определившее, как считает мать, всю её неудачливую судьбу.

О том, что Лидия Робертовна умерла, матери сообщили по телефону из Питера – то ли тётка, то ли, наоборот, племянница бабушки. Мать уже потом однажды сказала, что никому не могла объяснить, как неподъёмна была для неё эта утрата. Что первым человеком, о котором она вспомнила, чтобы вместе поплакать, была сама покойница. Это показалось Ларе очень понятным. Она подумала, что, когда мать умрёт, ей тоже наверняка захочется рассказать об этом горе… матери.

Мать ездила на похороны, но на сей раз Лару с собой не взяла. Квартиру бабушка Робертовна оставила той самой родственнице, атрибуцию которой так и не удалось установить. Но мать и не рассчитывала ни на какое наследство, хотя втайне – Лара знала – мечтала переехать в Петербург. А для Лары та первая поездка так и осталась единственной, и она часто вспоминала, как в Эрмитаже мать таскала её от картины к картине. Матери всегда хотелось найти в Ларе талант – а он всё никак не отыскивался. Прятался. Поэтому в конце концов она решила, что её дочка должна обладать ярким даром восприятия живописи, приняв за него чрезмерно развитое воображение.

Лара хорошо помнила тот день в Эрмитаже – вот он-то схватился в памяти крепко, как добротная картина фламандской кисти. Помнила малахитово-зелёные жилетки смотрительниц – одна из них так сладко спала на своём стуле, что посетители шли мимо на цыпочках (вопиющий непрофессионализм, сказала мать.) Стены – в трещинах, щели в окнах заклеены бумагой, а сами стёкла грязные, так что синяя Нева сквозь них видится серой. Инкрустированные полы как деревянный калейдоскоп. Царский сервиз «С лягушкой», где Лара никак не могла найти лягушку – пока мать не помогла, чуть ли не ткнув в витрину пальцем. В зале Да Винчи окна были почти что чистыми – и синяя мощь реки отразилась, как в зеркале, в «Мадонне Литта». Матери не нравилась «Мадонна Бенуа» – она считала её олигофренической, как и томных красавиц Кранаха. Уже с лестницы, из-за громадной зелёной вазы («наш, уральский, малахит», гордилась мать) показались блудный сын Рембрандта и его терпеливый родитель, а напротив – другая семья с проблемой отцов и детей: Авраам, который вначале родил Исаака, а потом принял сложное решение его зарезать.

В галерее 1812 года на стенах плотно висели портреты вояк – как фотки на заводской Доске почёта, которые Лара видела на ВИЗе. Именно в этой галерее, от скуки, она решила подшутить над матерью – и зажала нос руками, как от невыносимой вони.

Вечером, лёжа на раскрытом диване бабушки Робертовны, провалившись в мебельную расщелину и представляя себя закладкой в книге, Лара никак не могла уснуть – её как будто щекотало изнутри пёрышком. Так бывает, если выпавший длинный волос вдруг застрянет под майкой – с ума можно сойти, пока не вытащишь! Она плакала, смеялась, требовала то есть, то пить – но не помогали ни еда, ни вода, проклятое чувство не исчезало, и девочка угомонилась только потому, что вымоталась в попытках с ним бороться. Ну и ещё потому, что мать шлёпнула ей по заднице со всей силы.

Тогда Лара не смогла найти этому пёрышку название – а сейчас, умудрённая девятнадцатью годами жизни, сумела. Конечно, совесть! Вот что щекотало Ларины нервы – и щекотка эта была тяжелее материнской руки, довольно-таки увесистой. Не зря говорят, что человека легко защекотать до смерти!

Радость матери от дурацкой Лариной выдумки была такой сильной, что сама выдумка начисто скрылась в её тени. Лара решила, что ей теперь остаётся только одно – поверить, будто бы она и в самом деле умеет различать запахи, которые будто бы источают картины. И она поверила бы, жаль, что щекочущая совесть ей этого так и не позволила. Какое неприятное чувство! Впрочем, почти все человеческие чувства так или иначе неприятны.

Мать часто повторяла, что Лара слишком быстро созрела, не успев при этом повзрослеть. Как тот ухажёр Евгении, который подбивал к ней клинья незадолго до Франции – он был усатый и здоровенный, как Геркулес у Рубенса, но под этой мужественной внешностью таился совершенный пупс. Так и Лара уже в тринадцать лет выглядела даже не девушкой, а женщиной, что не делало её ни взрослее, ни умнее. Медсестра в детской поликлинике однажды сказала ей:

– Ребёнка заводите в кабинет.

– Так это я – ребёнок, – ответила бедная Лара, проклиная весь мир.

Может, оттого она так страстно и ненавидела всё то, что считается детским, – ведь, по мнению окружающих, девочка с дополнительным подбородком и тяжёлыми, как у кустодиевской купчихи, грудями не имеет права выступать с танцами на школьных вечерах или уезжать вместе с классом на турбазу. Сперва Лара разлюбила кукол, потом – людей, а после этого научилась добывать радость из компьютера.

Компьютер не интересовался тем, как выглядит Лара, кем она собирается стать в будущем и на что собирается жить. Он, как домашнее животное, принимал и любил хозяина в любом обличье и состоянии. Слушался, развлекал, заполнял лакуны и зализывал раны. Началось всё в Питере с гейм-боя, а когда тётя Юля подарила им с матерью стационарный компьютер, Лара ушла из этого мира в лучший. Виртуальный.

Мать ничего не заметила – тревогу забил Ереваныч.

Он не понравился Ларе с первой же минуты знакомства, задолго до компьютера. Однажды тётя Юля появилась у них без предупреждения и велела срочно собираться – их ждут! Лара с Евгенией выглянули в окно – у подъезда стоял такой большой автомобиль, каких они ещё ни разу не видели. Мать, усаживаясь в машину, даже юбку порвала – так высоко пришлось поднять ногу. Настроение у неё тут же испортилось – оно у неё вообще всегда очень легко портится, как молоко без консервантов. А в тот день искрило с самого утра – во-первых, матери не давал работать Сарматов, звонил сто раз подряд «со всякими глупостями», во-вторых, рыбка Марина, как выяснилось из справочника, оказалась астронотусом – и могла дать сто очков вперёд любой пиранье. Мать в страхе смотрела, как Марина мечется по аквариуму и скалит зубы.

– Давайте её выбросим, – предложила бабушка Андреевна, но Евгения, конечно же, заплакала. Она любила скользкую гадину, как другие девочки любят бархатных котиков и плюшевых собак.

Решили выпустить Марину в Исеть – и через два дня действительно увезли и выплеснули вместе с водой, как младенца из пословицы. Безутешной Евгении подарили черепаху, назвали Дашей. Черепаха тут же уползла куда-то в дебри квартиры и появилась только через месяц – вытягивала шею в поисках еды. Потом бабушка Евгении куда-то сбагрила черепаху, придумав для внучки историю про Дашино бегство. Бедняжка Евгения написала объявления и развесила их по всему району – «Убежала черепаха!». И долго не понимала, почему все так смеются над этими грустными словами.

Как сложилась судьба Марины, неизвестно. В теленовостях через пару месяцев прошёл взволнованный репортаж о загадочном появлении в водах Исети таинственного зубастого монстра – и Лара, и Евгения очень надеялись, что монстром была Марина. На этом глава про домашних питомцев окончилась, а вот глава про Ереваныча – та, к сожалению, ещё только начиналась.