Пошёл снег, да сразу так густо, будто в кино.

Серёжа сказал:

– Я в такую погоду всегда думаю: Бог хочет засыпать весь мир снегом. Чтобы людей не было видно – вообще.

Лара отозвалась с заднего сиденья:

– Это как кошки закапывают экскременты, да? Или как собаки – косточку?

– Кошки здесь больше подходят.

– Кошки всегда больше подходят, – согласилась дочь. – Но мама их не любит.

Серёжу ошпарило этими словами:

– Верочка! А как же?..

– Я не любила их до встречи с Песенкой, – сказала Вера. – Он навсегда изменил моё отношение к кошкам. Вы, Серёжа, лучше на дорогу смотрите, а то поворот проскочите. Хотелось бы доехать, с третьего-то раза.

– А что за песенка? – заинтересовалась Лара.

– Это мой кот. Сейчас покажу фотографию.

– Не вздумайте! – возмутилась Вера. – Хватит с меня одной аварии. Потом и покажете, и расскажете. А пока давайте музыку послушаем.

Серёжа обиженно включил радио. Двое ведущих в шутку препирались на тему женской дружбы: у девушки был хриплый, хорошо прокуренный голос, а у мужчины – пискливый и резкий:

– И все-таки, Наталья, я не верю в то, что женщины могут дружить. Как только между ними встанет мужчина, тут и песенке конец! – Бедный Серёжа дернулся, услышав страшный прогноз.

– Нет, Макс, мне, как женщине, виднее, – убедительно хрипела радио-Наталья. – Вот у меня, например, много подруг, и наши отношения длятся годами! А ещё у нас с тобой звонок. Слушаю вас!

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! Представьтесь, пожалуйста.

Радиослушатель отключился.

– Преставился, – пошутила Вера, но никто не засмеялся. Серёжа выключил радио и спросил:

– А лично вы сами, Верочка, как относитесь к женской дружбе?

– Мама дружит с тётей Юлей уже сто пятьдесят лет, – подала голос Лара. – И они никогда не ссорились, правда, мам?

…Вера проснулась оттого, что кто-то грузно сел рядом – странно, что худенькая Юлька так продавила диван. От неё плохо пахло, на лице лежали зелёные тени – как будто нарисованные Матиссом.

– Верка, а как это всё вышло, с Валентином?

Отмалчиваться было бесполезно – выпытает все подробности, на то и журналист. Проще самой рассказать, по минимуму углубляясь в тему.

– Он у Сарматова работает, охранником.

– Валентин?! – Юлька засмеялась.

– Он очень изменился.

– Я не поняла, – нахмурилась Копипаста, – у вас с ним что, роман?

– Юля! – громко и неискренне сказала Стенина. – Попей водички, у тебя обезвоживание.

– Меня это не касается, – сказала Юлька, слезая с дивана. – Роман так роман, не хватало из-за Валентина ругаться.

И так глянула на Стенину, что даже самый наивный понял бы: это ловушка! Стоит признаться – тут же провалишься в яму и будешь сидеть там с капканом на ноге.

Так что Вера предпочла сменить тему:

– У тебя вчера что-то случилось?

– С другой стороны, – продолжала мыслить вслух Копипаста, отливая каждое слово свинцом, – вы с ним ночью сидели вдвоём, а ты была в голом платье. Думаешь, я не помню?

– «С другой стороны» говорят только после того, как сказали «С одной стороны», – заметила Вера.

– А вот учить меня русскому языку не надо, я, в отличие от некоторых, с дипломом, – разозлилась Юлька. – Что у тебя с ним, Верка? Лучше сознайся.

– Или что ты сделаешь? Из моего же дома выгонишь?

Юлька выпятила губу вперёд и зарыдала.

– Как ты могла, Стенина? Это же подлость! И в такой день!

– Да что за день-то? Ну, успокойся, ничего у меня с твоим Валечкой не было, он до сих пор тебя любит.

– Правда? – Губа тут же исчезла, как будто выдвижной ящик вставили на прежнее место. – Он что, меня искал? А зачем ты была в таком платье?

– Попалось под руку, вот и всё!

– С другой стороны, – уже мирно сказала Копипаста, – я ведь тоже как-то раз поступила с тобой некрасиво. Тогда, с Вадимом и картиной. Так что чисто теоретически я должна тебя простить, но чисто практически – не смогу. Ты это запомни.

Успокоившись, Юлька принялась, наконец, рассказывать вчерашнюю драму. Она была такой длинной, что её приходилось постоянно прерывать на чистку зубов, кофе, завтрак – и склеивать спасительными «ну и вот, значит».

– Ну и вот, значит, помнишь, ты видела меня тогда на остановке? Я встречалась с Сашей из Оренбурга и поняла, что старость пришла… Мы с тобой, Верка, удалены даже со скамьи запасных.

Стениной не понравилось обобщающее «мы с тобой», хотя в целом она была согласна с Копипастой.

Этот Саша так растревожил Юлькино сердце, что она целый месяц не могла успокоиться, и вчера, с чистой совестью позабыв о том, что Вера приведёт к ней девочек, отправилась караулить Джона на Шейнкмана.

– Да сколько можно уже! – возмутилась Стенина. Мышь внутри притихла – она никогда не трепыхалась, когда Юльке было по-настоящему плохо, а внимательно слушала во все свои лопоухие уши.

– Ну и вот, значит, я выпила баночку джина и спряталась за деревом. Тут подъезжает машина. Выходит эта Галя в замшевой юбке, и Джон – тащат пакеты из «Звёздного». Эта Галя вперёд пошла, а Джон остался у машины, покурить. Тут я его и окликнула. А он, Верка, ты не представляешь себе! Он обернулся, – и не узнал меня.

– Как это?

– А вот так это. Видимо, в последний год я резко изменилась в худшую сторону, но мне этого никто не говорит из жалости. Только Саша решился.

– Ты несёшь чудовищный бред! – рассердилась Стенина. – Хотя бы Супермена вспомни – обратил бы он внимание на унылую старую каргу, какой ты тут себя расписываешь?

Юлька приосанилась:

– А ведь правда…

– И ничего, кроме правды! – убедительно сказала Вера. – Джон всю жизнь близорукий, ты что, забыла? Он с пяти шагов родную мать не разглядит, даром что она на него похожа, как зеркало.

Копипаста хрюкнула, вспомнив Александру Трофимовну Пак и её пугающее сходство с единственным сыном.

– Всё равно, Верка, мы уже с ярмарки едем. Не знаю, как ты собираешься это переживать, но вот лично я завтра же пойду наращивать охренительную уверенность в себе, – обещала Копипаста.

Где она собиралась этим заниматься, Вера не знала. При всей своей нетерпимости к приметам и суевериям Юлька страшно боялась сглазить новые начинания – из неё теперь и слова не вытащишь. Да и не очень-то Вере хотелось это делать – лучше бы Копипаста ушла домой вместе с Евгенией, а Вера позвонила бы Валечке… Но Юлька сидела у Стениных почти до обеда, а потом девочки запросили оладушек, и надо было идти к мартену, а после вернулась мама с плодами чужого огорода, которые требовали скорейшей обработки… Наедине с телефоном Вера осталась только в десять вечера – но Валечка на звонок не ответил.

Зато Сарматов позвонил ей за это время три раза – сначала просто узнал, как дела, потом попросил найти какой-то фильм в телепрограмме, а в последнем разговоре велел приехать назавтра как можно раньше. Ему не терпелось показать Вере какую-то особенную Богоматерь. Эта икона так долго ускользала от Сарматова, что верующий человек усмотрел бы в затянувшейся череде совпадений высший промысел. Сарматов же только злился – но в конце концов вытянул из шляпы нужный фант.

Утром перед школой Вера успела проверить у Евгении стихотворение. Гумилёв, отрывок из «Капитанов». Эта литераторша просто какая-то ненасытная, каждую неделю – два стиха наизусть! Евгения отбарабанила текст без ошибок, только под самый конец насмешила:

– Какой свет? – поразилась Стенина.

– Охренительный.

– В книге – «охранительный».

– Ой, это я, наверное, спутала. Спасибо, тётя Вера!

– На здоровье. Не забудь проследить, чтобы Лара переоделась на физру.

С недавних пор Лара ненавидела физкультуру, где раньше блистала, а новая учительница – крашеная вобла со свистком на шее – ненавидела Лару. Вера однажды подсмотрела, как дети в спортивных костюмчиках обходят спортзал послушным гуськом, а позади них плетётся Лара в шерстяных гамашах и школьной блузке… Толку от таких занятий – чуть, а из всех спортивных секций Лару выгоняли после первого же пробного занятия. Предлагали группу здоровья, но это казалось унизительным.

Однажды дочь проявила интерес к скалолазанию, кто-то из её класса занимался с тренером. Вера записала адрес секции и тем же вечером привезла дочку на смотрины.

По стенам с искусственными уступами поднимались дети, и у Веры даже голова закружилась – так высоко они забирались. Лара открыла рот, очарованная и напуганная сразу.

Тренерша – пожилая миловидная татарка – едва глянув на дочку, сказала:

– Ой, нет, у вас излишний вес.

– А если ребёнок мечтает заниматься? – спросила Вера.

– Тогда не надо было так раскармливать! – И тут же диким голосом закричала паукам-скалолазам: – Я кому сказала – ищем зацепу!

…Когда девочки ушли в школу, Вера с часок посидела над дипломом (Юлька задела её вчера за живое), а потом не спеша и с удовольствием наряжалась. Даже решила надеть чулки – их ей подарила на день рожденья Копипаста. Мышь внутри заухала:

– И как тебе не стыдно? Врать подруге, а потом в её подарке, да к её бывшему…

– Молчи, гадина, – сказала Стенина. Она демонстративно не замечала вернувшуюся зависть. Сегодня Вера увидит Валечку. И, к сожалению, Сарматова.

Почту принесли рано – Вера сунула в сумку газету и письмо от свекрови из Питера. Почитает в такси.

Письмо оказалось длинным, непривычно радушным и откровенным. Настолько откровенным, что Вера, читая его, вздрагивала, как в юности над романом Анаис Нин.

Лидия Робертовна писала, что Лара вступила в тот возраст, который ей близок. «Не люблю, никогда не любила младенцев – даже Герман был мне противен, я превозмогала себя, чтобы подойти, сменить пелёнку… Мой возраст – начиная со школы, когда они уже хоть что-то понимают. Лару надо учить музыке, надеюсь, ты не будешь против, если я дам ей первые уроки? Очень важно, чтобы учитель не испортил руку, а то была у нас такая Марина Леонидовна, после которой уже и не переучишь».

В Питере свекровь теперь жила отдельно от родственников, сумела купить квартиру – наверное, благодаря проданному жилью на Бажова. Она приглашала Веру приехать с Ларой на осенние каникулы и – внимание! – оставить у неё девочку до Нового года. «Будет ходить в школу в Петербурге, я договорюсь. У меня здесь полно знакомых учителей, найдём и французского преподавателя. В любом случае, два месяца ничего не решают – можно и пропустить».

Вера призадумалась. Питер – это, конечно, неплохо, но у Лидии Робертовны чисто умозрительные представления о Ларе. И пропускать школу – немыслимо, они потом в жизни не нагонят, а бабушка за всё это время научит лишь гамму играть! Но всё же – бабушка. Родной человек. А вдруг у Лары что-нибудь волшебным образом щёлкнет – и настроится? Вдруг рядом с Лидией Робертовной дурная дочкина лень возьмёт и растает, будто её и не было?

Сейчас, во втором классе, они делали уроки каждый день по два часа – и Лара всякий раз поражала мать неспособностью запоминать элементарные вещи. В телепередаче однажды говорили, что самая короткая память в природе – у белки. Так вот, белка по сравнению с Ларой – Сократ! (Кажется, это он знал каждого из двадцати тысяч афинян в лицо и по имени.)

– Как спрягается глагол avoir? – спрашивала Вера после того, как они не меньше чем триста раз проспрягали этот проклятый глагол и устно, и письменно. Лара невинно молчала, раскрашивая ногти чернильной ручкой.

– Хотя бы скажи мне, как он переводится? Что такое «авуар»?

– Шкаф? – предполагала дочь.

– Что такое глагол? – бесилась Вера.

– Часть речи, – шипела Евгения. Она сидела на диване с книгой и всякий раз невозмутимо застывала над страницами, когда к ней поворачивалась разъярённая Стенина. Лара хохотала – довольнёхонька.

– Когда мама сердится, у неё такие красные щёки! – делилась она в школе с подружками.

Сможет ли свекровь ежедневно терпеть такие выходки? К тому же Лидию Робертовну, насколько помнила Вера, не особенно интересовал презренный быт, а Лара ещё с утра первым делом выясняла, что у нас сегодня на обед и ужин? Завтрак обсуждался накануне.

«Приедем на каникулы, а там видно будет, – решила Стенина, зная, что не сможет прожить без ненаглядного и невыносимого детёныша долгих два месяца. – Сегодня же ей напишу».

Уралмашевский дом Сарматова стоял чуть в стороне от жилого квартала – будто школьник-изгой на перемене, вдали от дружных компаний. Единственный подъезд, два в равной степени вонючих лифта, грузовой и пассажирский. Вера вошла в пассажирский, он вздрогнул, как от удивления. Стенина привыкла к этому грязному лифту, к стрельбе кнопками, к пятнам на потолке и неприличным картинкам на стенах (одна была – ни дать ни взять злобная карикатура на Веру и Валечку, а для сомневающихся имелась уточняющая подпись). Шестой, седьмой, восьмой – она вышла из лифта и позвонила в дверь.

Никто не ответил.

Вера позвонила ещё раз, чувствуя смутную тревогу, – ощущение было как невесомый ветерок, щекочущий ноги там, где заканчивались чулки. Левый, кстати, начал потихоньку сползать.

Тишина.

Вера коснулась двери и чуть не упала, по выражению мамы, «вперёд себя».

Замок был открыт, а сигнализация выключена. И свет в прихожей не горел… Тревога с каждой секундой набирала баллы, как шторм.

В квартире было тихо, лишь одна из оставшихся в живых картин – «Натюрморт с гипсовым черепом и картонным стаканчиком» какого-то современного художника – производила малоприятные звуки – череп лязгал челюстями, а из картонного стакана лилась вода, как будто протекал унитаз.

Мёртвая гитаристка и мёртвые розы встретили Веру ожидаемым молчанием. На пыльном столе темнели ровные пятна – прямоугольники разных размеров.

– Валентин Аркадьевич, ну как дела? – раздался из прихожей весёлый голос Сарматова, и Вера вдруг почувствовала жалость к нему – она током пробежала от макушки до пят, как по клавишам.

– Это я, Павел, – сказала Вера. – Кажется, нас опять обокрали.

В этот момент чулок упал – и лёг на пол смирно, как верный пёс.

Месяца через три, когда Сарматов уже почти смирился с утратой икон, а Вера – с потерей Валечки, Стениным пришло письмо. Вера думала, от свекрови, но почерк на конверте был незнакомым и отправили его из Москвы. Валечка писал, что иконы он не похитил, а вернул туда, где им место, – в храм! В какой именно, не сообщил. Веру занимали не столько иконы, сколько сам Валечка – идейный вор, церковный Робин Гуд, Винченцо Перуджа с Уралмаша… Перуджа стащил «Джоконду» из Лувра, представляя акт воровства героическим действом – шедевр итальянского мастера должен принадлежать родине! Валечка вынес иконы из чужого дома, оправдываясь тем, что они должны служить предметами культа. И оба начисто забыли о том, что как Франциск Первый, так и Сарматов честно заплатили за обладание шедеврами…

Спустя годы одна из коллекционных икон появилась в храме, где служил старый приятель Копипасты, – весёлый иеромонах любил красивые вещи, знал толк в антиквариате и увещевал прихожан не целовать по возможности эту икону, так как у неё большая ценность. (Прихожане всё равно целовали, и некоторые даже – накрашенными губами.)

Веру куда больше волновало бегство Валечки – слишком уж легко он с ней расстался. В письме об этом была всего одна строчка – неприятная, со словами «пожалел», «забыть» и «грех».

Бедный Сарматов долго пребывал в тяжком горе – первые дни лежал в нём неподвижно, как в ванне. Устроил скандал охранному агентству, даже подозревал Веру – та обижалась, пока не вспомнила, при каких они познакомились обстоятельствах.

Павел Тимофеевич отвёз самые ценные экспонаты в Сейф-банк, который только что открыли в районе Втузгородка. «Точки» опустели, выцветшие пятна на обоях складывались в неизвестные письмена, пытавшиеся предупредить Веру о новой беде. Мышь дёргала крыльями, но Стенина не собиралась её слушать.

«Я ещё и от прежних бед не оправилась, – думала она, – может, не надо вываливать на меня всё разом?»

Вопрос был адресован на самый верх, но ответа не было. Было только молчание – как на поддельной картине.