Глава двадцать третья
Она
неразговорчива.
Она глядит
поверх.
Беспомощно.
Торжественно.
Трава судьбы
горчит…
Как много
эта женщина
знает.
И молчит.
Роберт Рождественский
Вера поднималась по знакомым ступенькам – вот здесь вечные пятна, застывшие в форме ковровой дорожки, а тут – громадная щербина, осторожно, Серёжа, не упадите! Недоумение клубилось в воздухе облаком: ступеньки, стены и почтовые ящики удивлялись – неужто Вера Стенина ведёт к себе домой незнакомого мужчину, даром что доктора? Да ещё и предупреждает, чтобы не навернулся? Вера молчала – нечего было ответить. Количество вопросов без ответа росло со скоростью цен в продуктовых магазинах. Если даже не обгоняло их.
Серёжа выглядел собранным и строгим – прямо образцовый доктор из телевизионного сериала, какие любит мамина заводская приятельница, – про сложную диагностику и любовь в ординаторской. Вера долго искала ключи в сумке. За дверью было тихо, и даже телевизор молчал (обычно его слышно с лестничной клетки). Мышь взвыла:
– А что, если правда аппендицит? Или отравление? Знаешь ведь, как она питается!
Трясущимися руками Вера включила свет в прихожей – выключатель спрятан среди одёжных полок, ни один гость не отыщет.
…За день до поездки в Париж Сарматов водил Веру с Ларой в дорогой ресторан, где сверкали в аквариумах рыже-розовые рыбы в пышных оборках и рюшах плавников. Сарматов, глядя на маленькую Стенину, изо всех сил сдерживал смех, но тот рвался на волю, точно кашель во время спектакля. Вера расстраивалась, но в то же время понимала, как забавно выглядит со стороны её крепенькая девочка с лохматой косичкой. Деловито смела салат, уничтожила жюльен и солянку, а потом принялась за куриную ножку – и объедала её так смачно, что официантки, улыбаясь, пихали друг друга локтями.
В ожидании десерта Лара подцепила на вилку недоеденный Верой кусок сёмги и поднесла его к стеклу аквариума.
– Вот твоё будущее, рыбка, – серьёзно сказала дочь.
Рыбка не ответила. И портрет блондинки не ответит Юльке, зря она вглядывается в него так старательно. Блондинка скосила глаза на Стенину и поздоровалась – на русском!
– Иногда мне кажется, что портреты могут разговаривать, – шепнула Юлька. Блондинка хмыкнула. Элизабет Виже-Лебрён, «Портрет графини Екатерины Скавронской». – Похожа на Бакулину, правда? – сказала Юлька.
Блондинка поправила жемчуг на шее и зевнула так сладко и лениво, что Вере вдруг тоже захотелось спать. Скавронская и впрямь напоминала Бакулину, но ведь у каждого человека имеется свой двойник в мире искусства. И это совсем не обязательно Боттичеллиева Симонетта Веспуччи, кому-то надо быть и гогеновской прекрасной Анжелой… Если портрет не находился сразу, это вовсе не означало, что его не существует в природе – однажды время обязательно вынесет нужное изображение, как морская вода – водоросли на берег. Бакулина вполне могла быть далёкой прапраправнучкой блондинки в жемчугах, но гораздо интереснее было другое. Что, если чувствовать картины умеет кто-то другой, не только Стенина?
Вера так давно свыклась со своим странным талантом, что уже не пыталась его не то что анализировать, но даже и применять. Она просто жила с ним, как люди, бывает, живут с горбом или с третьим соском. Несколько раз, может, и думала, что чисто теоретически в мире должны существовать коллеги, так сказать, по способностям – но сознаваться в этом никто не спешил, что, в общем, понятно – в психбольницу могли забрать и за меньшее.
И уж точно этим даром не владела Юлька. Только не она! Вера успокоилась, когда увидела, что Копипаста с точно таким же взволнованным интересом разглядывает в старинном зеркале теперь уже своё собственное лицо. А Екатерина Скавронская, потянувшись с такой яростью, что едва не выпала из рамы, принялась рассказывать Стениной свою историю.
Старые портреты отличаются болтливостью. Особенно групповые – там все только и делают, что перекрикивают друг друга, пытаясь привлечь к себе внимание. Желает ли Вера слушать, никто не спрашивал. К счастью, в родном музее на Плотинке картины разговаривали с ней на родном языке художников, а поскольку Вера толком не понимала ни французского, ни фламандского, то слушала эти рассказы как музыку. Иначе можно было сойти с ума. По-настоящему ей докучала разве что «Еврейская Венера» Ларионова. Эта знойная красавица с лицом завуча одной рукой прикрывала низ живота громадным фиговым листком, похожим на завядшее жёлтое сердце, а другой весьма чувствительно щипала Веру за плечо. Её пахучая нагота была так неприятна Стениной, что она проходила мимо с каменным лицом – как в толпе, где кричат гадости. Со временем научилась уворачиваться от щипков, и Венера шипела ей вслед обиженно:
– Шикса!
Скавронская не пыталась хватать Веру – сложила руки так, как нарисовал художник, и смотрела будто бы в открытый медальон. Катерина Энгельгардт была племянницей светлейшего князя Потёмкина, а также его верной любовницей. Говорят, Потёмкин перепробовал всех девушек Энгельгардт (числом пять), но пуще всех ему полюбилась Катенька. И разве могло быть иначе? Нежная, косы до колен, и улыбка вот-вот выпорхнет, как птичка у фотографа. (Странно, что у некрасивой Бакулиной – такой обаятельный двойник.) Злые языки (самый злой – у художницы Виже-Лебрён, зато кисть у неё добрая и Мария-Антуанетта – в подружках) утверждали, будто Катенька ленива, как заморская черепаха, – лежит целыми днями, завернувшись голышом в большую шубу. У Веры при этих подробностях резко и сладко оборвались внутри те важные нити, которые держат нас в реальности дня, не позволяя становиться животными. Катенька глянула кокетливо – а ты как думала, любезная? Мех и плоть должны быть вместе, и кто сказал, что зверей выпускают на волю только ночами? Даже примерять наряды Катенька ленилась, но дядюшку обожала, стала фрейлиной императрицы и вышла впоследствии замуж за Павла Скавронского, а потом – за итальянского графа Джулио Литта. Из тех самых Литта, гордо пояснила Катенька, что заказали «Мадонну» Леонардо. Папа Римский снял с Джулио обет безбрачия, который тот опрометчиво дал, вступая в Мальтийский орден, – чтобы граф мог жениться на Катеньке.
Вера уважительно покачала головой. Тем временем Юлька достала из сумочки помаду и начала красить губы перед зеркалом. К тому, что Стенина зависла перед портретом, она отнеслась с пониманием – искусствовед как-никак!
Внучка Екатерины Скавронской, продолжал хвалиться портрет, знаменита не меньше бабки. Вы её точно знаете – Юлия Пален.
– Никогда не слыхала, – сказала Вера.
– А если под фамилией Самойлова?
Конечно же – Брюллов! Несчастливый в семейных делах художник – глухой на одно ухо после воспитательного тумака папаши, а потом заставший молодую жену Эмилию в объятиях её близкого родственника, всю жизнь любил другую женщину. Эту яркую красавицу он рисовал на одной картине по нескольку раз. «Последний день Помпеи» – целых три Юлии Самойловы в разных образах. И она же на другом холсте удаляется с бала со своей юной воспитанницей…
– Упокоилась в Париже, – заявила Скавронская. – А никакие ваши Бакулины мне неведомы!
Юлька наконец не выдержала:
– Пойдем, Стенина, ну что ты к ней прилипла!
Вера незаметно помахала рукой, и Скавронская повернула к ней свой медальон, оказавшийся зеркалом – пустила солнечного зайчика в глаза.
«Оказывается, у портретов тоже есть дети и внуки, – думала Стенина. – Жаль, что нельзя рассказать об этом Юльке…»
По дороге к выходу из музея Вера испугалась портрета Матильды де Канизи, маркизы д’Антен – та была похожа на куклу и бормотала что-то бессвязное, как душевнобольная.
«А если я тоже сошла с ума? – похолодела Вера. – Может, я уже лет пятнадцать как сумасшедшая? Это всё объясняет – и беседы с портретами, и обострённое восприятие искусства, и даже Ларины закидоны».
Схватила Юльку за рукав:
– Скажи, я похожа на сумасшедшую?
– Как две капли воды, – убеждённо сказала Копипаста. – Кстати, о каплях воды – скоро будет дождь. Переждём в кафе?
Дождь Юлька всегда предсказывала безошибочно. Веру это всякий раз поражало – бывает, небо ясное, как мысль того, кто ясно излагает, но Копипаста говорит: дождь! Небо тут же собирается морщинами, и тучи несутся как на пожар.
Вера предполагала, что в Юльке ходит-бродит древняя шаманская кровь – на Урале в кого ни ткни, непременно вылезет родство с малыми народами, так почему бы у Калининых не висеть на ветвях родословного древа какому-нибудь манси? Юльке эта идея не понравилась. У неё со времён Валечки укрепился стойкий иммунитет против всякого рода гаданий, колдунов и чародеев. Даже невинный гороскоп в еженедельнике, и тот игнорировался с ледяным постоянством, а Вера к ней – с шаманами!
Пока шли вверх по бульвару, небо затянуло толстыми, как диванные подушки, облаками, а когда заказывали графинчик с розовым, в окна кафе уже колотили капли дождя.
Вера, глотнув вина, решила, что сразу же после возвращения пойдёт на приём к психиатру, и обязательно – к тому чудесному психологу-экстрасенсу, исцелившему всех маминых подружек. Ну и диплом, конечно, допишет.
Юлька вдруг сказала:
– Всё-таки жаль, что не повидались с Бакулиной. Как представлю, что она ходит здесь по улицам каждый день, убить хочется!
– В другой раз убьёшь, – утешила её Вера. Бакулина мерещилась ей в Париже на каждом углу – то в берете, то в шортах, то с собачкой, то с сигареткой. Обычное дело: если много думаешь о каком-то человеке, его черты переходят к окружающим. В первый год после смерти Геры Стенина видела его повсюду – чаще всего почему-то в машинах, за рулём, хотя он не умел водить и никогда не высказывал желания этому научиться. Мерещился, впрочем, и в кинотеатре – за несколько рядов впереди вдруг появлялась голова знакомой формы, и Вера вздрагивала от радости…
В романе о Вере Стениной обязательно нашлась бы страничка-другая для случайной встречи с Бакулиной – в саду Тюильри, на мосту Бир-Хаким или даже в поезде «эруэр», увозящем туристов в Версаль. В реальности они так и не встретились.
Последний день поездки пал жертвой шопинга – Юлька слишком долго возилась в бельевой лавке, а Вера неудачно выбрала босоножки для Лары, ошиблась размером. Опаздывая в главный парижский музей, журналист и фотограф неслись с мешками и баулами по улице Риволи, и, когда уже появились впереди величественные, как саркофаги, дымоходы Лувра, Стенина вспомнила: она так и не купила подарок для Евгении. Что-нибудь с изображением Эйфелевой башни.
Юлька орала с перекрёстка – давай быстрее! – но Вера юркнула в сувенирную лавку. Маленькая башня из шоколада – сойдёт.
В Лувр влетели, как на вокзал к уходящему поезду. Вера держалась руками за поясницу, Копипаста дышала, постанывая.
Успели. Как им объяснили, сегодня в Лувре «ноктюрн» – этим шопеновским словом в Париже называют дни, когда музей открыт допоздна. Сдали баулы в камеру хранения и теперь стояли налегке перед большой лестницей, глядя на статую крылатой богини победы.
В великих музеях – это Вера знала по Эрмитажу – сложно наслаждаться искусством. Реальность не соответствует ожиданиям, известные работы почти всегда обладают иными пропорциями, чем ты себе представлял, да к тому же у самого желанного холста стоит засада – пенсионерки в наушниках или студенты с блокнотами. Все подходы перекрыты, и вместо того, чтобы подглядывать за «Менялами» Массейса или слушать «Сельский концерт» Тициана, приходится разглядывать причёски любознательных старушек. У той, что стенографирует сейчас в тетрадке рассказ гида, на голове – нечто восхитительно-кудрявое, похожее на седеющий розовый гиацинт.
А ещё собственные ноги вдруг начинают предавать (как выражалась Лара, «у меня ноги стонут»), хотя всего час назад никто не вспоминал о том, что они вообще имеются. Усталость наваливается тяжело и резко, будто кто-то положил на плечи тяжёлый груз – ту самую гору, которая мешает бегать от одной стены к другой, от Рафаэля – к Беллини, от Латура – к Ватто. Тащишь эту гору на себе и всматриваешься красными глазами в чёткого Пуссена, сияющего Энгра, сладкого Буше. Когда же они кончатся, эти картины? Надо же, Караваджо – запросто, на стеночке, как в конторе календарь. А этого Клуэ повесили очень неудачно, не всякий найдёт. А ещё мне срочно нужно в туалет, хотя я прекрасно понимаю, как буду впоследствии жалеть о том, что так бездарно потратила время в Лувре…
Помимо прочего Вера чувствовала ещё и вечную ответственность искусствоведа. Она обязана показать Юльке всё лучшее в Лувре, несмотря на гиацинтовые головы старушек и ту комичную пару, которая встретилась ей в галерее Медичи. Тощая девушка и высокий парень, поедавший глазами пышнотелую красавицу Рубенса. «…море забвенья, бродилище плоти», – вспоминала Вера Бодлера, глядя, как жадно смотрит парень на изобильную красу Юноны и Флоренции. Худышка за руку увела своего возлюбленного из «сада лени», а тот всё озирался на этих тёплых, пышных, как будто из самого сдобного теста вылепленных женщин… Стенина рассмеялась, и Флоренция чуточку покраснела. Пахло здесь, как всегда у Рубенса, свежим по́том, землёй, зрелой зеленью, и совсем немного – чесноком. Красавицы без конца охорашивались, поднимая волны душистой сладкой пыли.
Да, в музеях сложно наслаждаться искусством. Вместо того чтобы любоваться шедеврами, наблюдаешь за людьми. Вписываешь их в раму, продумываешь композицию, выстраиваешь сюжет…
В зале французской скульптуры, через силу любуясь Гудоном, Вера вспомнила, как однажды в её родной музей заявилась экскурсионная группа солдат-срочников. Эти взрослые дети, громыхая сапогами и почёсывая стриженые головы, не очень понимали, зачем их сюда привезли. Экскурсовода солдатам почему-то не полагалось, и они маршем следовали из зала в зал, прихватывая взглядами обнажённые тела на картинах. В коридоре тогда стояли мраморные «Рафаэль и Форнарина» Эберлейна, и Вера случайно увидела из своего зала, как один из солдатиков – самый маленький и ушастый, как летучая мышь, – незаметно отстал от марш-броска и на цыпочках, стараясь не скрипеть сапогами, вернулся к статуям. Огляделся по сторонам – и с такой грубой нежностью погладил мраморную грудь Форнарины, что грудь, хоть и была ледяной как у покойницы, затрепетала под его пальцами. Вера примёрзла к полу от страха, что их кто-нибудь заметит. Обошлось – солдатик догнал своих, а Стенина с пересохшим горлом вернулась к работе.
Скульптуры с ней разговаривали редко, чувствовали, что Вера их недолюбливает. Это из-за них античная жизнь представлялась ей объёмной, но бесцветной. Вот и в Лувре – застывший лес белых тел и соляных столбов. И, кстати, где Юлька? В последний раз Вера видела её в Большой галерее, но потом в поисках туалета Стенину вынесло на другой этаж, а Юлька, наверное, так и бродит там или, может быть, валяется в изнеможении на круглом диване, угрюмая, как Меншиков в Берёзове.
Вера дважды обошла Большую галерею, на ходу замечая, как важно для некоторых картин – быть увиденными издали. Настоящий шедевр виден за двадцать метров, настоящей Юльки – след простыл.
Группа школьников, замерев от восторга, стояла перед «Юдифью», два берета – мужской и женский – свернули в шестой зал, где одиноко висела на стене маленькая «Джоконда». Интересно, что она скажет Вере? Никогда её не любила, но придётся шаркнуть ножкой.
«Джоконда» молчала и улыбалась. Самая тихая картина, самый сдержанный характер. За спиной у Веры гуляла свадьба в Кане Галилейской – Карл Пятый, Франциск Первый и Сулейман Великолепный, наплевав на историческую достоверность, веселились в компании Тициана, Тинторетто и автора холста – Веронезе. Там фыркали собаки, звенели струны, порхали голуби, там нимб у Христа сверкал и был похож на мишень…
Джоконда смотрела на Стенину с сожалением. Сквозь толстое стекло доносились гулкие звуки, с которыми капает вода в свердловских подвалах. И ещё – стеснённое дыхание, задержанное по просьбе врача: «Не дышите!»
«Она немая», – поняла Стенина, и только тогда Джоконда улыбнулась по-настоящему.
Вера обошла её, поклонившись, как иконе, чтобы освободить место другим страждущим. И увидела Копипасту – та стояла у окна, безудержно рыдая на фоне синей портьеры:
– Мне её так жалко! Почти как тебя, Верка!