После дежурства врач мечтает только об одном – чтобы выспаться.

Однажды Серёжа проспал почти целые сутки и под конец увидел странный сон. Они вдвоём с матерью (несомненно живой, так что Серёжа во сне собирался звонить сестре в Москву – поделиться радостью) взбирались на Эйфелеву башню, но не в лифте и не по лестницам. Серёжа с матерью лезли туда по висящим канатам, белым и толстым, как косы у одной девочки из класса. В реальности на уроке физкультуры Серёжа беспомощно болтался на узле каната, окаменевшем от времени и пота. От рук почему-то пахло железом. Серёжа честно силился поднять своё дурацкое, слабое тело, цепляясь руками за канат, но вредная коса обжигала огнём ладони, и он снова болтался, вцепившись в узел и поджав ноги под смех всего класса и той самой девочки – как неудачливый висельник. Физрук орал:

– Следующий!

И вот к проклятому канату подходит вразвалку Женя Рабочих, у которого восемь троек за полугодие. Троечник лихо взлетает вверх по косе и щегольским жестом касается потолка спортзала – при одном только взгляде наверх у Серёжи темнело в глазах.

– Как обезьяна, – признаёт единственный Серёжин друг-одноклассник, толстяк по кличке Квадрат.

Так вот, в том сне им с матерью тоже пришлось лезть на башню по канатам, но на сей раз у Серёжи это получалось не хуже, чем у Рабочих. Он быстро перебирал руками, и это оказалось неожиданно простым делом. Мать тоже, кажется, справлялась неплохо, но ведь у неё сердце, с ужасом вспомнил Серёжа.

– У всех – сердце, – заметила мать (она была, по собственной же кокетливой характеристике, «с язвинкой»).

Вершина башни всё никак не приближалась, хотя от земли они отползли на значительное расстояние. Канаты раскачивались на ветру, Серёжа беспокоился о матери, но больше всего радовался, что она – жива. Когда он проснулся, то никак не мог очнуться от этого сна – выпутывался из него, как, бывает, выпутываются из стреножившего одеяла.

Серёжа не мог привыкнуть к жизни без матери, жизнь была теперь вечно неполноценной. Мать определяла в его реальности всё – именно она настояла на медицинском, хотя Серёжа не мечтал быть врачом и собирался поступать за компанию с Квадратом на радиофак.

– Радио – фак, – шутила мать, преподавательница английского языка в техникуме. – Ты же не хочешь оставить маму без врачебного присмотра в старости?

Она говорила о себе в третьем лице с такой заботой и волнением, как будто имела в виду не саму себя, а какую-то постороннюю маму, за которой они оба должны приглядывать.

– Сын-доктор – моя мечта! – повторяла мать, и поэтому Серёжа поступил в медицинский. Он ещё на первом курсе понял, что не станет хорошим доктором, но вполне может стать обычным. Мама была счастлива и умерла под присмотром врача – не хорошего, но и не плохого. Во всяком случае, с дипломом. Теперь у Серёжи остались Песня, Тамарочка и клиника. И после дежурства он, как всякий врач, хотел только одного – выспаться. По крайней мере, так было до сегодняшнего вечера, когда Серёжа познакомился с Верой. Жаль, что он поторопился, чуть не спугнул её. Она была чем-то похожа на маму, особенно когда улыбалась. И точно так же командовала.

– Смотри, вон там есть место, – сказала Вера. – Паркуй свою Тамару.

– Тамарочку, – уточнил Серёжа. Он был чувствителен к мелочам.

…Когда старшая Стенина узнала, что Лара будет в её полном распоряжении целых четыре дня, она пришла в такое радостное возбуждение – Вере даже стало стыдно. Могла бы и раньше понять, что мать одинока, обижена мужчинами и государством. Единственная дочка ничем не лучше: мало того что замуж не выходит и в подоле принесла, так ещё и не даёт вволю потетёшкать единственную внучку. Вера действительно предпочитала детский сад – там Лару никто не пичкал манной кашей. Бабушка считала, что манную кашу нужно есть плюсом к каждому приёму пищи «как лекарство» – чтобы девочка стала гладкая.

– Где ты этого нахваталась? – сердилась Вера. Мать не спорила, но стоило Веруне чуть-чуть ослабить оборону, манная каша тут же занимала передовые позиции. Стенина надеялась только, что за четыре дня мама не сумеет развернуться в полную силу.

А вот Юлькина мать вовсе не обрадовалась, что с ней оставляют Евгению – честно говоря, Вера никогда не понимала, почему она так мало занимается внучкой. Была бы какой-нибудь бизнес-леди, можно понять и оправдать, но ведь рядовая медсестра, одинокая… Жизнь её была скучной, как варёная капуста, – единственное, что примиряло Наталью Александровну с этой капустой, – телевизор. Ещё в начале девяностых Калининых ограбили – воры преспокойно вскрыли замок и унесли с вешалки дублёнку и шапку, пока Юлька спала, а мать смотрела «Санта-Барбару». За чужих американцев в ящике она переживала сильнее, чем за родню.

Иногда Вера думала, что Юлькина мать таким образом защищается от новых ударов судьбы. Это как у некоторых народов принято называть детей обидными, оскорбительными именами – чтобы избежать зависти богов. Смерть сына изменила старшую Калинину навсегда – и теперь она пыталась сбить судьбу со следа, показывая, что не слишком-то любит Юльку и Евгению. Так что незачем их у неё забирать. Всем известно, что у нас забирают именно тех, кого мы сильнее всех любим.

Евгения, хоть и пересказывала взволнованно все новости из жизни миллионеров Санта-Барбары («Иден упала! Джина обманула Софию! Мейсон стал хороший!»), предпочитала телевизору книги – она очень много читала. Вера водила её в детскую библиотеку рядом с управлением пожарной охраны – возила, точнее. И на обратном пути от улицы Карла Либкнехта до их родного Юго-Запада Евгения, как правило, уже успевала наполовину прочесть первую книжку.

– Видишь, какая умница, – зудела мышь. – А наша-то дурочка по-прежнему играет в собаку.

В гимназии за Ларой окончательно закрепился ярлык «творческого ребёнка» – так щадяще педагоги называют сложных, нервных и малоспособных к основным наукам детей. К несчастью, Лара не проявляла интереса ни к одному виду искусства, хотя Вера последовательно пичкала её рисованием, музыкой и хореографией. С хореографии их попросили в рекордно быстрый срок – от Лариных прыжков и приседаний заметно прогибался пол. Ежедневное ученье изматывало девочку и вместе с ней всю семью: математику делали в слезах, стихи учили с угрозами, творческие задания Вера и вовсе делала сама, чтобы дать ребёнку хоть немного времени посидеть у телевизора. Если не забывала добавить пару ошибок и помарок, Лара получала «четыре».

Накануне отъезда в Париж, вместо того чтобы собираться, Вера учила с дочкой стихотворение Бодлера «Альбатрос». В гимназии уделяли большое внимание французской поэзии, но учить сказали в переводе. И на том спасибо.

Лара никак не могла выучить последнюю строфу, и Вере пришлось помахать ремнём перед её носом. Был у них такой специальный ремень с мощной пряжкой, неизвестно откуда взявшийся. Зарёванная Лара оплакивала свою судьбу вместе с судьбой несчастной птицы.

Каким образом Юлька устроила поездку для них обеих, Вера не знала. Записала она Стенину, кажется, фотографом, но никто не проверял, собирается ли этот спецкор хоть что-то снимать в Париже или же будет носиться по музеям и магазинам, как все нормальные люди. При слове «фотограф» Вера поёжилась – вспомнила Геру, – но высказать Копипасте недовольство было бы хамством, поэтому кроме как поёжиться она себе ничего не позволила.

Чем ближе подходило подругам к тридцати, тем ярче расцветали у них таланты, представить которые в юности было затруднительно. К примеру, Юлька научилась превосходно ладить с нужными людьми и манипулировала ими умело, как опытный кукловод. Там – шоколадку, здесь – комплиментик, тут – ценный совет, а может, и денежка в конверте. Поэтому Вера была удивлена, когда познакомилась в аэропорту с другими участниками пресс-тура – Юлька совершенно явно тушевалась перед низенькой девицей, рыжей, как ирландский сеттер, но и вполовину не такой благородной. Честно говоря, эта Ира была страшной, как героиня какой-нибудь картины Жоржа Руо, но нимало этим обстоятельством не смущалась. Вера встречала таких женщин и раньше – пусть им досталась невзрачная внешность, зато они не сомневались в том, что хороши собой. Ира носила отважную мини-юбку и крупное ожерелье, хотя у неё были кривые ноги и бугристый загривок.

– Она работает в агентстве новостей, – свистящим шёпотом пояснила Копипаста в то время, как Ира проходила через таможню. – Очень крутая! Настоящий газетный волк.

– Скорее уж волчица, – уточнила Вера.

В самолёте волчица уселась прямо перед ними, поэтому Юлька весь первый час молчала – боялась ляпнуть глупость и опозориться перед крутым журналистом. Веру всё это очень забавляло.

– Мы увидимся с Бакулиной? – спросила она у Юльки, когда та выпила вина и немного расслабилась.

– Хотелось бы, но она такая скрытная! Я даже письма ей отправляю на какой-то абонентский ящик. И электронку она редко проверяет, а телефон весь последний месяц выключен. – Юлька хрюкнула, позабыв про волчицу из впереди стоящего кресла: – Представляешь, если мы с ней случайно столкнёмся в магазине?

Вера отвернулась к иллюминатору, притворилась, что спит. А потом и вправду заснула.

В Париж прилетели ночью, за окнами автобуса, который вёз их в гостиницу, не было видно ничего, кроме размытых городских огней. Вера вспомнила, как Лара однажды спросила – видала ли она когда-нибудь «згу»?

– Это ещё что такое? – испугалась Вера.

– Ну, знаешь, говорят – «не видно ни зги»!

Неужели она уже соскучилась по Ларе? Евгения с вечера сунула им с Юлькой по записке – с наказом прочесть только в самолёте. Вера наткнулась на аккуратно сложенный листок, когда вечером искала в сумке крем для рук. Копипаста давным-давно уснула, лицо у неё было счастливое – возможно, потому что газетную волчицу поселили в другом отеле – ниже по улице.

«Дорогая тётя Вера, – без единой ошибки писала Евгения, – я тебя очень люблю и жду твоего возвращения из Франции. Привези мне, если сможешь, пожалуйста, какое-нибудь изображение Эйфелевой башни. Всё равно какое. Целую крепко. Евгения».

– Даже запятые на месте, – забилась мышь. – А Лара до сих пор буквы путает.

– Давай спи уже! – простонала Вера.

…На утро была назначена обязательная общая экскурсия. Стенина быстро поняла: опытные участники пресс-туров отличаются от новичков тем презрением, с каким они относятся к организаторам. Волчица Ира и два её спутника – утром подтянутых, а к вечеру почему-то сдувавшихся, как будто им и вправду требовался насос, – разнообразно гримасничали в ответ на каждое слово сопровождающей. Они не скрывали, что в гробу видели и саму эту Люду из каких-то авиалиний, и её авиалинии, оплатившие пресс-тур. Искренние восторги Копипасты, впервые очутившейся в Париже (до этого Юлька бывала только на Кипре с Джоном), и горящие глаза Стениной, которая отродясь нигде не бывала, вносили в происходящее некоторый разнобой. Люда из авиалиний прониклась к журналистке Калининой и фотографу Стениной назойливой симпатией, Ира громко презирала Копипасту с подружкой, а Юльку Париж накрыл таким счастьем, что она почти не замечала ни того, ни другого. Её просто взрывало от ликования.

Свободное время проводили по желанию. Ира со спутниками, Димой и Федей (Деймосом и Фобосом, как окрестила их Стенина), – на Монмартре, поближе к пип-шоу и универмагу Tati. Вдумчивый телевизионный юноша мечтал посетить Булонский лес – и, судя по рассказам, посетил. Его оператор с утра до вечера носился по специализированным магазинам, разыскивая какую-то особую технику.

А Юлька с Верой ходили по музеям, рынкам и садам.

Копипаста в прямом смысле слова плевалась от восторга – в Стенину то и дело прилетали брызги счастливой слюны. Юлька не замечала, как косятся на неё в метро и на улицах: обвивалась вокруг поручня в вагоне метро, как будто это был шест в стрип-клубе, хохотала в полную громкость и постоянно указывала пальцем на разные досто… – и просто – примечательности, хотя Стенина и сама их прекрасно видела.

Баклажаны выложены на прилавок ровной грядой и блестят, как начищенные штиблеты. Вода в фонтане кипит, точно в чайнике – а если бросишь монету, тут же приплывёт утка и попытается слопать её без лишних рассуждений. Утки здесь привыкли к тому, что им кидают хлебные крошки – при появлении человека крякающая флотилия решительно снимается с места. Продавец сыров отказался продавать Юльке нежный шар в пергаменте, узнав, что она собирается съесть его дома через неделю.

– Нон, мадам! – махал руками, убирая сыр с прилавка.

– Как будто это его ребёнок! – смеялась Юлька. Она утешилась, купив у того же заботливого мсье ломоть «конте» шестимесячной выдержки. Съели его тем же вечером на паперти Нотр-Дам, откусывая по очереди от ломтя и запивая розовым шампанским из «сюперетт». Иудейские цари смотрели на них с завистью, но поделиться не просили, будучи каменными и вообще царями.

Сыр был мутным, как парафин на вид, плотным на ощупь и сладковато-солёным, зернистым и сложным – на вкус. Вера держала каждый кусок во рту долго, точно леденец, понимая, что ничего лучше до той поры не ела.

– А вот Бакулина может жрать такой сыр каждый день, – заявила мышь, и Вера поспешно отхлебнула шампанского. В Париже зависть распоясалась, и Стенина с трудом держалась, чтобы не выпустить её наружу – так пытаются сдерживать тошноту.

Юльке Париж пришёлся к лицу, как новый наряд, да и Стениной не стоило прибедняться – во все эти безразмерные дни, доверху набитые впечатлениями, с ними обеими случалось только самое приятное. В музеях шли выставки любимых Вериных художников, погода стояла прохладная и солнечная, да ещё и волчица Ира уже на второй день слегла с кишечным гриппом, знаменитым парижским «гастро», так что Деймос и Фобос бродили по Монмартру вдвоём – и были этим видимо счастливы. Юлька отнесла болящей волчице антибиотик, и та обильно её благодарила ровно до того момента, пока не убежала с искривлённым лицом в туалет. Не везёт некоторым!

В парках цвели неведомые кустарники, пекари вставали затемно – напечь бриошей с круассанами, бодрая старушка в Monoprix сличала перчатки с сумочкой, чтобы не ошибиться оттенком бордовой кожи…

Но лучше всего были, конечно, музеи.

Лувр оставили на последний день, а в первый, почти сразу после общей экскурсии, увидели афишу на бульваре Османа – и под ней длинную очередь, которую составляли в основном парижане. Узнать их было просто – все в перчатках и шарфиках. Очередь утекала во двор особняка под вывеской «Музей Жакмар-Андре». Судя по воодушевлённому настрою очереди, сегодня у этого «Андре» был бесплатный вход.

Копипаста терпеть не могла очередей, но Вера всё-таки уговорила её постоять. Не иначе в отместку, Юлька в двадцатый раз принялась обсуждать Сарматова.

– Секс очень важен для отношений, – громко заявила она, и невысокий мсье, стоявший перед ними, обернулся с таким заинтересованно-изумлённым выражением лица, что Вера пошла пятнами:

– Тише ты! Здесь могут быть эмигранты или парижане со знанием языка.

Но Юлька не умела говорить тихо.

– Если он уже сейчас не проявляет к тебе интереса, дальше-то что будет?

Они продвинулись вперёд на полчеловека.

– А если я ему просто не нравлюсь? Может, это я что-то не так делаю?

– Женщина всегда всё делает так, проблема – в мужике, – убеждённо сказала Копипаста, и мсье ещё раз обернулся с приятной улыбкой.

– Юля, давай поговорим о чём-нибудь другом! – взмолилась Стенина, и тут, словно в ответ на её просьбу, очередь резво устремилась вперёд – так что они успели войти в музей с новой партией.

Сначала оказались в небольшом изящном саду. Дорожки были усыпаны гравием, под ногами шуршало, как на стройке. Вход в особняк сторожили каменные львы – смирные и чем-то расстроенные. Вера, заодно со львами, тоже была не в настроении – из-за Юльки её личная драма начала сгущаться, как туман в фильме ужасов.

Незадолго до отъезда старшую Стенину вдруг пробило на воспоминания, и хотя Вера делала вид, что не слушает, мама всё же успела сообщить ей много лишнего. Причём такого, что в жизни не позабудешь.

Лучше бы мама, как в детстве, не начинала таких разговоров, чем признаться Вере, что после развода с отцом у неё ни разу не было интимных отношений. И что отношения эти, в общем, нужны только молодым.

– Поверь мне, Веруня, – клялась мама, пока Вера обшаривала кухню страдальческим взглядом, как Эйфелева башня шарит своим лучом по всем арондисманам. Неизвестно, что нужно башне, а вот Стенина тем вечером искала затычки для ушей или хотя бы водку. – Поверь, весь этот секс очень сильно перехваливают. Сейчас вообще стыд потеряли – девки ходят в нижнем белье, изображают, что это платья. А в газетах что печатают! Раньше посадили бы за все эти безнравственности. Тьфу! Пропади они пропадом со своим сексом. – Ненавистное слово мама произносила через «е».

Вера мычала и давилась чаем: хлестать при маме водку она всё-таки не решалась, а мама, судя по всему, засела в кухне плотно.

– Лет до тридцати ещё куда ни шло, – разошлась родительница, – а потом ну просто стыдно же, Веруня! Тело дряблое, груди висят, кожа просвечивает, и туда же – секс! Вон, посмотри, в газете какая-то старуха свои фотографии напечатала, без трусов. Совсем народ с ума посходил…

Вера шла следом за Юлькой по залам прекрасного особняка Жакмар-Андре – оказалось, это были фамилии жены и мужа, оставивших свою коллекцию в наследство Франции, – и вспоминала, как мама шельмовала дерзкую «старуху», посмевшую прислать в эротическую газету свои снимки. Вспоминала, конечно, и другие снимки – Герины работы, за которые он поплатился жизнью. Фотографии технически переоснащённых моделей, включая её собственный окрылённый портрет, долго хранились у Веры в письменном столе – в верхнем ящике, который закрывался на ключ. Лара уже начала интересоваться закрытыми ящиками, искала пока что конфеты, но Вера не сомневалась, что рано или поздно дочкины руки доберутся и до менее, а может, и более сладких тайн. Только в прошлом году Стенина решилась, наконец, обрамить свою фотографию – и повесить на стену в спальне. Лара этого, кажется, даже не заметила – во всяком случае, никаких вопросов матери задано не было.

Копипаста восторженно застывала перед шедеврами – правда, прежде чем застыть, она вначале щурилась в сторону таблички с подписью. В самом деле, не стоять же перед какими-нибудь третьесортными работами в музее, где хранятся Уччелло и Рембрандт!

Раздумья Стениной прервал оглушительный детский плач – так орут несчастные младенцы, которых подвергают болезненным медицинским процедурам. Вера ощутила, как страх бежит по телу, опускаясь горячими волнами в послушно каменеющие ноги.

А все вокруг делали вид, что ничего не происходит!

Юлька скрылась в одном из дальних залов, будто и не вместе пришли.

С трудом, как не свои, передвигая каменные ноги, Вера подошла к стене, откуда нёсся жуткий вой – конечно же! Кто бы не кричал, когда обрезают крылья?

– Бррр, – согласилась мышь. – Нам без крыльев никуда. – И раскрыла свой чёрный перепончатый веер – как зонтик-автомат.

«Ван Дейк», – изучала табличку Стенина, – «Время обрезает крылья Амуру». Пухленький малыш в отчаянии пытался остановить сильную руку старика своими крохотными пальчиками, но безжалостный старец – сам, кстати, при роскошных седых крыльях – лишь деловито сопел и продолжал своё злодейство с таким видом, будто всего лишь подрезал младенцу ноготки!

– Отойди от него немедленно, – сквозь зубы сказала Стенина. Старец-время на секунду оторопел, а потом повернулся к Вере и так страшно щёлкнул чёрными ножницами, что она отскочила от холста на полметра.

– Мадам, в чём дело? – к ней шёл охранник, если можно, конечно, назвать этим грозным словом плешивого худого старика в пиджаке с чужого плеча. Нос покрыт винной сеточкой, глаза почти отцвели, но прежде были голубыми. – Вы говорите по-французски?

Вера кивнула, хотя это было неправдой. Её французский – хромой, если не вообще безногий. Она вдруг не к месту улыбнулась, вспомнив однокурсницу, – увлекшись выступлением на семинаре, та назвала «Обнажённую, спускающуюся по лестнице» Дюшана – «Одноногой, спускавшейся по лестнице». Охранника Верина улыбка почему-то успокоила.

– Манифик! – сказал он, взмахнув рукой в сторону Ван Дейка. Ещё бы не манифик – сейчас, когда Амур временно молчал и смотрел на Веру испуганным взглядом, это был истинный шедевр. В пандан этой работе, решила Стенина, годится Соколов из Третьяковки – «Дедал привязывает крылья Икару».

Краснощёкий граф с портрета кисти Давида возмущённо хмыкнул. Кругом гомонили картины, и каждая звучала на свой лад. Вера неслась вперёд, но всё равно успевала видеть кривые пальцы Мадонны Боттичелли и тёмную тень Рембрандтова Христа, словно вырезанную из бумаги курортным силуэтистом. Слышала, как льётся сладкий мёд итальянской речи с фрески Тьеполо – и как громко ступает мультяшный дракон Уччелло… Хмурый Иероним в элегантной красной шляпе грозил пальцем ей вслед, и лев, что спрятался за его плечом, порыкивал вполне серьёзно для того, чтобы Веру вынесло, наконец, прочь – в частные покои семейства Жакмар-Андре. Там обнаружилась Копипаста – стояла перед портретом круглолицей блондинки в тройных жемчугах. Юлька смотрела на неё так же, как Лара – в аквариум. Будто ждала, что рыбка – или картина – ответит.