Вера включила свет в комнате дочери, метко ударив по стене, – как будто прибила комара. С постели взметнулась недовольная тень, глаза сощурены:

– Ты что, совсем уже?

– Двадцать минут назад помирала, а теперь – спишь? Когда успела выздороветь?

– Ну да, тебе, конечно, не нравится, что я выздоровела. Лучше бы я умерла от перитонита, чем заснуть. Боже мой, какое преступление! – Дочь натянула одеяло на голову.

Серёжа пугливо топтался в прихожей, Вера крикнула, чтобы он проходил – не стеснялся. Подняла с пола пустую банку из-под мёда, сунула в липкую чашку пакет с хлебными крошками. Телевизионный пульт – ещё теплый – лежал на кровати, как любимый кот.

– Евгения звонила, – сообщили из-под одеяла. – Ревела и спрашивала, где ты, а потом сбросила. Она что, в городе?

– Да, прилетела. А Юлька не появлялась?

– Не-а. Ты с кем там?

– Врача тебе привезла. Пусть посмотрит, где болело.

Как ни странно, Лара не стала спорить. Послушно задрала пижамную куртку и предъявила Серёже пухлый живот в рыжих родинках. Веру скрючило от нежности.

Доктор, пришло вдруг в голову, носит то же имя, что и её первая любовь – погибший сто лет назад Серёга Калинин. И первого мальчика Евгении тоже так звали – Серёжей, по-домашнему – Озей.

– Вас никогда не называли Озей? – спросила она у доктора, пальпирующего Ларин живот.

Серёжа оживился:

– Пытались. Маленький племянник так говорил, а сестра – она в Москве живёт – его переучивала, дескать, обращайся к дяде правильно: «Сергей». И племянник стал говорить, я извиняюсь: «Гей». Ну, тут уж я потребовал вернуть «Озю».

– Хотите чаю? – спросила вдруг Лара.

…В самолёте волчица Ира (все ещё бледненькая) несколько раз благосклонно шепталась с Юлькой – она предпочла сесть «с девочками». Деймос и Фобос, оставшись без надсмотрщицы, выпили всё, что могли предложить стюардессы. На посадке Фобос отключился, а Деймоса стошнило в бумажный пакет, который успел поднести терпеливый сосед слева.

В Кольцове Иру встречал муж – такой красивый, рослый и влюблённый, что мышь чуть не вылетела у Стениной из горла. Чем эта Ира его взяла?

– Титьками, – предположила вульгарная Копипаста.

Влюблённый муж не удостаивал вниманием других женщин – даже красивой Юльке и Стениной с тяжёлым чемоданом как будто выдали по шапке-невидимке (Вера, если бы её спросили, предпочла бы скатерть-самобранку или сапоги-скороходы).

– Диму и Федю берём? – спросил муж, бережно принимая у Иры багаж и вручая ей букет вонючих лилий, словно это был заранее обговорённый обмен.

– Сами доберутся, – сказала волчица. – А вам куда, девочки? Это они мне, Петя, дали антибиотики.

В знак благодарности Петя тут же попытался отнять у Стениной чемодан. Она не дала – Петя и так был до самой шеи увешан вещами жены и напоминал торговку-мешочницу.

– Зараза, нас в упор не видел! – ворчала Копипаста, когда их высадили на углу Белореченской и Встречного: заезжать во двор Петя не стал.

Лара и Евгения выбежали в прихожую – долгожданный топоток соскучившихся детей! Вера присела на корточки и раскинула руки в стороны, без труда достав ими до стен. Маленькая была у них квартирка, и становилась всё меньше с каждым днём.

– Что ты привезла? – Лара быстро высвободилась из материнских объятий и теперь алчно смотрела на чемодан. Вера вдруг вспомнила обидное, но точное прозвище, которым наградил дочку Сарматов, – Регистратура. Сантиментов и деликатностей эта девочка не признавала, да и решительной была не по возрасту.

– Евгения, собирайся домой, – скомандовала уставшая Юлька, но дочь начала упрашивать, пусть ей разрешат остаться у Стениных с ночёвкой. Евгении нравился запах в спальне тёти Веры, нравилось не спеша завтракать по утрам в воскресенье – а завтра как раз воскресенье. Жидкий желток из сваренного «в мешочек» яйца будет течь, как густая и яркая гуашь из баночки… И тётя Вера сделает какао!

– Мама расстроится, что ты не хочешь домой, – высказалась старшая Стенина. У неё второй день сильно болела голова, девочки вели себя шумно, а преподобная Наталья Александровна Калинина спокойно ушла на дежурство, забросив к ним Евгению – как забрасывают газету в ящик. Старшая Стенина уже заготовила по этому поводу гневную филиппику для дочери, а пока что неискренне уговаривала Евгению:

– Тебе, наверное, подарочки из Парижа привезли, да, мама Юля?

Евгения осторожно посмотрела на Веру, и та вспомнила: Эйфелева башня! Маленькая шоколадка под пластиковой крышкой была передана девочке самым незаметным образом – к счастью, Лара была занята разыскными работами в чемодане и ничего не заметила. Она выбрасывала из чемодана мамины кофточки одну за другой и откопала, в конце концов, нарядно упакованную куклу с огромной головой. Эти пластиковые гидроцефалы пришли на смену «барбиям», Лара их сразу полюбила, и Веру пугало предпочтение, которое дочка отдавала всему сомнительному и уродливому – кукла была так безобразна, что на неё даже смотреть не хотелось. Но Лара готова была таскать эту уродку повсюду, как грудного младенца (или как Вера – зависть).

– Я буду собирать коллекцию, – заявила дочь недели через две, когда Вера уже почти забыла о том, что была в Париже. – Коллекцию кукол!

При слове «коллекция» Вера вздрагивала, как испуганный конь Стаббса. Ей стоило больших усилий освоиться на новом рабочем месте – учитывая, что места у неё как раз таки не было. В отличие от коллекций.

– Как ты представляешь себе мой рабочий день? – приставала она к Сарматову, но её новоявленный шеф отмахивался. Зачем что-то представлять, когда нужно работать?

С утра Сарматов беспокоил её крайне редко, потому что сам любил спать до обеда. Малопонятная Верина служба начиналась во второй половине дня.

В музее Стенина привыкла к одиночеству – да, она целый день находилась в окружении болтливых картин, зато реальных, надоедливых людей вокруг неё было мало. «Стульчаки» держали дистанцию, посетителей тогда приходило – два-три в день.

А вот Сарматов был с ней до захода солнца, порой и дольше. Он показывал свои приобретения, делился планами, возил по квартирам – как выяснилось, у него было несколько «точек» в разных районах города, и кое-где сидели, как выразился Сарматов, консультанты. Все эти консультанты выглядели родными братьями: мягкие бритые затылки, плечи шириной в дверь и костяшки пальцев со следами подсохших ссадин. Хозяин и обращался к консультантам каждый раз одинаково:

– Всё нормально?

Это было разом и приветствие, и обращение, и пароль. Консультанты кивали, грызли ногти и странно контрастировали с полотнами, висевшими на стенах. Золотистая, в пику фамилии, Серебрякова и алый, сочный, как арбуз, Малявин. Пейзажи Станислава Жуковского, где всё плыло и таяло, цвело и жужжало – Вера надышаться не могла, погружалась в них, как в букет – или в озёрную чистую воду, с головой… К сожалению, Сарматов собирал не только живопись – в каждой квартире обнаруживались всё новые и новые коллекции, пугающие своим разнообразием. Бюсты наполеоновских генералов. Веера с костяными ручками и продранным на сгибах расписным розовым шёлком – один такой веер, по уверению хозяина, принадлежал Марии-Антуанетте. Стеклянные флаконы и нефритовые Будды. Китайская бронза и османская миниатюра. У Веры кружилась голова, ноздри забивало пылью, глаза отказывались видеть чистоту линий и оценивать мощь литья, но Сарматов был беспощаден. Скрипки и лютни, библии и часословы, прялки и сёдла… Она уползала домой каждый вечер, чувствуя себя так, будто её несколько часов кряду избивали всеми этими раритетами по очереди. Вначале – скрипкой, потом прялкой, а потом ещё и роскошным часословом – контрольный удар по темечку.

Чего хотел от неё Сарматов как от специалиста, пока что оставалось загадкой. Вере казалось, она должна только лишь слушать его рассказы о вещах (беспощадно подробные) и восторгаться. Зарплата выдавалась в конвертах, подписанных «В. С», точно в срок.

Квартира на Воеводина служила ещё и штаб-квартирой, но и все прочие интерьеры создавались с оглядкой на внезапное желание хозяина переночевать вблизи от любимых вещиц. Однажды Сарматов раньше времени отпустил консультанта, дежурившего в «точке» на Уралмаше, – парень ушёл неохотно и был заподозрен в дурных привычках.

– Баб, поди, водит, – ворчал Сарматов. – Надо камеру поставить.

Ночь в той квартире они с Верой провели под присмотром весёлой гитаристки кисти Коровина – она наигрывала что-то испански-страстное, но это не помогло. Когда Сарматов ушёл в ванную, Вера встала у портрета притихшей музыкантши и спросила её в упор:

– Это потому, что я ему не нравлюсь?

Гитаристка пожала плечами. Больше спрашивать было не у кого, вторым шедевром «точки» был натюрморт того же Коровина – «Розы», которые благоухали, но молчали. А Сарматов, с трудом дождавшись утра, первым же делом уволил подозрительного консультанта.

Через неделю «точку» на Уралмаше обчистили. Унесли веджвудский рельефный портрет, расписанную Чехониным тарелку и ещё что-то по мелочи – соседи спугнули воров, и те сбежали, оставив дверь нараспашку.

– Странно, что не взяли Коровина, – удивилась Вера.

Сарматов был в страшной печали, долго с кем-то советовался и созванивался – и в результате нанял на работу очень надёжного и грамотного специалиста. Тот был не лысым, а короткостриженным – хотелось провести ладонью по его затылку, чтобы пощекотало кожу. И брови у него были такие, что Вера с трудом удержалась, чтобы не очертить пальцем – сначала левую, потом правую.

– Валентин Аркадьевич, – представился специалист, глядя в пол, как будто именно там располагались глаза Веры.

Сарматов просил понаблюдать за надёжным специалистом до вечера – ему нужно было мчаться куда-то в Билимбай. Велел фиксировать всё, что покажется подозрительным.

– Здравствуй, Валечка, – сказала Вера, как только за Сарматовым закрылась дверь.

– Не ожидал, – признался бывший Юлькин муж. – Ты что же, с этим Кощеем живёшь?

– Работаю.

– Ну, он-то в тебе не сотрудницу видит.

Вера вспыхнула, как те розы Коровина, которые почему-то не взял грабитель. Лепестки у них были слегка угловатыми, будто свёрнутыми из папиросной бумаги, но аромат! Не хуже, чем у «Роз Гелиогабала» Лоуренса Альма-Тадемы, запах которых передавали даже плохонькие репродукции. Густой, с привкусом компота, дух зрелых цветов…

– А тебя как сюда занесло? Ты больше не в церкви?

Валечка махнул рукой, задев коллекционную табакерку. Вера поймала её в воздухе:

– Осторожнее, это ценный экспонат.

– Самый ценный экспонат здесь – твой Сарматов, – парировал Валечка. – В агентстве ему отправляют лучших охранников.

– А ты что, лучший? – хихикнула Вера, и тут же поняла, что вопрос глупый. Валечка очень изменился – откровенно говоря, от прежнего мальчика в нём уцелели одни только брови. Глаза были тёмные и почему-то матовые, как пыльные камни. Плечи стали мощными, нелепая бородёнка исчезла, как и привычка облизывать губы – была у него такая, точно была!

– Я давно в охране, – сказал Валечка. – Последнее задание было в Москве, вот только на днях вернулся. И сразу же – к вам. Картинки охранять.

– Это Коровин, – зачем-то сказала Вера.

– Приятно познакомиться, – ответил Валечка. – Поп-расстрига.

– Звучит как «медведь-шатун».

– В общем, это примерно из той же оперы.

– Не сложилось в монастыре?

– Нет. Давай не будем об этом.

Обедали вместе. Вера нашла в холодильнике кусок буженины, хлеб и даже банку огурцов вполне приличного посола. Валечка поразил её тем, что прочёл молитву и благословил трапезу привычным движением.

– А что ты удивляешься? Я хоть и плохой, но всё же православный. И в Бога точно так же верую.

Мяса Валечка не ел, а вот огурцы с хлебом наворачивал с удовольствием. И серебряную вилку (других у Сарматова не было) держал крепко – Вера с одобрением посматривала на его сильные пальцы. Ей было непросто освоиться с этим новым Валечкой – прежний вызывал симпатию и жалость, а этот будил любопытство и даже, честно сказать, волновал.

Мышь проявила солидарность:

– Юлька увидит, каким он стал – сразу прибежит. А тебе опять останутся опилки да отжимки.

Впрочем, разговор о Юльке зашёл только к вечеру. Судя по всему, Валечка нарастил не только банальные бицепсы, но и душевные мышцы, ответственные за терпение. Не зря провёл в монастыре столько времени.

За окнами давно стемнело. Они сидели в кухне, плотно прикрыв дверь – запах коровинских роз к вечеру стал уж совсем нестерпимым.

– Евгении одиннадцать лет, – рассказывала Вера, – очень умная девочка, отличница.

Достижения Евгении она всегда перечисляла звонким голосом и со слезами на глазах, вызванными, как предполагалось, умилением.

– А как твоя дочка? – спросил Валечка.

– Лара совсем другая. Сарматов зовет её Регистратура.

Валечка не улыбнулся. Он слишком явно не любил Сарматова, и Вере это не нравилось.

– Юля, наверное, замужем? – предположил Валечка. Он задумчиво выкладывал на столе дорожку из хлебных крошек – она шла прямиком к Вере, указывала на неё, как стрела.

– Юля сейчас одна-одинёшенька. Можешь ей позвонить, она будет рада.

– С чего бы? – Валечка поднял глаза от «крошечной» дорожки. Мальчик-с-пальчик. Мужчина-с-дубину.

Вера зажмурилась, чтобы не сделать и не сказать чего-нибудь лишнего – но тут очень кстати вернулся из Билимбая Сарматов. Голодный и разгневанный на Московский тракт.

– Ну как он тебе? – шёпотом спросил Сарматов, когда Валечка отлучился в туалет.

– Вроде бы нормальный, – ответила Вера.

Сарматов любил вворачивать в разговор анекдоты, притчи и цитаты, никому, кроме него, не известные. И здесь не обошлось:

– У меня был друг – отличный парень и не дурак, что достаточно редко бывает в одном человеке. И вот однажды он взял и сошёл с ума. Совершенно для всех неожиданно.

– Ну да, – подхватила Вера. – Обычно об этом предупреждают за три дня.

– Ты слушай дальше. Увезли его в шестую психбольницу, и я, потрясённый, так сказать, случившимся, поехал к нему с визитом. Апельсины, сочувствие, любопытство. Спрашиваю его: «Как у тебя здесь соседи?» А он и говорит: «Вроде бы нормальные». Прямо как ты!

История Вере понравилась – ей вообще нравилось говорить с Сарматовым, слушать его, каламбурить, шутить. Он хорошо смеялся, у него был приятный, чуточку терпкий голос (точь-в-точь как у Франциска Первого кисти Клуэ). Он был умным, сведущим во многих областях, названия которых звучали для Веры прекрасной и непонятной музыкой. Жаль, что эта чудесная дневная кукушка ночью превращалась в бесцветную птицу, неспособную к пению – или же не готовую петь для неё, Веры.

Валечка давно вышел из туалета и сидел на стуле под Коровиным с профессионально-зверским выражением лица. Если забыть о том, что они знакомы (а Вера решила, что забудет – во всяком случае, не станет делиться с Сарматовым радостью от вновь обретённого друга), то можно было бы усмотреть в нём несомненное сходство с другими «консультантами». Вот только взгляд у Валечки был глубже, но глаза при этом оставались как будто присыпанными пеплом.

Тем вечером Сарматов отправил Веру домой, не предложив даже проводить до остановки. Сказал, что завтра заедет не раньше трёх – есть срочные дела.

Вера долго тряслась в троллейбусе и уговаривала себя не злиться на Сарматова. Сложно совмещать в себе сразу и начальника, и мужчину.

Этот троллейбус – просто какое-то землетрясение на колесах. Лучше злиться на него, или на мерзкую погоду, или на судьбу, которая ведёт себя с Верой как садист, вытаскивающий из собачьего желудка кусок полупереваренного мяса на верёвочке.

Мышь советовала не делиться с Копипастой новостями о Валечке – она считала, что свежие сведения нужно какое-то время выдерживать, чтобы они дошли до нужной кондиции. Как сыр «конте». Но зависти пришлось умолкнуть от неожиданности, потому что Юлька скакнула им навстречу, лишь только Вера вышла на Белореченской.

– Ты меня ждёшь? – удивилась Вера.

– Я всегда тебя жду, – уклончиво сказала Юлька, – но в данный момент – ещё кое-кого.

– Только не говори, что Джона! – взмолилась Вера. – Хватит стучать граблями по одному и тому же месту.

– Верка, иди домой, – попросила Копипаста. – Иначе ты поставишь меня в неловкое положение.

– Ты уже в нём стоишь, – съязвила Вера. Юльке, в самом деле, было не по себе – она переминалась с ноги на ногу, нервничала, даже ногти, кажется, грызла. Если бы Стенина не чувствовала себя такой уставшей и не мечтала срочно принять душ, чтобы смыть масляную волну коровинских роз, она непременно проследила бы, кого ждёт Юлька. Вот и мышь советовала выяснить, в чём дело, но усталость оказалась сильнее зависти. Усталость, а вовсе не терпение побеждает всё – это чистая правда.

Дома Стенину встретили таинственные мордашки Евгении и Лары – оказывается, для Веры припасён сюрприз. В раковине высились пирамиды грязных мисок, а на столе красовалось блюдо с пирогом – подгоревшим сверху и абсолютно сырым внутри.

– Мы для тебя пирог испекли, – сообщила Лара на тот случай, если Вера ещё не поняла, что за счастье привалило.

– Нравится? – робко спросила Евгения. К её смуглой щеке присох кусочек теста.

– Очень, – сказала Вера. – Он похож на мою жизнь.