Римма Тихонова
24 октября 2001 года. Нижний Новгород

– Вот это да! – сказала она тихо. – Я и представить себе не могла…

Голос ее слетел со сцены и мягко прокатился по темному залу. Бархатное эхо ответило из самого дальнего угла: «Не могла… могла… а…» Римма передернула плечами, подавляя невольный озноб, и оступилась. Никита подхватил ее под руку:

– Осторожней! Лучше стойте на месте, пока я не включу свет, я совсем не хочу, чтобы вы угодили в какой-нибудь люк.

«А я совсем не хочу, чтобы ты отстранился так быстро! Интересно, заметил ли он, что я к нему очень охотно прижалась? И не потому ли отшатнулся?»

Что-то похожее на обиду шевельнулось в душе, и Римма вздохнула, в который раз удивившись собственной глупости. Никита тем временем прыгнул куда-то вниз. Послышались его шаги, потом он опять взбежал по ступенькам и остановился, что-то бормоча. Раздался щелчок – и сбоку вспыхнул свет, после полной темноты показавшийся слишком ярким. Римма опять вздохнула… Огляделась.

Когда смотришь на сцену из зала, она вовсе не кажется такой уж высокой. А вот когда смотришь со сцены в зал, особенно темный, чудится, он тонет в каких-то глубинах. Даже страшно – ты один на свету перед всем темным миром. И все твои мысли и чувства выставлены напоказ, и каждое слово кажется особенно значительным, и не скрыть самого сокровенного движения души…

А интересно, почему этот старый вахтер, который после недолгих уговоров Никиты, закончившихся передачей чего-то из рук в руки, все же пропустил их в пустой по причине выходного дня театр, посмотреть сцену, так пристально разглядывал Римму? Из обыкновенной бдительности, свойственной этому подвиду человеческой расы – vahtorus vulgaris, вахтер обыкновенный? Или ему просто любопытно стало, кого привел удалой добрый молодец Никита на этот раз? Небось удивился, что это не какая-нибудь молоденькая лялька, а дама… И зачем, думает, она сюда притащилась, неужели такая страстная любовь к театру выгнала ее из дому в поздний час? «Любите ли вы театр? Нет, любите ли вы его так, как люблю его я?..»

Что за чепуха!

Прошла от кулисы к кулисе, стараясь не смотреть на большую низкую кровать, стоявшую почти на авансцене. На кровати в живописном беспорядке валялись самые разнообразные подушки, украшенные кистями, кружевом, лентами, искусственными цветами. Выставка подушек! Из темноты выступали картонные очертания стен, стрельчатых окон, заросли тряпичных и бумажных роз пахли краской. Наверное, их совсем недавно покрасили, так же как те охапки голых веток, которые Римма только недавно видела в мастерской Никиты. Ветки тоже пахли краской – они были выкрашены в белый цвет. Выглядело это немного пугающе – как будто сплетение костей. Чудилось, в таких кладбищенских зарослях прогуливаются одни только скелеты. Даже для виллис из балета «Жизель» они были бы страшноваты.

– А это зачем?! – ужаснулась Римма, одним пальцем трогая жуткие ветки.

– Для спектакля, не просто же так. «Зимняя сказка» спектакль называется.

– И вот эта дама для спектакля? – Она махнула в сторону огромного, метра три высотой, полотна ДВП, прислоненного к стене мастерской. На полотне нагая особа стояла, облокотясь на мраморный вазон, выставив ножку. Это напомнило Римме какую-то знаменитую картину, вот только автором ее был не то Буше, не то Фрагонар, не то еще какой-то знаменитый француз из XVIII века, а называлась картина… дай бог памяти… «Маркиза какая-то-там в образе Дианы-охотницы». Дама же на этом полотне, даром что стояла в классической позе, более всего напоминала кустодиевских венер, только еще покруче телесами.

– И это для спектакля. Не для вернисажа ведь.

– Ну как тут Базарова не вспомнить: «Этакое богатое тело! Хоть сейчас в анатомический театр!»

– Что-что? – с явной растерянностью спросил Никита, который, конечно, как и подобает нормальному человеку, забыл о существовании Евгения Базарова еще в девятом классе средней школы, как только кончили «проходить» бессмертный роман И. С. Тургенева «Отцы и дети». Римма быстренько загнала переизбыток интеллекта в самые дальние закоулки. Не хватало еще спугнуть его своей образованностью! И так словно балансируешь на проволоке…

– Где ж вы нашли такую роскошную женщину? Неужели в наше время такие еще остались?

– А я и не нашел. Правильно вы говорите: их сейчас больше нет. Все как ошалели: либо тощие, как швабры, либо накачанные культуристки. А таких вот мягких округлостей не найдешь. Пришлось призвать на помощь фантазию.

Ах, вот как? Значит, ему нравятся мягкие округлости? Римма мысленно оглядела свое собственное тело. Не швабра, отнюдь – еще не успела довести себя до такого состояния, несмотря на то, что регулярно издевается над собой с помощью шейпинга. До стадии культуристки тоже качаться да качаться. А некоторое количество мягких округлостей все же можно отыскать, особенно если действовать на ощупь.

Она отвернулась, чувствуя, что краснеет. Почему кажется, что когда он вот так смотрит, чуть исподлобья, этими своими необыкновенными глазами, то видит ее насквозь и читает все блудливые мысли, которые вихрем носятся в ее голове, словно ведьмы на шабаше? Ну и ладно, ну и пусть носятся, что ж тут такого, это естественные мысли красивой женщины в присутствии красивого мужчины! Ну да: «Вы привлекательны, я – чертовски привлекателен… Приходите вечером к сараю, останетесь довольны».

Нет, а правда – почему бы вот так прямо не сказать ему, что?.. Если язык присох к гортани, можно же как-то дать понять – взглядом, жестом. Нет, задрала нос, как гордячка-восьмиклассница! Хочешь, чтобы он сам, первый руку протянул? А ведь он, скорее всего, этого и не делал никогда. Нужды не было. К нему столько рук тянется…

Римма, от смущения держась подчеркнуто прямо, промаршировала к фанерной загородке, сплошь в разноцветных потеках, кляксах, пятнах краски.

– А там что?

– Загородка – это моя палитра. Классно выглядит, да? А внутри – так, комната отдыха. Иногда завалюсь на этот диванчик, покемарю часок и опять за работу.

Вообще-то это был никакой не диванчик, а застеленный потертым пледом топчан, продавленный просто-таки до неприличия.

Римма старательно пыталась отвернуться, но взгляд против воли так и липнул к этому «диванчику». Интересно, он сюда заваливается один или вдвоем с какой-нибудь сговорчивой театральной куклой? И как это у них происходит? Он ее нежно уговаривает или деловито предлагает: «Трахнемся?» А может, все еще проще: молча пришли, молча поимели друг друга, молча разошлись… Любопытно, Никита понимает, что сейчас мысли Риммы заняты только одним желанием – оказаться на месте этой бессловесной куклы?!

Да, вид ложа слишком прямолинейно направлял ее мысли в определенное русло, и поэтому она с удовольствием приняла приглашение Никиты пройти через двор в здание самого театра – посмотреть на сцену. И надо же, чтобы основной деталью декорации оказалась именно кровать! Наваждение какое-то!

Темнота у правой кулисы шевельнулась, от нее отделился силуэт, двинулся к Римме.

– Вот вы где! – сказала она, нервно усмехнувшись. – А я думала, куда подевались?

– Стоял, думал, что вы очень хорошо смотритесь на сцене.

– Смеетесь, что ли? – Совсем смутившись, она отвернулась. – В этих декорациях можно хорошо смотреться только в платье с кринолином или, на худой конец, в фижмах. И чтобы прическа вот такая, облаком. И всякие бриллианты, бриллианты на шее, в волосах, серьги сверкают, перстни искрятся… А я… – Она развела руками, совершенно не соображая, что делает и говорит, чувствуя только, что он стоит рядом и смотрит… так смотрит, что у нее опять пересохли губы. – Какой… какой это будет спектакль?

– «Ромео и Джульетта».

Господи боже ты мой! Вот уж правда что в масть! Хотя… какая может быть масть, если героине Шекспира около 14 («Ей нет еще четырнадцати лет, пускай пройдут еще два пышных лета, тогда женою сможет стать Джульетта!»), герой чуть старше ее. А этому Никите сколько – 22, 23? А ей, перезрелой Джульетте? Ей 35, кошмар. Иди домой, домой, ну что ты тут топчешься, как девочка, которая не в силах отклеиться от своего кумира, и несешь какую-то чепуху, только чтобы время протянуть?

– «Ромео и Джульетта»? Значит, это платья, перехваченные под грудью, рукава с буфами, сеточки на волосах? А у мужчин такие панталоны пышные, башмаки с загнутыми носами, колеты… или кюлоты? Вечно я их путаю.

– Колеты – это что-то вроде нагрудников. Кюлоты – штаны, – пояснил Никита. – Но чтоб вы знали, у нашего режиссера в этом спектакле две гениальные придумки. Первая – все действие крутится вокруг этой кровати. На ней сидят, стоят, по ней ходят, скачут, на ней умирают, любовью занимаются…

– Ну она вроде бы для того и предназначена, – вставила Римма, нервно хихикнув, и тотчас устыдилась этого глупого хихиканья.

Но Никита спокойно продолжал:

– А второй гениальный сдвиг – на тему костюмов. Декорации более или менее в стиле эпохи, а костюмы – современные. Джинсы, курточки вроде как у вас, кроссовки. То есть вы типа в точку Джульетта. Даже на балу она одета в стиле «унисекс», не побоюсь этого слова. Слава богу, хоть мотоциклы на сцену не выезжают и Меркуцио – не трансвестит, как в том американском фильме.

– Чудный фильм, кстати, – грустно сказала Римма. – Я так рыдала… Впрочем, я от «Ромео и Джульетты» всегда рыдаю, в какой бы постановке ни видела. Если только текст не очень курочат, конечно. А как у вас с текстом?

– Да бог его знает, – равнодушно передернул плечами Никита. – Мое дело – сцена.

– А перевод выбрали чей? Щепкиной-Куперник или другой какой-то? – спросила Римма, но тотчас вспомнила, что решила не давить на мальчика интеллектом. Не столько чтобы не смущать его разницей в образовании, сколько опасаясь намекать постоянно на другую разницу.

Роковую, пагубную. В годах!

Предположим, она млеет при взгляде на его загорелую шею и очаровательные глаза. И надеется, что у самой глаза тоже довольно очаровательные и шея длинная, лебединая. Но ведь ее глаза уже окружены сеточками морщинок, а шея… так-то вроде ничего, но когда голову поворачиваешь, вот здесь, за ухом, такие предательские складочки образуются. И с другой стороны – тоже…

«Риммочка, иди домой, а? – с тоской сказала она себе. – Ну ведь ни к чему хорошему это не приведет, только сердце изранишь! – И тут же спохватилась: – Нет, но как его оставить? Он же в таком опасном положении. Может быть, ему еще понадобится мой совет, какая-то помощь…» И стыдилась этого лукавства с собой, и злилась, и если кто-то был тут в опасном положении, то она сама.

Между тем Никита сделал несколько шагов в полутьме к авансцене, нагнулся, нашарил что-то на полу и вернулся к Римме с кипой разрозненных листков.

– Вот суфлерский текст. Посмотрите, чей там перевод.

Римме достало одного взгляда:

– «Когда рукою недостойной грубо я осквернил святой алтарь, прости…» Да, это Щепкина-Куперник. По-моему, это самый лучший перевод. И нежный, и чувственный.

Никита всматривался в листочки, оставшиеся у него в руках:

– Это слова Ромео – то, что вы сказали. Так и написано: «Ромео (Джульетте)»:

У Риммы зашлось дыхание. Опасные шутки у мальчика. Или для него это и впрямь всего лишь игра? Или… или что-то вдруг появилось в этих темных глазах? То, чего не было раньше? Не только сознание своей неотразимости и безотчетное желание испробовать свои чары еще на одной женщине, а… просто – желание? И что теперь делать? Подыграть ему? Ведь она знает диалог наизусть…

– Здесь по ходу действия герои уже садятся на кровать и разговаривают сидя, – сказал Никита и тотчас сел, похлопав рядом с собой ладонью.

Римма не могла сдвинуться с места, тогда он дернул ее за руку, и она плюхнулась-таки на это довольно жесткое ложе. И, удивляясь тому, как нервно, почти испуганно звучит ее голос, с усилием вымолвила:

– Даны ль уста святым и пилигримам? – серьезно вопросил Никита, опуская глаза к листку с ролью, и Римма смогла чуточку перевести дух и сообразить, что вовсе не Никита ее спросил, а Ромео – Джульетту. Это роль, это шутка, не забывай!

– Да, для молитвы, добрый пилигрим, – ответила она, и голос задрожал, потому что она вспомнила, что сейчас должно произойти в пьесе.

– Святая! Так позволь устам моим прильнуть к твоим – не будь неумолима, – попросил Никита, все так же не поднимая глаз, и по его голосу Римма поняла, что он улыбается.

– Не… не двигаясь, святые внемлют нам, – ответила Джульетта, замирая в предчувствии неизбежного, а Ромео снова посмотрел в ее глаза:

– Недвижно дай ответ моим мольбам.

И… и ничего не произошло. Они просто сидели и смотрели друг на друга, а между тем у Шекспира дальше следовала однозначная ремарка: «Целует ее».

Он – ее. Ромео – Джульетту. Никита, значит, целует… кого?

Да никого!

Разочарование подкатывало к горлу, даже в глазах защипало. Вот будет стыд, если она сейчас расплачется перед ним! А главное – с чего?! Что вообще происходит с сердцем?

– Тут написано: «Целует ее», – вдруг сказал Никита.

Римма почувствовала, что у нее похолодели пальцы. Вот сейчас… Но вместо того чтобы ожечь его страстным, поощряющим взором, вместо того, наконец, чтобы уставиться на него нежно и покорно, она усмехнулась так равнодушно, как только могла:

– Да мало ли что написано у Шекспира! В конце концов, его герои переспали, – так что же, мы будем делать то же самое?

Мягкий свет в его глазах потух, они стали просто темными, непроницаемыми. И голос звучал насмешливо, когда он произнес реплику Ромео:

– Твои уста с моих весь грех снимают.

Римма вся сжалась от ненависти к себе. Что она натворила! Ведь уже близко, близко было то, чего она так отчаянно хочет! Поцеловать его, а потом… кто знает, что может случиться потом! Откуда вдруг подступила эта неумолимая дуэнья – гордость, зачем встала рядом, презрительно щуря свои не знающие пощады, надменные глаза?

– Так… так приняли твой грех мои уста? – заикаясь спросила бедная Джульетта, а Ромео ответил с той же неприкрытой насмешкой:

– Мой грех… О, твой упрек меня смущает. Верни ж мой грех.

– Вина с тебя снята, – пробормотала Римма, пытаясь вспомнить, есть ли там авторская ремарка: «Целует его».

– Синьора, ваша матушка вас просит, – комическим, старушечьим тоном проговорил Никита, и Римма вспомнила, что это уже реплика кормилицы, а разговор между Ромео и Джульеттой закончен, дальше ремарка: «Джульетта уходит». Шанс упущен, нет надежды, что Никите захочется прочесть диалог влюбленных в саду или наутро, когда они спорят, жаворонка слышат или соловья. Все, вот и все, и ей пора уходить, как той Джульетте…

– А ведь я вас еще не поблагодарил, – вдруг сказал Никита.

– За что? – не поняла Римма.

– Вы ж меня как бы спасли.

– Да ну, бросьте, какая чепуха.

– Ничего себе! Конечно, может, я для вас ничего не значу, но сам-то я к себе отношусь очень хорошо, для меня моя жизнь отнюдь не чепуха, – усмехнулся он. – А ведь я даже не знаю, как вас зовут. Кошмар! Извините, я так лоханулся, не спросил…

– Вы спросили, да я не ответила, – напомнила она.

– А теперь ответите?

– Да, пожалуйста. Римма меня зовут, – сказала она как-то неуклюже.

– Римма? Ого! У меня никогда не было знакомой девушки, которую бы звали Римма.

«Ну насчет девушки это ты, конечно, поторопился…» – сказала она себе, снова попытавшись найти спасение в привычной иронии, но тут Никита быстро произнес:

– Спасибо, Римма. – И, чуть подавшись вперед, поцеловал ее.

Может, он только этого и хотел – прикоснуться губами к ее губам. Один раз, другой, так же легко, тепло – и не более. И Римма сидела оцепенев, только чуть приоткрыла губы, даже ничего не чувствуя от волнения.

– Ну вот, – прошептал он, и этот шепот тоже был как поцелуй. – Еще третий раз – и все.

И все? После того, как она столько ждала? После того, как он ее до такой степени измучил?

Она схватила его за плечи и торопливо, боясь, что он вот-вот отстранится, провела по губам языком.

Чуть-чуть прикоснулась к уголкам рта, а когда, испугавшись потрясения, которое испытала, решила отстраниться, он ответил – так же робко, так же осторожно, и Римма вдруг поняла – не сознанием, думать она сейчас была не способна, – а желанием своим поняла, что он так же хочет ее, как она его, и так же боится… нет, еще сильнее. Она-то считала, он ощущает себя рядом с ней сильным мужчиной, а он казался себе неуклюжим мальчишкой, с которым играет взрослая, опытная, равнодушная женщина. До дрожи хочется протянуть руку и взять – но в то же время страшно получить даже не пощечину – это как бы для взрослых! – а небрежный шлепок, какие дают заигравшимся детям: «Куда?! Не тронь!» То, что Римма принимала за равнодушие заласканного красавца, было неодолимым страхом!

Теперь она уже не могла отстраниться, даже если бы он просил об этом. Все улетело, все унеслось, все забылось, прошлого не было, опыта не было, все происходило впервые, и те вздохи, те слова, те очаровывающие движения губ, рук, которые она когда-то дарила другим мужчинам, сейчас исторгались словно бы впервые, и ощущения, нахлынувшие на нее, были новые, незнакомые, словно бы никогда не изведанные – неодолимые.

Они метались по этому бутафорскому ложу придуманной, небывалой, смертельной любви, и с каждым мгновением в их движениях оставалось все меньше осторожности, недоверия, опаски: они уже не трогали, не ласкали, не гладили, а хватали друг друга, терлись телами, оплетали руками и ногами – до боли, до ломоты, не целовали, а терзали друг друга губами до стонов, заглушаемых в глубине неразделимо слившихся ртов, и все время, каждое мгновение Римма ощущала растущую жадность сгустка плоти, притиснутого к ее бедрам. Да и весь он был сейчас – как напряженный сгусток желания. Плечи его были каменно-напряженными, сжимавшие ее руки – упруго-стальными, губы сделались беспощадны, но что-то еще сдерживало его, и чудилось, бесконечно много времени минуло до того мгновения, когда он наконец нашарил застежку ее джинсов.

Они были не на «молнии»: дерг! – и готово, – нет, джинсы были модные, с пуговицами, и его пальцы путались в этих пуговицах, доводя Римму до экстатического напряжения. Казалось, она вот-вот кончит от беспорядочного движения этих пальцев, которые как бы небрежно касались ее тела, а на самом деле подвергали его изощренной пытке.

Вдруг он разочарованно охнул. «Колготки, – вспомнила Римма, – на мне же еще колготки!»

И их еще надо снять. И трусики. Сколь многое их еще разделяет!

Его пальцы впились в ее тело.

– Я больше не могу, – выдохнул он, утыкаясь ей в плечо. – Я не могу, я больше…

Он задохнулся, схватил ее руку, прижал к своим нетерпеливо напрягшимся бедрам.

– Сейчас, – шепнула Римма. – Сейчас. Подожди меня!

К счастью, его-то джинсы были на «молнии». Рванула застежку, скользнула к стиснутым коленям, развела их. Дыхание захватило от запаха его тела – жаркого, пряного, дурманного. Незнакомого и чужого. Любимого до того, что сердце останавливалось.

Нашарила его плоть своим влажным, нетерпеливым ртом.

Сдавленный стон, другой… дрожь, судороги…

Счастье, словно медленная смерть.